* * *
- Я пришел скандалить и обличать, - сказал Рубин, садясь в кресло у маленького низкого стола и сразу же затосковав о сигарете.
Фальк, проведя его в свою комнату, попросил минуту обождать и уткнулся молча в книжный стеллаж, разыскивая что-то. Книги с кресла Рубин ловко и бесцеремонно пристроил на гору, которая оккупировала стол. Классическая комната одинокого интеллигента, подумал Рубин, как это опишешь, не впадая в банальность?
Фальк оставил поиски и вежливо обернулся. Небольшого роста, хрупкий, лысый и в очках, он выглядел живым олицетворением памятника неизвестному профессору. Только отсутствие какой-нибудь завалящей реденькой бородки нарушало хрестоматийность его кабинетного облика. Если еще надеть на него бархатную камилавку, он бы даже на академика потянул. Хотя был всего лишь рядовой палатный врач в маленькой какой-то больнице. Выше и не будет, подумал Рубин, потому что за спиной тюрьма и лагерь - за открытое письмо в карательной тайной психиатрии.
- Зачем вы мне подсунули этого старика Гинака? Зачем? - пытаясь распалить себя звуком собственного голоса, громко спросил Рубин, глядя чуть мимо Фалька, чтобы было страшней. Только сразу стало смешно и обидно за испарившийся запал.
Фальк молча и неулыбчиво смотрел на него, и это помогло Рубину сделать еще одну попытку возбудить в себе негодование.
- Что я буду теперь делать с перечнем его сокамерников? Он на меня свой долг переложил, а я куда их вставлю? Куда? В повесть о художнике, который умер раньше? А зачем? А кому другому я их передам? Это хулиганство с вашей стороны, - закончил он совершенно спокойно и улыбнулся широко, потому что злости уже не было и в помине, Фалька он любил и почитал, а куда денет фамилии для всероссийского поминальника, он тоже уже знал.
Однако Фальк не улыбнулся ему в ответ. Даже наоборот: чуть отвердело его круглое небольшое лицо с четырьмя глубокими складками - под глазами и от крыльев носа.
- Бедный литератор, - отчужденно и безо всякого сочувствия медленно процедил он. - Бедный литератор. Собирал детали для портрета художника, а наткнулся на штрихи к портрету времени. Испугаешься, - презрительно протянул он.
И опять все стало на привычные места: ровесника своего, совершенного ровесника Фалька, - воспринимал Рубин как старшего, куда более умудренного человека. И так было все время их недолгого, но очень подлинного приятельства. В чем скрывалась причина неравенства? Профессия? Начитанность? Тюремный опыт? Умственное превосходство? Рубин как-то спросил об этом Фалька. Тот ответил так стремительно и сразу, словно давно только об этом и размышлял: в вас, Илья, еще надежды и иллюзии теплятся, а из меня они ушли напрочь - они, должно быть, у меня в волосах были. И засмеялся, как всегда чуть поджимая подбородок, словно конфузясь, что неприлично смешлив.
- Не испугался я, - досадливо начал оправдываться Рубин. - Просто я не знаю, что мне делать с таким материалом, как строить повесть, чтобы его туда вместить.
- Ой, ничего нет легче, - ответил Фальк опытным тоном наставника литературной молодежи, - вы вставьте туда меня в качестве дежурного резонера, и я вам буду все это по ходу пьесы рассказывать, как бы невзначай и развлекая.
- Ничего себе развлечение, - оживился Рубин. Идея понравилась ему - Лучше только будет, если вставлю вас как мудрого ребе, вы мне будете разъяснять и растолковывать.
- Правильно! - Фальк еле сдерживал смех. - Именно и только так. На безребье и дурак - ребе, сделайте меня воплощением этой пословицы, и я верой-правдой послужу вам в качестве туповато-мудроватого еврея. Только не забудьте, батенька, что я русский дворянин, и не перегните палку. Замечательный у нас получится файфк-о-клок.
- А вы и вправду разве русский дворянин? - изумился Рубин. Фальк застыл, пытаясь неподвижностью своей хилой фигуры выразить величавое возмущение. Голову он тоже вздернул и запрокинул надменно.
- Чистых шведских кровей, - не сказал, а выговорил он. - Только уже не знаю, в каком поколении. Дальше сплошные российские служивые дворяне.
- А еврейское что-то есть в вас, несомненно есть, - тоном прожженного кадровика заметил Рубин с хорошо удавшимся неодобрением. - Живость в вас какая-то не наша. Фигура. Вот опять же, знаете, вы чересчур много… Может быть, бабушка ваша того-этого? Вы скажите сразу чистосердечно, мы ведь нацию вашу не ущемляем, она и так везде пролезет, нам главное, чтоб не скрывали. Откровенно. Искренне. Колитесь.
- Чистя, гражданин начальник, - с надрывной исповедальной интимностью ответил Фальк, принимая игру. - До такой, представьте, степени чист, что даже сам ихнего брата с трудом переношу. Вот они где все у меня сидят.
И Фальк ребром ладони с остервенением постучал по горлу.
- Это вы, между прочим, лишнее что-то говорите, - обиделся Рубин. - Вы уж, батенька, играть играйте, а перехлестывать не надо - вдруг поверю.
- Не поверите, - вдруг посерьезнев, сказал Фальк. - Дело же не в чуши этой, кто какой породы, а в религии нашей общей - вот что главное. Неназываемой религии, неопределимой, словом не ухватишь, однако явной.
- Объясните, - попросил Рубин. - Попытайтесь.
Фальк снял очки и чуть обезьяньим быстрым движением тонких пальцев потер левый глаз. Снова надел очки и длинно посмотрел на замолчавшего Рубина.
- Ну, раз уж начали, - отрывисто сказал он и пробежался по комнате вдоль книжных полок. Маленький, щуплый, быстрый. Метр в шляпе на коньках, вспомнил почему-то Рубин, как дразнили в школе отстающих по росту. Пробежав, Фальк обернулся и опять застыл.
- Я этой религии, - сказал он медленно, - даже название мог бы дать, если вы простите мне назойливую склонность каламбурить…
Рубин открыл рот, но Фальк властно выставил ладонь, останавливая его и не желая прерываться.
- Я бы ее назвал - конфузианство. Мы все одинаково находимся в некоем нездоровом состоянии конфуза, сконфуженности, контузии. От рабства нашего, от блядства несусветного нашего, от бессилия, от бесправия, растерянности. Ибо никакого выхода не видим. Все вы - растерянное поколение, наверняка сказала бы Гертруда Стайн, доведись ей с нами разговаривать.
Рубин засмеялся, обрадованный этим винегретом из точной мысли и ловко перевранного эпиграфа где-то в Хемингуэе.
- Очень неплохая модель, - с искренней завистью сказал он. - Жалко даже, что не я ее придумал.
- Дарю, - быстро сказал Фальк и сделал рукой жест земельного магната, жалующего приятелю большой надел.
- Благодарствую, - церемонно и медленно ответил Рубин. Он от пируэтов Фалька часто чувствовал себя грузным, неповоротливым и неуклюжим. О дремучести нечего и говорить, она тоже ощущалась чисто физически. - Только давайте это обсудим немного. С точки зрения - религия ли это.
- Конечно, нет, - сказал Фальк, усмехаясь уже чему-то новому, что всплыло в нем и требовало произнесения. - Поэтому в высоких терминах эту модель бессмысленно обсуждать. А приземленно - стоит, по-зековски. Знаете, как лаконично излагает зек, войдя в барак, впечатление о мерзкой погоде, дожде со снегом, ветре и так далее?
Фальк зябко ссутулился, с живостью потер ладонь о ладонь и низким голосом жизнерадостно произнес, подхрипывая:
- Во, бля, какая срань в ебало хуячит!
- Глубоко в вас лагерь сидит, - одобрил Рубин. - Завидую вашему опыту.
- Э, голубчик, - легко сказал Фальк, - не завидуйте, это у каждого за поворотом. Оглянуться не успеете, не приведи Господь, как будете завидовать мне, что я уже вышел.
- Наверно, - нетерпеливо согласился Рубин. - Давайте все-таки наше общее конфузианство обсудим. Это мне интересно. Ведь отсюда одинаковость оценок и отношений, даже цели жизненные и смыслы.
- Эк вас понесло научно, - поморщился Фальк. - Начитались вы моих ученых коллег, научились мусор шевелить. Тоже занятие, конечно. Вот давайте я лучше сам чуть продолжу.
- Не могу больше терпеть, Юлий Семенович, дорогой, закурю я все-таки, - взмолился Рубин. Он у Фалька старался не курить, зная о слабых легких приятеля, наследстве лагерных штрафных изоляторов, и тот сам ему напоминал каждый раз, что курить можно и нужно. И сам сладострастно вдыхал первый дым, потому что был заядлым курильщиком еще недавно.
- О чем вы говорите! - торопливо сказал Фальк и поставил перед ним подсвечник, низ которого так долго служил пепельницей, что был приятного серо-бархатного оттенка.
- Общее у всех конфузианцев есть, конечно, - сказал Фальк. - Мы помогаем жизни продлевать ее существование.
Фальк опять движением руки остановил Рубина.
- Извините за монолог и потерпите. Потому что вот какие факторы неустанно на жизнь действуют: охлаждение, усталость, оскотинивание, апатия, уныние, истощение, омертвение, отчаяние - могу еще сыскать слова, но вы поняли, надеюсь. Энтропия. Превращение живого в неживое. Я - поймите меня правильно - о том духе говорю, который в нас Творец вдохнул, выделив из животного существования. Человек, если дает себе остыть - как бы еще внешне человек, а уже на самом деле - просто организм. Сами знаете, во что мы превращаться умеем. Так что смысл у всякой личной жизни очень получается простой: сопротивление мертвящим силам и ветрам. Вот любое преодоление в себе и в окружающих энтропии этой, остывания гибельного, любое поддержание - любое! - почти выкрикнул Фальк, голову запрокинув, - жизненных сил, настроения и тонуса душевного - уже большое благо и заслуга для конфузианца.
Фальк успокоился и продолжал чуть тише:
- Вообразите себе нехитрую модель: всему живому, всей духовности человеческой, в чем бы она ни проявлялась, - противостоит вечная мерзота, разлитая в самом устройстве мироздания, предусмотренная в нем, а значит, - и в нас самих. Вечная мерзота!