* * *
Из дальней глубины вагона вышел проводник в традиционной драп-дерюге, он казался воплощением темноты. За трое суток дороги пассажиры ни разу не видели его: видимо, проводник дежурил ночью, а днем спал. Днем убирала девушка в такой же форме.
Двигаясь вдоль вагона, проводник протирал окна. И жесткий рукав форменки касался лакового козырька, который издавал звук толстой жести. Проводник шевелил губами, напевал, и грубый голос его относило в сторону. Вероятно, за три ночи проводник соскучился по собственному голосу.
- Здравствуй, земляк! - сказал проводник. - У тебя закурить чего найдется?
- Эртээф устроит?
- А лишь бы дым шел. Вообще-то я не курю, времени нет, да и Клавка ругается.
Лицо проводника треснуло в улыбке, расплылось, стало плоским, но глаза в сумраке вагона сверкали лукавством.
- Да, жизнь - это способ передвижения, - замысловато начал он, - хучь тебе в воздухе, либо на воде, а либо на земле.
- Угу! - лениво поддержал Рогоза, он не ждал от этого знакомства ничего особенного, поэтому просто поддакивал. - Вот белый медведь по льдинам шляется, то сайку слопает, то тюленя. И так всю жизнь. Выходит, ты прав, земляк!
- А ты как?! По научной части али моряк?
- Я вообще-то из Мурманска. И в Арктике бывал, приходилось.
- Значит, моряк, - добродушно рассудил проводник. - Между прочим, я тоже в Мурманске бывал. Город как город. Только солнца ни хрена нет да рыба мойва кругом - свежими огурцами пахнет.
Рогоза хитро улыбнулся, разговор по верхам все больше нравился ему.
Он поразился той легкости, с которой проводник пускался на подобные разговоры, но сообразил, что перед ним искренний человек, поэтому бережно отнесся к нему, потакая его живой непосредственной беседе.
- Вот и остался бы в Мурманске насовсем, оборотистые люди везде нужны, - сказал Рогоза, - фальшивые огурцы - мойву на Юг бы возил, а настоящие на Север.
- Это мне не подходит! - оборвал проводник. - Что я, фармазонщик какой?! Погоди, а чего это я тебя в Мурманске не встречал? - подозрительно допытывался он.
- Нет, посмотрите на него, - возмутился Рогоза. - Человек на родину едет, а ему сатир-мораль разводят.
- Государство и родина - разные вещи, - уклончиво ответил проводник. - Год назад один туда сбежал, а в сегодняшней "Комсомолке" назад просится: что ни говори, родина - она всем нужна, то ли птице, то ли человеку, а хучь бы и зверю.
Проводник замолчал, потом продолжал:
- Чего им там, медом намазывают, что ли?
Но Рогоза, думая о своем, не слушая проводника, невпопад ответил:
- Родина тоже встречать обязана, на то она и родина. А тут и поселиться негде.
- Эк, башка! - сказал проводник. - Так давай ко мне, раз до родины приехал. У меня дом, коза да Клаша одна, так вчетвером и будем.
- Ну, спасибо, - искренне сказал Рогоза, - спасибо, брат!
- Ну чего там?! - просто ответил тот. - Ты чего, японец, что ли? По три раза в день спасибо говоришь. Ты лучше шнапсу на стол - вот и вся благодарность. Или, к примеру, ответь: мне жениться можно али как?!
- Жениться всем можно, - в тон ему ответил Рогоза.
- Да нет, могу ли я в третий раз? Али не могу? По закону это али чего?
- Любовь не может быть преступлением, - успокоил его Рогоза.
- Вот молодец, башка твоя варит, - проводник снял фуражку, протер бритую голову, потоптался на месте. - Ты понимаешь, две жены было, правда, бездетные… - И смущенно сунул вперед руку. - Ну чего, пора здоровкаться, что ли?
- Меня - Ваня. А тебя?
- Меня - Федя. Ну что же, Ваня, какие твои вещички будут?
- Какие там вещички! - усвоив новый тон, сказал Рогоза. - Чемодан хреновый - и только.
- Так бери хреновый, коли другой не нажил. Вон Новороссийск видно. А я тебя угощу барабулькой, молодой Уступасиди - грек ловит по утрам и мне приносит.
И затем деловито, дежурным голосом провозгласил:
- Граждане пассажиры!..
На извороте пути показались тепловоз и часть состава, и Рогоза видел, как тот, маленький, упрямый, без видимых усилий превозмог перевал и дальше вниз покатился с нарастающим грохотом и скоростью.
Быстро смешались дома, люди, деревья, машины - и все это в обманчивом представлении катилось кубарем к морю.
Над морем небо густо голубело, море виделось сверху, и Рогозе, наблюдавшему с высоты сопки, показалось, что в длинном гремящем раскате поезда случится непредвиденное: машина пойдет вразнос и разобьет звонкую сцепку вагонов о стеклянную глыбу моря.
Однако у самого вокзала движение затормозилось, а вскоре и совсем тихо поезд подошел к перрону.
В воздухе разливалась чудесная свежесть и теплота.
Видимо, над городом прошла гроза, кругом были следы ее короткой сокрушительной силы: сломанное дерево, вымытые бурлящим потоком камни на мостовой, а на востоке - мрачные, в развалах облака.
Он спрыгнул на перрон, после этого два раза пристукнул ногой, под ним была крепкая новороссийская земля, предчувствие легкого счастья коснулось его души, он с удовольствием пристукнул еще раз.
Но вот он пошел, теплый ветер упал ему на грудь. В желтом воздухе купались частички водяной пыли, они искрились, освещенные косыми лучами.
Рогоза остановился у питьевого киоска, осмотрелся и прислушался: мажорно звучала вода, чуть в стороне на велосипеде крутился белоголовый мальчик, его хрустальный смех как бы раскладывался на стеклянных полках. А рядом с ним - громадный мужик в сапогах, дед или отец ребенка, пьяно говорил одну фразу:
- Гарна штука лисапед, попка едет - ноги нет.
Мужик топал ногами и бил в красные ладони, но странное дело, большие круглые ладони, похожие на оркестровые тарелки, были беззвучны, в то время как все в этом мире создавало свой звук: напор воды, звон мошек в небе и смех малыша.
Рогоза еще раз поглядел на него.
Все в этом мире напоминало Рогозе о прошлом и через множество преград наполняло сердце особым состоянием духа - мечтой о собственном сыне.
В Новороссийске у Рогозы не оставалось родных: братья погибли на фронте, отец умер в тылу на лесоповале, а мать убили в сорок пятом ударом ножа, в развалинах города. Тогда он жил одиноко и трудно, друзья помогали ему чем могли, но ничто не могло заменить ему мать, а отца он почти не помнил.
Всю жизнь он полагался только на самого себя, и ничто не повлияло на его характер, поэтому в двадцать, тридцать и сорок - не изменился, оставаясь никчемным мечтателем. В своей жизни он перебрал много профессий: радист, механик в торговом порту, сантехник в общежитии, даже литсотрудник в "Горняке Заполярья", но ни одна работа не удовлетворяла его… И теперь, в сорок, он еще надеялся, верил, мучился, подвергал сомнениям прошлое, искал истину, но в чем ее суть - не знал. Ему все казалось - в его жизнь войдет нечто духовное, и оно осветит его сознание и чувства.
Федор и Рогоза шли рядом, не общаясь, - как старые знакомые. Путь от станции до жилья проводника был недолгим: три улицы поперек, одна вдоль.
Новый знакомый нравился ему, но Рогоза еще не успел определиться в этом чувстве, лицо Федора виделось сбоку, оно изменялось от внутренних движений души и временами казалось растерянным и смешным. Но Рогоза угадывал в нем и легкий природный ум, и сметку, а странность на лице - не более как случайная маска от различных превратностей судьбы.
- Вань, я три раза в щеколду стукну, а ты погляди в окно.
Рогоза так и сделал.
Он увидел в окне женское лицо, похожее на розовое яблоко.
- Что я тебе говорил?! - весело сказал Федор. - Это и есть Клаша.
Затем в сенях раздался грохот железа, и прямо им под ноги вылетел рыжий ком пены.
- Клавка, погляди, какого я тебе японца привел! - крикнул он в темные сени. - Накручивай свои завлекашки на карандаш! - И подтолкнул Рогозу: - Не бойсь, у нее медовый месяц, а к нашей работе никак не привыкнет.
Из темноты на порог шагнула женщина, стройная, сильная, с порывистым лицом и телом. Она тряхнула мокрой головой, рыжие волосы сверкнули на отлете. Три крупные капли влаги упали на лицо Рогозы.
- Девка - сто пудов! - восхищенно сказал Федор. А потом мягким голосом проговорил: - Клавушка, приготовь нам рыбки. Видно, Уступасиди уже принес?
Женщина готовила молча, перебирая на столе хлеб, рыбу, перья зеленого лука. Мужчины стояли в тени, в ожидании еды, курили, говорили о разностях. Рогоза долго не ел и теперь мысленно подгонял хозяйку, которая, наконец, пригласила:
- Пожалуйста, дорогие гостенечки.
- Вот видишь, - сказал Федор, - это моя Клавка. Ладно, Клаша, мир да любовь, - прибавил он. - Садись рядышком, - он любовно погладил ее вдоль спины и доверчиво прижался лицом к плечу.
- А я жду его, дура, - пожаловалась она, - две недели весточки нет. - И, призывая в свидетели Рогозу, тонким обидчивым голосом сказала: - А может, у него залетка есть, может, я обманута, у них на каждой станции полторы невесты.
- Ну что ты, Клаша, - упрекнул Федор. И снова потянулся к ней: - Ты же знаешь, на мне весь состав держится.
- Ох! Боженьки мои! - она всплеснула руками. - На нем состав держится! А в книжке ни одной благодарности.
Домашнее вино пили наспех, большими частыми глотками.
Быстро пьянели.
Федор закусывал чесноком, окуная его в горку крупной соли.
Клава раскраснелась, сидела молча, опираясь круглыми локтями в стол, не перебивая слушала рассказ Федора о прошедшем рейсе, о ценах на огурцы в Петрозаводске и Ленинграде. Потом она запела грустную казачью песню, незнакомую Рогозе. Федор подпевал.
- А вы финики любите? - вдруг спросила она.