- Нет, я их с устрицами путаю, - смеясь, ответил Рогоза.
Ему нравилась эта чужая женщина с темными мерцающими глазами, но интерес к ней был неровным, то возникал, то пропадал, что-то мешало цельности восприятия. Рогоза испытал неловкость от ее невольного любопытства, но вскоре, под ясным бесхитростным взглядом, успокоился. Однако, как всякий мужчина, подумал, что мог бы стать мужем этой красивой женщины, повстречай ее прежде.
Но прежде была Айна… Он вскоре пришел в себя.
Быстро, по-южному, смеркалось.
- Ну что же, пора на боковую, - сказал Федор.
Рогозе постелили на горбатом полу, подложив под голову бараний тулуп, мехом наружу, и острый щекочущий запах шерсти всю ночь мешал ему спать, но частые пробуждения не томили его.
Так он прожил день, затем неделю и еще день.
Каждый занимался своим делом.
Федор был на отгулах и постоянно чинил крышу или красил забор, а переделав и то и другое, принялся за деревья, подкрашивая стволы известкой.
Сначала Рогоза только наблюдал за ним, а вскоре и сам принялся за работу.
"Как это странно, - думал Рогоза, - тысячи, миллионы ручейков крови образуют во мне могучую реку жизни. А всего-то в ней, оказывается, пять-шесть литров. Как радостно и неумолчно трудятся молоточки в висках и груди: стучать-стареть, стучать-стареть… А сердце, что оно?! Простой механизм - насос: систола-диастола - или нечто сложное, еще не разгаданное наукой? Почему от радости оно учащенно бьется, а от горя замирает, скованное неподвижным страхом?"
Он хотел простой мыслью проникнуть в глубь тайны, в которой так сладко и таинственно прячется слово "душа".
- Дай-то бог! - вслух сказал Рогоза.
- Это точно! - поддержал Федор. - Только бога теперь нет, а есть материя - то, из чего все делается и происходит. Погляди, что мы наворочали с тобой.
И они увидели, как изменился запущенный сад, как выше и тоньше стали деревья, как много воздуха и света стало в белоствольном пространстве его.
Иногда Рогоза бродил по городу, по знакомым улицам, вновь открывая для себя мир детства. Его упрямо тянуло к людям, он разглядывал лица прохожих с наивным убеждением, что знал их когда-то или видел прежде; чувство, которое переполняло его, было подобно вспышке яркого света во тьме.
Повсеместно в городе были новые тротуары, выложенные мозаичной цементной плиткой, видимо старые от времени пришли в негодность. И Рогоза вспомнил их, изрытых пулями и осколками. Это было на третий год после войны, когда весной таинство природы вдруг открылось в печали и запустении. Но тогда, в годы своей юности, Рогоза понимал немногое и знал только одно - свое бесконечное мальчишество.
Клава все это время вела хозяйство, стирала белье, прибиралась по дому, готовила простую вкусную пищу: жареную селедку с зеленым луком и молочные сладкие клубни картофеля в топленом масле.
Иногда Рогоза задерживался в одиноких блужданиях, и тогда Клава поругивала его, как заправская хозяйка дома.
Обычно дорога в порт оставалась в стороне от его маршрутов, но сегодня Рогоза специально пошел туда: там, у серого пирса, в огнях стоял знакомый пароход, он помнил его белый корпус, короткие трубы и даже его мачты… Именно с этим были связаны его воспоминания.
На судне беспрерывно играла веселая музыка, несло запахом жареных семечек. Он загорелся неожиданной мыслью купить билет до Ялты или Севастополя и не без радости отметил, как легко и трепетно отозвалось сердце на предстоящую перемену, но вскоре одумался, представив на миг лица Федора и Клавы.
Особенно дороги были тихие вечера, когда семья собиралась вокруг маленького стола под деревом. Оранжевое солнце уже садилось в смолистую воду, и только неумолчные цикады трудились в розовой листве зарослей. Из всех солнц самым любимым для Рогозы было закатное; он любил тот миг, когда золотой ободок вокруг него вдруг распадался и в море выливался жидкий огонь, - тогда маленькие страхи детства вновь пробуждались.
Однажды Федор и Рогоза засиделись долго, много курили, разговаривали, Клава же, устав за день, почти не слушала мужчин, скучала в ожидании сна. Ее лицо почему-то разнесло, особенно нос и губы, она вскоре ушла, и Федор смущенно проговорил:
- Пора, видно, имя искать. Скоро, Ваня, крестным отцом будешь, ты видел: на ней лица нет, а держится молодцом!
Но Рогоза в этот вечер увидел больше, чем было: за грузной походкой он увидел подлинное лицо материнства и проникся к нему уважением.
Федор заботился как мог, не позволял ей работать, часто ругался, что домашние дела сами находили свою хозяйку, которая сопротивлялась таинственной силе, изменившей ее внешне, мешавшей ей жить и работать по-старому, как она того захочет.
Эту ночь Рогоза ворочался во сне, много курил. Правда, он заснул вначале, но вскоре проснулся - когда лунный свет, пробив пространство, легко звякнул о стекло и скользнул, пересчитал в тишине спящих: двоих в комнате на кровати, одного на полу в прихожей.
Потом свернулся серебряной лужицей подле Рогозы.
Рогоза вспомнил детство: тетя Кира купила братьям лошадку на колесиках, и они добросовестно поделили ее. Борьке достались стальные пружинки, Вовке - опилки с колесиками, Ивану, как младшему, достались красивые стеклянные глаза, этими глазами он еще долго играл.
"К чему бы это?" - подумал Рогоза и вскоре заснул.
Вторично Рогоза проснулся под утро. Он лежал на левом боку и поэтому тяжело дышал. В темноте он увидел матовую руку Клавы, открытую по локоть, и запрокинутую голову Федора.
Рогоза вспомнил Айну, стоявшую босиком на асфальте перед загсом, с золотым пояском вокруг желтого платья. Он вспомнил ее злую, с покрасневшими от ярости глазами.
- Да ты пойми! Никакая бумажка не удержит меня, если нет главного! - воскликнула она.
Тогда Иван предложил ей новый вариант: пожениться потом, позже, проверив предварительно, есть у них это главное или нет.
- Ты что, издеваешься? - спросила она. - Если главного нет - нечего ждать, потому что любовь не картошка, а если есть - то это навсегда.
- Что же ты хочешь, наконец? - раздраженно спросил Иван.
Она повернулась, спокойно заглянула ему в глаза и, чеканя каждое слово, проговорила:
- От тебя - ни-че-го. А вообще-то хочется, чтоб мужчина оставался мужчиной, а не искал удобных вариантов.
Она круто повернулась и, держа на отлете новые туфли, пошла прочь. Иван хотел сначала догнать ее и по-мальчишески грубо огреть ладонью по спине, но вдруг что-то легко, без принуждения, преломилось в нем, он вздохнул, засмеялся и тоже пошел прочь.
С этой минуты и до окончания школы радистов они не разговаривали, скрывая от себя и других упорное соперничество в дружбе и учебе.
После окончания школы ее направили на Таймыр, а его радистом в Мурманское пароходство. Они сердились упорно, но только до первой телеграммы, после которой одно за другим пошли объемистые нежные послания.
А потом - потом он получил их назад, все тридцать штук писем и телеграмм, завернутых в хрустящую бумажку и перетянутых крест-накрест пеньковым шпагатом.
Он долго хранил их в каюте в служебном сейфе, но однажды, перечитав одно за другим, сжег, - это уже потом, когда узнал подробности и представил:
"Три дня гремела пурга, метельная стена снега то приближалась к домику станции, то отдалялась, и, соответственно, окна были то совершенно слепыми, то на десяток метров зрячими. Деревянная пристройка, где помещалась рация, жалобно скрипела и раскачивалась. Здесь по-своему было уютно: теплое, обитое шкурой кресло, десяток любимых истрепанных книг да замоченная в тарелке рожь, уже пустившая блестящие изогнутые коготки. Она сидела в избушке одна, трое мужчин станции - начальник, гидролог и врач - ушли проверять песцовые пасти, оставленные на месте осеннего прикорма зверей. Пурга началась сразу, когда мужчины ушли, но Айна не волновалась за них: еды у них было в достатке; кроме того, были ружья, а весной в тундре не пропадешь; все остальное не имело значения, - теплую собаку под бок и поглубже в снег - вот и конец пурге.
Сбросив дрему, Айна встала и принялась за уборку. Вымела пыль из углов, стряхнула коврик, протерла полки, затем перебрала в ящике запасные радиодетали: необходимые оставила, а ненужные положила в цветную коробку из-под печенья. Потом принялась за угол, где стояли тяжелые кислотные батареи; неизвестно зачем привезенные, сейчас они использовались вместо тумбочек и часто мешали в работе. Передвинув одну, другую, Айна принялась за третью и, подняв ее за угол, почувствовала, как необычно резко внутри обожгло живот, словно воткнули острым. Затаив дыхание, она переждала боли и снова занялась работой. Но вскоре, бросив все, присела в кресло. Посидев несколько минут, встала, осторожно поднялась, проверяя боль в пояснице, а проверив, успокоилась, снова занялась делом. Только через сутки почувствовала температуру и сильный озноб.
Весенняя буря ломала лед, швыряла большие куски на берег, и лед крошился острыми кусками, как солодовый сахар. Ей стало хуже; чтобы унять боль, несколько раз прикладывала грелку, но ничего не помогало, тогда запросила по рации помощь. Ей сообщили, что две группы выехали: одна из становища на собаках, другая - из Экклипса на вездеходе. Но связь с вездеходом вскоре оборвалась.
Двое суток Айна лежала в бреду.
Наконец вертолетчики из полярного авиаотряда прорвались в открывшееся погодное окно и за шесть часов лёта, почти на бреющем, доставили ее в Диксон.
Через полчаса она лежала на операционном столе.
Трое суток после этого она сохраняла здравый смысл, двое была в беспамятстве, а на шестые умерла".