Однако предпринималось несколько попыток разнообразить программу: однажды Валерьев предложил сделать для кого-нибудь удочку, поскольку снасти наличествовали, но оказалось, что Валя Велина боится червей, а Артуркина Оля предпочитает идти купаться вместе со Светой и приглашает Гену. Он же идти на пляж отказался, поскольку рыбалка, конечно же, лучше, поскольку плавает он не шибко хорошо и поскольку при его худощавом телосложении раздеваться прилюдно было бы просто стыдно. Между тем до озера шли все вместе, и юноша с маниакальной настойчивостью пытался пристрастить трех спутниц к такому приятному и полезному занятию, как нюхание муравьиного спирта. В пылу проповеднического азарта он даже поднес проспиртованную ладонь к носу Велиной, и Валя осторожно понюхала и закашлялась, чем вызвала у Валерьева необоснованный восторг, сопряженный с некоей внутренней дрожью от того, что Гена мимолетно коснулся мизинцем ее губ.
Иных поползновений в сторону Вали юноша не совершал, а если и совершал, то теперь, шагая в одиночестве к изумительному озеру, он не мог их припомнить. Разумеется, ему хотелось по меньшей мере пригласить ее на медляк, но она не ходила на дискотеки, да если бы и ходила, он навряд ли решился бы. Хотя танцует она, наверное, хорошо: это видно по тому, как она в бадминтон играет, – гибкая, весьма гибкая… А вот с Олей Гена пару раз танцевал, и неплохо – не зря он в танцевальную школу ходил, так что на ногу не наступил бы. С Олей танцевать безопасно: она Артуркина, – и всё-таки не по росту, вот Валя по росту подошла бы идеально…
Валерьев едва успел отскочить в сторону.
– Глаз, что ли, нету? – возмутился велосипедист, столь же резко сруливший с узкой лесной тропинки.
К продольной велосипедной раме были примотаны изолентой бамбуковые удочки, и человек в штормовке, видимо, из чувства профессиональной солидарности, не стал развивать тему, а вскочил в седло и покатил далее.
"Нормальные рыбаки уже с озера едут", – подумал юноша, и его мысли, подобно ручью, потекли к обширному водоему, в котором плавают еще не пойманные рыбы.
Вскоре явился и сам водоем с несколькими пляжами, лодочной станцией и великим множеством рыбачащих и купающихся. Через несколько часов Гена уже сматывал удочку, выливал воду из полиэтиленового пакета с уловом (зеркальный карпенок и несколько карасиков еще трепыхались) и, рискуя свалиться в озеро, смывал с ладоней черную коросту, образованную червячной землей и рыбьей слизью. Когда он вернулся в лагерь, Олег и Ирина выходили из столовой.
– Моя порция осталась? – запыханно спросил Валерьев.
– Да, – ответили сытые соседи по столику. – Иди скорей.
Отобедав, Гена первым делом разобрался с рыбой. В его комнате висел довольно крепкий соленый запах, так что юноша поморщился и открыл форточку, после чего извлек из тарелочно-кирпичной конструкции (рядом стояло еще две такие) улов трехдневной давности и нанизал его на кордовую нить, где висело уже около десятка рыбок. Прокалывая иглой глаза новых рыб и продвигая каждую по заскорузлой нити, рыбак вспоминал, как они клевали, как он подсекал и тащил, как они бились в пакете, – теперь они казались гораздо меньше, чем тогда. Нынешний улов юноша вымыл, засолил между теми же тарелками, поставил под кирпичный гнет и, облегченно шумно выдохнув, пошел читать на качели.
Читать интересную книгу после обеда очень приятно, особенно на качелях, вокруг которых ходит на цыпочках ветер и, заглядывая через плечо, тоже читает, читает быстро и иногда пытается перевернуть страницу, но тут уж воли ему давать нельзя – подождет. Гена читал с наслаждением, но всё-таки заметил, что на соседние качели села бледненькая девочка лет восьми, с косичками и в розовеньких тапочках. Он улыбнулся и продолжил чтение, но вскоре услышал, что девочка что-то очень тихо напевает. "Интересно, что за песенка?" – подумал Валерьев и вскоре расслышал несколько слов, настолько поразительных, что пришлось смотреть мимо книги. Слова эти были "смоковница", "лоза" и "маслина". Постепенно девочка стала петь громче, еще громче, во весь голос, и юноша не только услышал, но и поневоле запомнил многократно повторявшуюся песенку. Вот она:
Если б смоковница не расцвела,
И плода не дала лоза,
И маслина изменила,
И нива пищи не дала,
Если б не стало овец
И опустел мой загон… -
здесь детский протяжно-грустный голосок, исчисляющий условные беды, делал паузу и продолжал быстро и радостно, хотя и с явным нарушением в области синтаксиса:
И тогда – пам, пам! -
И тогда я буду ликовать,
Петь о моем Боге,
И тогда я буду ликовать
О Боге спасенья моего…
– после этого мелодия вновь менялась, и двукратно пелись завершающие строки:
Господь мой, сила моя,
Крепкими сделает ноги мои
И на высоты мои
Он возведет меня! -
мелодия последних строк напомнила Гене пасхальное "Христос воскресе из мертвых…", еще большее сходство чувствовалось в настроении, однако юноша поспешно осекся, подумав: "Но это не "Христос воскресе…", это не Православие". А между тем девочка вновь пела про смоковницу, даже не переведя дыхания после окончания песенки.
"А ведь она для меня поет! – понял вдруг Валерьев и положил книгу на колени обложкой вверх. – Она проповедует!"
Он расплывчато улыбался и ему хотелось плакать от странной помеси умиления, жалости и страха. "Младенец – и уже искренне верит в Бога, младенец – и уже в секте, младенец – и уже использует вполне сектантские методы: я ведь уже запомнил эту песенку, против воли запомнил, она мне ее попросту вдолбила… А от негативной реакции она защищена своим же младенчеством…"
Девочка вдруг встала с качелей и ушла, не глядя на Гену. "Господи, помоги ей дорасти до Православия! – попросил он, и мысли его перекинулись на Валю Велину: – Может, эта девочка тоже свидетельница Иеговы: песенка вполне ветхозаветная. Интересно, чем они занимаются, эти свидетели, надо будет почитать про них. Но Христа они Богом не признают, это точно, и через такой забор не перелезешь…"
– Гена!
– Что? – встрепенулся он.
– В зеленом домике, – продолжил Степа, – произошло чрезвычайно важное событие, которое касается и тебя.
Событие заключалось в том, что Света с сегодняшнего дня переселялась к Мише, а Гену, тихого и одинокого, никого не трогавшего Гену, это событие коснулось самым неприятным образом: к нему в комнату подселился женолюбивый, да к тому же еще и курящий Гриша, живший ранее с Солевым. Войдя в Генину комнату, Гриша с неудовольствием понюхал тяжеловатый рыбный запах, но промолчал, а Валерьев тоскливо подумал: "Как же теперь молиться?.."
Глава девятая
Хлопотен и неблагодарен труд организатора, но Степа, прирожденный массовик-затейник, находил его приятным. Вот и теперь, в воскресный день накануне отъезда, этот долговязый белобрысый парень с большим угловатым лицом бегал по лагерю и организовывал массы. Лицо Степы было полной противоположностью пластилинового лица Артурки: оно состояло из углов, но не острых или прямых, а исключительно тупых. Есть в столярном ремесле такое понятие – "снять фаску", что означает провести пару раз рубанком по острому или прямому углу деревяшки, и в результате угол видимо закругляется, а на деле распадается на два тупых. Глядя на Степино лицо взором поэта-столяра, можно было подумать, что раньше оно состояло исключительно из прямых и острых углов, а потом с него сняли фаску. Но несмотря на тупость углов, составлявших физиономию Степы, ум его был весьма остр.
Остроумец планировал в последний вечер посидеть у костра, как это делывали ископаемые пионеры, и для осуществления данного плана были первостепенно необходимы костер и компания, а второстепенно – выпивка и закуска. Степина идея воспринялась народными массами положительно, и компания постепенно набиралась. Тощий Олег и толстенькая Ирина согласились с радостью, причем Олег уже успел разведать избушку с недорогим горючим самогоном, а Ирина принесла из столовой, в которой недавно завершился обед, огромное количество съестного. Гриша тоже обещался быть, и не один, а с дамой сердца (с какой именно, он пока не решил), сожалел же Гриша о том, что поздно ему сообщили, уж он бы организовал шашлычок, а теперь мяса не достать (при этих словах он так плотоядно зыркнул на Степу, что тот вздрогнул). Миша со Светой тоже собирались идти, а уж о Степиной рыженькой Лене и говорить нечего – она визжала (буквально) от восторга и прыгала (буквально) от радости.
В данный момент альбинос направлялся к Мише и Свете, идиллически покачивающимся на качелях. Качели эти были весьма широкими, так что на них вполне можно было улечься, они скорее напоминали садовую скамейку, которую за какие-то прегрешения подвергли страшной казни: сначала отпилили ножки, а потом повесили. Впереди и немножко наискосок от этих качелей располагалась пара других, одноместных, и, как успел заметить Степа, Солев несколько раз внимательно поглядывал туда, прямехонько в затылок читающего Гены Валерьева.
– Послеобеденный отдых? – полюбопытствовал Степа, усаживаясь рядом с Мишей и Светой.
– Да, – небрежно ответил Солев. – Сидим вот, перевариваем. А что с планами на вечер?
– По-моему, свою продовольственную лепту вы внесли, а впереди еще ужин. С закуской, я думаю, проблем не будет. Что касается напитков…
– Именно.
– Гриша и Олег будут пить самогон – это точно. Насчет остальных вопрос пока открыт.
– Ну, дамы явно самогон не будут…
– Почему, мне без разницы, – подала голос Света. – Можно и сэм.