- О! - Фальк очень, кажется, обрадовался случаю стать похожим на Семеныча лагерным волком, для чего нахмурил лоб, тяжело посуровел, но не выдержал и засмеялся. - Не любят очень. А доводы и причины - в точности те же, за что на воле евреев не любят. Ей-богу, век свободы не видать. Не рассердитесь?
- Обижаешь, начальник, - грамотно сказал Рубин. Фальк принялся перечислять, загибая пальцы на руках:
- Москвичи - они, во-первых, наглые. Во-вторых, нахватанные, то есть понаслышке что-то знают, отчего наглости только прибавляется у них. В-третьих, они кучкуются и всегда своим помогают. В-четвертых, они всюду лезут, всякой бочке затычка, управы на них нет; не успел оглянуться и подумать, а еврей уже сообразил и первой тебя успел. То есть, простите, москвич. И вообще им больше всех надо прут и прут - то они права качают, то затевают что-то, раздражают очень своей неугомонностью. Узнаете?
- Да, -с наслаждением протянул Рубин. - Ведь и вправду раздражать должны.
- Вообще социальным психологам сидеть бы надо и сидеть на зоне, - сказал Фальк, допивая невидимую каплю из своего фужера. - Только там нашу загадочную душу и изучишь. Может быть, желаете, Илья Аронович? Легко могу помочь.
- А за что он сидел? - спросил Рубин, меняя тему.
- Убил свою сестру и ее сожителя за то, что они по пьянке издевались над стариком отцом. Он в разъездах постоянно был, а вернулся как-то, и соседи рассказали. Вышку сперва ему давали. Заменили на десять лет. А в лагере он лет через пять убил бригадира: тоже за издевательство - над зеками. Кстати, не над собой. У него удивительная нетерпимость к любому виду унижения. Раз я спросил его на зоне, что бы он сделал с начальством лагеря, если бы имел возможность. Убил бы или иначе распорядился? Он подумал и твердо сказал, что нет. Я бы их, Юлий, говорит, такому же унижению подверг, как они нас, только погуще. Например, расстрелом испугал, наверняка они в ногах бы ползали и рыдали, что не по собственной воле были скотами. Что-то в этом роде, уже не помню. Он своеобычный человек. Не боится, кстати, ничего, и потому его другие боялись. Даже говорить вслух, что думает, не боится, а ведь это сейчас в России вообще забытая смелость. Вся наша необъятная родина прочно держит за зубами свой могучий, правдивый и свободный, а Семеныч, сколько помню его, всегда лепил, что думал. Ох, и натерпелся он за это! Он очень умен, если вы заметили. Тоже своеобразно, только это от дремучей темноты. А невероятно умен.
- А про евреев эта чушь смешная? - спросил Рубин. - Вы не пробовали опровергать его, объяснять, спорить? Если, тем более, он умен.
- Тут я вам, Илюша, удивляюсь, - сказал Фальк. - Это же естественный миф, картина мира, как его можно опровергнуть? Он же вовсе не антисемит. Для него точно так же, как для верующего - дьявол, а для философа - мировое зло, сионизм - рабочая деталь мироздания. И куда он может деться от такой картины мира? По радио ему трубят, в телевизоре показывают и объясняют, в газетах пишут, лекторы растолковывают. А разве не то же самое делает чисто русский гений Солженицын, сваливая на евреев революцию? А разве не то же самое делают сегодня патриоты-славянофилы-черносотенцы, утверждая, что Москва имеет форму шестиконечной звезды, что высотные здания похожи на субботний семисвечник, что метро строили согласно протоколам сионских мудрецов, чтобы силам тьмы было сподручней разом выйти однажды из-под земли? Разве имеет смысл разубеждать? У него естественная для его уровня картина мира. Не хуже других. Кстати, не уснул ли он там? Он пьянеет очень резко, я давно с этим знаком, - деловито сказал Фальк.
Нет, не уснул Семеныч, даже протрезвел чуть-чуть; как раз он входил в комнату.
- Извините, мужики, можно я лягу? - сказал он вяло.
И, не дожидаясь ответа, подошел к дивану Фалька. Рухнул и уснул, как провалился.
Фальк постоял задумчиво и медленно сказал:
- Какой-то поэт в начале века заметил, что пьянство - это соитие нашего душевного астрала с музыкой мироздания.
Рубин вытащил блокнот и спешно нацарапал в нем десяток закорючек для памяти.
- Ну, мы продолжим? - неуверенно спросил Фальк. - Вам было интересно встретиться с настоящей жизнью?
- Очень, - сказал Рубин. - Спасибо. Из меня, правда, весь хмель выветрился, но пить я больше не хочу.
- Забиться в свою комнату и записать хотите? - одобрительно засмеялся Фальк.
- Еще в троллейбусе начну, - сказал Рубин. - Видите ли, эта похожесть картин мира на всех уровнях очень много обещает евреям в ближайшем будущем.
- Конечно, - уверенно сказал Фальк. - А почему, как вы думаете, Бог открыл им щель для спасения? Просто большинство боится ей воспользоваться. И в Германии было то же самое.
- Я думал, щель эту открыло правительство, - сказал Рубин для подначки.
- Что оно может! - презрительно сказал Фальк. - Оно может только закупоривать и держать до последнего. А зависит от него - вот столечко, - и он показал тесно сведенными тонкими пальцами, сколь мало зависит от правительства.
- Сдох усатый, надорвался, - сказал Фальк, - но Дело его живет. Покуда созревает просто.
- Но ведь это коснется и массы интеллигентов, - сказал Рубин. - К ним такое же у всех отношение, как у Семеныча - к придуркам.
- Боюсь, что да, - сказал Фальк бодро. - Даже обязательно коснется всех.
- А что же делать? - глупо спросил Рубин.
- Смеяться! - ответил Фальк. - Вы что-то заскучали?
Рубина точило ощущение, что он уже это слышал. И внезапно вспомнил, что не слышал, а сам же написал, просто не придавал значения: шутка, она и есть шутка.
- Странно, Юлий Семенович, - пробормотал он, - у меня стишок один есть. Разрешите?
И Рубин прочитал, припоминая строчки: "Еще он проснется, народ-исполин, и дух его мыслей свободных взовьется, как пух из еврейских перин во дни пробуждений народных".
- А вот это - я запишу, - засмеялся Фальк. - Так что и вам спасибо. Не исчезайте.
- В Питер я сегодня еду, - объяснил Рубин уже в дверях, - Пора семью кормить, везу заявку на сценарий.
- Удачи, - бросил Фальк, захлопывая дверь.
* * *
Трубку долго никто не поднимал, и Рубин решил, что Кунина в Ленинграде нет. Где же он мог быть так рано утром? На даче? У них дачи нет. В больнице? А Наталья на работе. Вроде бы она на пенсию собиралась. О, кто-то есть.
- Слушаю вас внимательно, - Рубин давно уже не слышал этот знакомый насмешливый голос.
- Антон Миронович, вас беспокоит некто Рубин, - сказал он радостно и поспешно. В трубке помолчали секунду.
- Не имею чести такого помнить, - холодно сказал густой низкий голос старика Кунина.
- Антон Миронович, вы сердитесь на меня? За что?
- Один довольно гнусного вида молодой человек средних лет был трижды за этот год в колыбели нашей революции и ни разу даже не позвонил одинокому больному старику, - назидательно сказал Кунин.
- Почему одинокому? - испугался Рубин. - А где Наташа?
- Наташа в библиотеке, она работает, ей месяц до пенсии. А одинокому - потому что человек одинок по замыслу свыше, - объяснил Кунин так подробно и спокойно, словно они уже сидели за столом.
Сказывалась привычка общаться по телефону, он мало выходил в последние годы.
- Я сегодня же хотел бы оправдаться, - сказал Рубин торопливо.
- Приходите часам к семи, - сказал Кунин снисходительно.
- А пораньше можно? - спросил Рубин.
- Пожалуйста, только никого не будет дома, - приветливо ответил Кунин, - обнимаю вас, Илья. С приездом.
- До вечера, -буркнул Рубин и медленно пошел на киностудию, радуясь любимому городу.
В полседьмого он уже ехал в автобусе, сутулясь, чтобы не помяли обретенный в магазинной давке торт.
- Какой вальяжный и импозантный! Он поэтому на нас и наплевал. Какой комильфотный и респектабельный! Он поэтому чихал на стариков! Как жовиален и экспансивен! А куртуазность какова! Наташка, возьми торт, он куплен на трудовые доходы за словоблудие. Какой галант и элегант! - так встретил Рубина старик восьмидесяти пяти лет, очень плотный, но толстым не казавшийся, в засученной до локтей рубашке, обнажавшей крепкие волосатые руки биндюжника, а не музыканта, с черно-седой, вполне сохранившейся шевелюрой, с хищным и твердым, очень красивым мужским лицом. Только рост слегка подводил Кунина: сто шестьдесят четыре сантиметра - как у Сталина, часто говорил он, а мерзавцу это ведь нисколько не мешало. Зато я значительно выше Наполеона, добавлял он обычно. Его жена Наташа, улыбчивая и милая, была очень худощава, отчего выглядела моложе своего возраста. А когда смеялась, вообще молодела чрезвычайно - морщины вписывались в улыбку, а былая красота и миловидность - проступали ясней.
- Через месяц на пенсию, представляешь мое счастье? - сказала она, целуя Рубина.
- И сразу же - за стол, - властно сказал Кунин. - Как это у Достоевского сказано: сперва накормите человека, и только после этого лишайте его добродетели.
Атмосфера кунинского дома всегда счастливо возбуждала Рубина. Четыре огромных старинной выделки книжных шкафа стояли в комнате, возносясь к высоким потолкам петербургской старой квартиры. Оставшаяся плоскость стен была увешана рисунками многочисленных друзей и знакомых.
- Ну, рассказывай, за что ты нас так презираешь? - потребовал Кунин, сев к столу Уже расставлены были рюмки, нарезаны колбаса и сыр, открыты шпроты; даже несколько сырых яиц - ими Рубин издавна любил запивать водку - были не забыты Наташей.
- Расскажите сперва, как вы себя чувствуете, - попросил Рубин. - А то прогоните меня, и я не буду знать главного.
- Прекрасно я себя чувствую. Не увиливай. Я безнадежно здоров, - обрезал Кунин эту тему.