- Профсоюзный послал. Говорит: гони Лобова ко мне на ковер, а то я из него чихамбили сделаю.
Повернувшись круто, так же ушел - широко и сильно ступая.
Лобов плюнул вслед:
- Черт ржавый. Ну и племянничка воспитал на свою голову.
Но, глядя на молодую походку, с восхищением подумал: "Смелый, стервец, ничего не боится".
Потом встревожился: "Что-то сегодня будет?"
Профсоюзный Бондарев был невысок, вылитый Миклухо-Маклай, из одноименной картины, только что в кожаной куртке да галифе, потому и интерес вызвал, и в люди вышел. И всему виной борода.
Было время, к осени после рыбалки, зарос предельной черной растительностью, а друзья в шутку просят: "Не сбривай, Ваня, ты в ней на Миклухо-Маклая похож".
С трибуны выступал.
Сейчас председатель завкома Иван Алексеевич Бондарев стоял наклонно, твердо опираясь задом о крышку стола.
Он повернул голову и холодно брызнул очками:
- Чо, Лобов, опять забурился?! Сколько лет тебя знаю - и все напрасно. Не выйдет из тебя путного старикана. Погляди на себя! Ты пьянку творил? Творил. Дебоширство творил? Творил. Теперь и мать обидел.
- Откуда вы, Лексеич, все знаете?! - восхищенно прервал Лобов.
- У меня должность такая - все знать!
Лобов вздохнул глубоко:
- Это я, Лексеич, нарочно кофту спрятал, а то смотрит на нее не отрываясь - и все мысли о смерти. А тело у нее и душа как у девушки. Вот клапан в сердце барахлит, так я какой хоть клапан из нержавейки выточу, а Амосов вставит… Да што со старухи возьмешь, в школе не училась, культуры нет, вот и получается разлад в семейном коллективе.
- Ты мне зубы не заговаривай, знаю тебя, химика. Эх, Лобов, живешь ты, как йог, книг не читаешь, газет тоже. Чо в стране делается - не знаешь… Все мимо тебя. Смешной ты человек, Лобов.
Раньше, когда Лобова распекали, он стоял тихо, будто понурая лошадь, прилепится к косяку - и молчит. Теперь же с грубым разочарованием подумал, что слышал это не раз.
- Ну что ж, Лобов, сам свою дорожку выбрал, сам и расхлебывай, на профкоме разберемся. - И замахал руками, и открыл рот, похожий на дыню. - Ну что, например, твое худение означает, а?!
- А что означает, то и означает, - довольно пробурчал Лобов.
Вот неожиданная лобовская идея, так поразившая Ивана Алексеевича: "Желудок - двигатель прогресса! И разве ж не так? Кто совершал техническую и мировую революцию? Голодный! Кто изобретает необходимые машины, кто строит прекрасные, ажурные мосты? А кто сдвигает пласты человеческой породы и создает новый, невиданный материал? Голодный! Сытый, он всегда доволен собой, и ничего путного не создает, - худой злее сытого, оттого и работает горячо!"
И Лобов в доказательство сам голодал, худел. Показывая любопытным осиную талию, он говорил возбужденно:
- Я его, заразу, скоро к позвоночнику приращу!
Работал он с удвоенным остервенением, но, видимо, в расчеты вкралась ошибка, потому что Лобов свалился однажды прямо под станок.
Бондарев снова глянул на Лобова и подумал: "Хорошо, что производственной травмы не сделал".
Вслух же сказал:
- Однако жаль тебя, Лобов, мастер ты хоть куда, закваска рабочая есть, да нет в тебе практического полета мысли, что ли?!
Лобов загадочно прищурился.
- Как знать, как знать, Лексеич!
От неожиданного оборота Бондарев внутренне подскочил и грозно уставился:
- Ты еще чего удумал, махиндей, а?!
Но Лобов уже не слушал. В эту минуту Лобов окончательно решил: со старым завязал, ибо впереди небо!
Он был еще полон внутреннего огня, когда вернулся к станку, но что-то было уже потеряно, и работа не клеилась. Он остановил станок, наступила короткая тишина, и в этом неожиданном затишье Лобов явственно ощутил боль, длинную боль в сердце - предвестницу новых разочарований. Кто-то маленький и невидимый шептал одну и ту же фразу: "Шире меня нет, выше меня нет". Это был сигнал из пьяной жизни. Впредь, чтобы не поддаваться ей, Лобов повторял другую фразу, которая бы забила первую и не дала той утвердиться в сознании: "Папаху шить - не шубу шить, не шуточное дело. Папаху шить - не шубу шить, нужно шить умело".
Однако первая фраза была почему-то сильнее и постоянно брала над Лобовым верх. Тогда он плюнул на все и решил, что дело вовсе не в голове, а в сердце. Чтобы приглушить его ритм, Лобов, как делал это прежде, размахнулся кулаком и саданул себя по груди. Но необычная боль сидела крепко. Тогда он с тайной радостью решил: мол, хочешь не хочешь, а надо идти в лазарет. И странное дело, наступил покой.
Ливи встретила его в дверях - собиралась куда-то идти, но задержалась, внимательно глянула на Лобова.
- Вам что, плохо?!
- Бывает хорошо, бывает плохо - как когда, - однотонно ответил Лобов. - А вот сейчас, наверное, лица нет, и все из-за вас!
- Из-за меня?! - густые брови полезли вверх.
- Да вы и сами все знаете, - устало махнул Лобов.
Она подошла к нему близко.
- Не мучайте себя, Лобов, да и меня заодно. Я ведь тоже не деревянная. - И, сморщив резиновый носик, решительно приказала: - Раздевайтесь!
Сначала Лобов запротестовал, но затем смирился.
Когда снимал рабочую куртку, почувствовал, как что-то тяжелое ударилось в бедро. И тут же вспомнил - книга.
Ливи ощупала мышцы, постучала гулкую грудную клетку. Еще Лобов по приказу гонял воздух через легкие, приседал на корточках. Он звенел, как пустая банка, и очень удивлялся, что в нем так много пустого места. Последняя мысль очень обрадовала его, потому что имела отношение к будущему полету.
Закончив осмотр, Ливи протянула Лобову две таблетки.
- Одну выпейте сейчас, а вторую, солененькую, - через два часа.
Лобов, вспомнив что-то веселое, перебил:
- А с моей внешностью ничего не случится?
- Пейте, пейте, ничего не бойтесь!
- Вот и жаль, - сказал Лобов и пояснил: - Я обещал книгу и принес ее, в ней как раз эта чепуха с внешностью и описана, я только повторил своими словами. Но что любопытно! Здесь говорится об одном человеке. Как он сначала был одним, а затем другим…
- А вы так можете, Лобов? Для меня это очень важно! - И Ливи пристально глянула на него.
Лобов отвернулся.
Куда он глянул - висел плакат, на котором черный человек уже падал назад, а удар ослепительной молнии пронзал обугленное сердце.
"Не трогайте оголенные места!" - гласила надпись.
Лобов почему-то тянул с ответом, но молчать было нельзя, поэтому он отделался односложно:
- Конечно, да!
Она посмотрела на него издали, из глубины смоляных глаз, потом, ничего не сказав, быстро наклонила голову и подошла к столу.
- Посмотри, Коля, сколько у нас больных.
Они стояли теперь рядом, слегка касаясь друг друга. Лобов видел красную изломанную линию на графике, но думал о другом.
- Это грипп в прошлом году. А вот за такой же период нынешнего. Правда, здорово? - сказала она, весело тряхнув головой.
- Здорово! - ответил Лобов.
Лобов закрыл от внезапного света глаза. Солнце пронзило насквозь тонкие вздрагивающие веки. Розовые облака, теплый ветер, солнце - все это находилось в летении, сам Лобов наполнился этим чудо-движением. И еще ему казалось, что небо - огромная, глубокая раковина, а он, Лобов, ползет по краю этой раковины. Створки ее медленно закрываются, а маленький человечек - алая букашка - спешит наружу. И страх, радость, немое ожидание кончились, позади. И Лобов уже на свободе.
…Он представил весь путь от вершины до подножия сопки, до больших лохматых камней, где в густой зеленой траве будут стоять двое, и роса там, не по жаркому лету крупная и блесткая, медленно наполнит фарфоровые чашечки цветов. Возможно, он уйдет за кромку обрыва и там, стоя в глубине площадки, станет думать о технической стороне полета.
"Нужно быстро разбежаться и сильным толчком подняться вверх", - скажет он себе.
Он так и сделает. Подъемная сила упруго понесет его вверх, охватив плотным струящимся потоком. Это напомнит ему длинное затяжное падение, но он не упадет. Правда, в первые секунды полета возрастающее волнение собьет дыхание, но вскоре он начнет парить высоко и плавно, как опытная птица, используя восходящие потоки, умно расходуя энергию своего тела.
Внизу проплывут улицы, дома, люди, которые сверху окажутся маленькими черными букашками.
Он захочет крикнуть им, чтобы они внизу не боялись летящего в небе человека, но поймет, что его слова никто не услышит. "Все равно испугаются и побегут за милиционером", - решит про себя Лобов.
Он испытает свой аппарат на прочность, совершая круги за кругами над городом и заливом. Возможно, он забудется, осчастливленный, и начнет баловаться в полете, поворачивая крылья под разными углами к ветровому потоку, отчего его понесет то вверх, то вниз. А когда посмотрит на часы, то поймет, что летает слишком долго и пора опускаться на землю, за стол, ибо хочется есть.
На столе ноздреватый хлеб, за столом трое: слева - сын, справа - мать, а впереди - Ливи. Все ждут. И жареный картофель, так вкусно пахнущий, и бело-розовые дольки лука, такого сочного и сладкого, как мясо креветок.
Солнце уже прощалось, и плыли берега в дымном цвету, и дали стали синими, звонкими, льдистыми, когда наступил вечер.
В глубине заводского двора, у кирпичной стены, большая толпа, одинаково темно-зеленая - в робах. Она внутренне перемещалась, жужжала неясным гулом.
Издали кто-то призывно помахал рукой. Лобов подошел ближе. Он увидел свежеокрашенную в голубое доску, пахнущую едко не то скипидаром, не то сиккативом.