Николай почти никого не запомнил и теперь прислушивался к именам, чтобы не попасть впросак. Напротив сидел рыжий парень, он почему-то неотступно следил за Катиным взглядом. Держался он фамильярно, но этого никто не замечал, потому что каждый был занят собой.
Вдруг рыжий встал, торжественно поправил вспученный галстук, обошел стол и важно, на твердых ногах, приблизился к Кате. Наклонясь, он тихо заговорил с ней. Николай не различал слов, только заметил неровное движение кадыка - от жесткого ворота до раздвоенного подбородка. Парень увидел изучающий взгляд Сухова. Очевидно, смутившись, он с вызовом засмеялся:
- Ты знаешь, Николай, мы говорили о тебе. Катя - великолепная женщина, ты согласен?
Николай не ответил, он начал злиться и чувствовал себя глупо, однако освободиться от злости не мог.
Заиграла музыка, в ту же минуту рыжий пригласил Катю. Она виновато оглянулась, но пошла, на ходу оправляя платье.
Музыка, казалось Сухову, длилась вечность.
Катя весело смеялась.
Когда кончилась музыка, парень сел рядом с ней. Сухов пристально изучал его лицо, пытаясь найти малейший недостаток или огрех, чтобы в злорадном чувстве подняться над ним и обрести хотя бы внутреннюю уверенность.
Так самолюбивый Сухов делал и раньше, когда ревнивая обида тяжело ложилась в груди. Но теперь почему-то не получалось: то ли парень был действительно красив, то ли злость была не так сильна, как прежде, однако Сухов удовлетворился ложным выводом, будто все красавцы глупы. На этом успокоился, хотя жалость к себе осталась, она-то и подняла из глубины души таймырскую избушку: тусклый обледыш окна, застывший в торосах залив и деда Пашу.
"Здравствуй, дед Паша! Пишу мысленное письмо твоей замерзшей таймырской душе. Мне отчего-то грустно; наверное, ты прав, теперь нет места идеализму, рожденному в одиночестве. Прощай, мой бородатый друг, и до скорой, видно, встречи!
Да! Я совсем забыл. Катя! Странная Катя, я тебе уже говорил о ней…"
В его прежней жизни было все просто и мудро. Он должен бить птиц, ловить зверей, солить рыбу и кормить собак. Он потерял вдруг интерес к хитрости мысли, ловко подстроенному ходу, к легким веселым чувствам. Видать, по-иному замешана его судьба.
Кто-то хлопнул его по плечу: рыжий стоял сзади, холодно касаясь галстуком суховского затылка.
- Послушай, влюбленный ноумен!
- Федор, кончай умничать!
Сухов с удивлением для себя обнаружил, что впервые слышит имя рыжего.
- Ты не обижайся, Сухов, это, по Канту, непознаваемая "вещь в себе". - И заученным тоном продолжил: - Согласно ложной теории Иммануила Канта, объективный мир, существующий независимо от нашего сознания, непознаваем… Так вот, - с сочувствием произнес рыжий, - это нам только кажется, будто мы выбираем, на самом деле выбирают нас, понял?! И все-таки ты теперь согласен, что твоя невеста просто великолепна? А?! Ба, невеста!!! Давайте окрутим их! А!
Все пьяно загалдели:
- Ура! Свадьба, свадьба!! Снежного человека и белой медведицы!!
- Катерина! Прошу слова! - вмешалась Вера. - Я протестую. Он должен сначала дать выкуп!
Рыжий хлопнул в ладоши:
- А ведь верно, Катя! Это великолепно!
Сухов словно впервые увидел Катю, он издали делал ей знаки, но она сидела прямо, высоко подняв голову.
Он полез в карман нового пиджака и вывернул его наружу, и красные бумажки косо рассыпались по столу. Их было неприлично много.
Наступило неловкое молчание, лица гостей неожиданно поглупели. Рыжий, ломая язык, восхищенно крикнул:
- Ну, что за чилдрен, просто прелесть!!!
Другой, сумрачный голос проговорил:
- Он может купить Исаакия! Вот так нумер!
Сухов теперь почувствовал удовлетворение.
Он смел жесткой рукой десятирублевки, встал, резко опрокинув стул. У самых дверей его догнала спокойная фраза рыжего:
- Уходит по-английски, без шума!
- Ну и пусть, надоел! - отрезала Катя.
Аверьян
Аверьян остановился, чувствуя глухое упрямство двери; он прищелкнул от холода пальцами, сухим обрывистым звуком наполняя сени, а затем снова налег на дверь, упираясь ногами в дощатый пол; сквозь прижатую кисть, принявшую мощное давление груди, кто-то быстро и горячо рвался наружу: стук-стук-стук…
Но дверь не шла, упираясь в невидимую преграду. Ему показалось, что некто, еще более сильный, по ту сторону двери не пускает его на свет, из темноты сеней. Вдруг осознав умом нелепость такого положения, он тихо размяк, ослабел от внезапного смеха, особенно после того, как через открытую щель двери головокружительно остро ударила струя морозного воздуха и больно резануло глаза от ослепительной белизны.
Аверьян кинул вверх одну за другой три полные лопаты снега и чуть не вскрикнул от светлой радости - так был хорош арктический снег. Он падал, кружился, вальсировал, холодно искрясь на свету, падал бесконечно долго на лицо, на грудь, за ворот белой сорочки.
При беглом взгляде на природу казалось, будто ничего решительного не произошло, по-прежнему было морозно, кругом лежали тучные пласты снега, не грело да и не светило солнце, вместо него - вспышки красноватого огня, словно кто-то далекий вел электродом по зазубринам сопок, пытаясь приварить их неровные края к холодно-серой эмали неба. И только.
Весна!!! Целый день над сопками Шпицбергена крутился упрямый молодой ветер, под его тепловатым напором снега мелодично, грустно хрупнули и просели, но крутой вечерний морозец вновь сковал их на этом уровне; так день за днем, хрупая и оседая, тоньшели снега.
По длинной узкой долине Мимес, вскипая белыми бурунами в порогах, бешено клокоча и брызгаясь пеной, скакала, неслась речка того же названия, коричневая от песка и ила. Мимес - результат гигантского давления ледника Боруп. Лежа как бы в разрезе, огромной сверкающей глыбой он двигался со скоростью несколько сантиметров в год, чугунной тяжестью тащил валуны, крошил скалы и, наконец, плавился прозрачным ручейком. Вначале ручей нежно булькал, никого не беспокоя, но затем, набрав силу, вздувался, выгибал спину, горбился, пока не превращался в грозную Мимес-реку, которая, преодолев каменистые глыбы, уносилась звонко к свободному ото льда морю.
В устье река разветвлялась и становилась похожей на дерево, растущее корнями вверх; у левого, самого извилистого отростка стоял Аверьян.
Подумал вслух: "Халабуду перенести надо, а то ночью Бугель замерзнет".
Знакомый голос или бессонница подняли из конуры и выгнали наружу крупного пса Бугеля, он пружинисто выгнулся в спине, от головы до кончика хвоста, оскалив молодую розовую пасть, и неожиданно высоко зевнул. Потом стал в обычную позу, встряхнул два-три раза рыжей гривой, подошел к Аверьяну и ткнулся доверчиво в колени лобастой мордой.
Аверьян с удовольствием запустил пальцы в теплую густую шерсть, потрепал пса.
- Думаешь, пора?! Ну, тогда минутку! Я быстро, зевнуть не успеешь! - Он спешно кинулся к двери, рванул ее за выступающую скобу, еще раз и еще, окончательно расчищая крыльцо. Он еще секунду боролся с холодом, но, не выдержав колючего мороза, кинулся внутрь сеней; рубашка холодно касалась тела, словно кусок замерзшего металла. Аверьян застучал сапогами по играющим ступенькам, звук замер за ним, но вскоре вновь ожил, сверху вниз. Аверьян был в полушубке и шапке-ушанке.
- Бугель, фю-й-ть!
В другой раз Аверьян непременно пошел бы в обход, по крутым замшелым камням, стекловидной корочке льда, мелодично коловшейся под ногами, но там нынче сыро, бесчисленные подземные ручьи стучали в глубине о камни - таили опасность. Он свернул влево, к сырым деревянным мосткам, - тут путь короче, ему спешить надо.
Слабый ветерок холодно разгонялся с гор, студил шею и грудь, курчавил непокрытый чуб.
Шел Аверьян и удивлялся:
- Что делается, Бугель, погляди, кругом! Весна! Тут зимой, помню, камень был. А теперь его нет. Не иначе, всего пургой источило!
Он вспомнил прошедшую зиму, которая началась в августе, когда внезапно из маленькой серой тучки повалил снег и падал субботу и воскресенье.
А потом на долгие три месяца наступила сплошная темнота, черная и тревожная, как омут. В октябре и в марте дико, по-хулигански свистели вьюги, ветер остро брил щеки, стремительно поднимал мускулистые вихри снега. Два раза дом покачнуло, но он устоял; в двери и стены с пушечной силой летели камни; морозные куски разнокалиберного снега, наконец, в феврале, вышибли крохотное оконце под потолком - до сих пор там торчит угол цветастой подушки. Аверьян хотел заложить дыру фанерой, но передумал: в щелях было единственное спасение от курильщика Кравцова. Электричество заменяло людям солнце - настоящее скрылось, а искусственное горело всю ночь, поднимало людей на работу, крутило фильмы, гнало составы с углем на товарный склад. И привыкшие к электрическому свету шахтеры по субботам лихо плясали в клубе, а потом, умаявшись от труда и песен, возвращались в свои глухие дома и спали.
В те дни Аверьян особенно тосковал, плохо спал, мучился; ему казалось, что все заботы, воспоминания, заполнявшие его прежнюю жизнь, - всего лишь досужая выдумка, болезнь воспаленного ума, а реальность - вот она, бледный навязчивый свет луны, диск, начищенный таз, плафон, - чего только не лезло в голову! Он петушился, не признаваясь себе, что этот враждебный холодный свет имеет над ним какую-то власть. Но правда заключалась в том, что темное небо, холодный блеск звезд рождали в его душе непонятное колючее беспокойство. Он вспоминал свою одинокую жизнь, прислушивался к волнующему бою сердца, но не находил там отзвуков сочувствия к себе, человеку без домашнего тепла.