Артурка допил, и Гена разлил пиво по пузатеньким чайным чашечкам. Не будь пива, Гена вместо произнесения пространного монолога просто пощелкал бы перстами с сумасшедшей ухмылкой и на вопрос: "Ты чего?" – не ответил бы. Он уже давно понял, что глупо говорить то, о чем достаточно подумать, и еще глупее – говорить о том, что не стоит раздумий. В беседах же Гена участвовал следующим образом: внимательно слушал, коротко отвечал на вопросы, а иногда произносил нечто весьма афористическое. И лишь пиво было способно промыть брешь в Генином интеллектуализированном обете молчания.
– Твои метафоры – это, конечно, умно, прикольно, но что мне с Олей-то делать? – поинтересовался настырный Артурка.
– Я же тебе уже ответил, – лениво и слегка недовольно молвил Гена. – Сам решай. Ты же не ждал от меня совета, ты просто хотел, чтобы я тебя выслушал. Я тебя выслушал.
– Спасибо! – едко выплюнул Артурка.
Они выпили по паре чашечек в молчании, тяжком даже для Гены. С трудом отпилив кусок черного хлеба, он, наконец, несколько фальшиво проворчал:
– И что у тебя нож такой тупой?..
– Конечно, тупой! – слегка наигранно взорвался Артурка. – Нож тупой, а хозяин еще тупее! Само собой!
Гена улыбнулся, и через несколько минут беседа стала спокойной и абсолютно абстрактной. Один из собеседников привел красивую аналогию, другой поддержал ее и развил, и в результате разговор довольно неожиданно уперся в проблему детства.
– Дети – это совершенно отличные от взрослых существа, – медленно говорил Гена, легонько касаясь чашечки с пивом длинными пальцами так, что та урывисто проворачивалась против часовой стрелки. – В "Братьях Карамазовых" есть фраза наподобие; у Достоевского даже сильнее сказано: не от взрослых они отличаются, а от людей вообще, будто бы совсем другие создания. Это и впрямь так, ведь Адам и Ева не были детьми. А Христос говорит, чтобы мы были как дети, "ибо таковых есть Царствие Небесное". Вот и выходит, что детство – наш Эдем, и мы неминуемо изгоняемся из него за первородный грех.
– Да за тобой записывать надо! – чрезмерно восхищенно воскликнул Артурка, но Гена, достаточно хорошо изучивший его, понял, что тот не пересмешничает, а лишь маскирует излишком восхищения само его наличие.
– Спасибо, – искренне поблагодарил Гена. – Кстати, мы ведь мало что помним из раннего детства, а из младенчества – почти ничего. Мы забываем рай раньше, чем обретаем возможность сказать о нем. Что уж ты там изрек о "той первозданной чистоте, с позиции которой…" – как там дальше?
Артурка ответил не сразу: сперва он засмеялся, поскольку Гена очень уж потешно выделил цитату чрезмерно сурьезным окающим говорком. Просмеявшись, Артурка припомнил:
– С позиции которой о многих вещах можно судить вернее, чем когда уже коснешься их.
– Ясно. Так вот, есть у меня двоюродные брат и сестра. Они еще в детском саду учатся, воспитываются то есть… Понаблюдать за ними, послушать, сыграть в жмурки – это такой кайф!.. А ты не ржи, у меня пока еще не маразм. Просто я тоже ищу чистоты.
– Так выпьем за чистоту, – предложил Артурка, разлив по чашечкам остаток пива.
– Выпьем за чистоту… – скептически пробормотал Гена, глядя на лопающиеся пузырьки пивной пены. – Бред какой-то!
Они выпили.
* * *
Когда Гена вернулся домой, он застал свою мать, Тамару Ивановну Валерьеву, за телефонным разговором. Судя по тому, что Тамара Ивановна еще не переоделась в домашнее, зазвонивший телефон пленил ее в первые же минуты после прихода с работы. Гена Валерьев усмехнулся, мысленно уподобив телефонный провод цепочке от ошейника, но вслушался в разговор и брезгливо поморщился: его мать обстоятельно объясняла кому-то, как проводить некий обряд, в котором, помимо пациента и мастера, участвуют "ангелы" стихий.
– …И каждый участник произносит свою мантру… – увлеченно вещала Тамара Ивановна. – Ага…
Валерьев демонстративно взвыл – как, мол, мне это надоело – и прошел в свою комнату. Включив свет и задернув штору, он медленно перекрестился и, прошептав восьмисловную Иисусову молитву, глубоко поклонился большой застекленной иконе Спасителя, стоящей на полке книжного шкафа. Юноша почувствовал внезапные слезы, но голос внутри него сказал: "Это от пива", – и стало стыдно, и слезы вмиг высохли.
С минуту Гена стоял молча и неподвижно, бессознательно воспринимая звуковой мир: шум поредевших машин за окном, матерную ругань соседей снизу, постылую танцевальную попсу с одной стороны и обрыдлый эзотерический бред с другой. Да еще сверху слышалось мерное поскрипывание, о природе которого совершенно не хотелось думать. И Валерьев почувствовал себя маленьким и жалким, он мысленно сравнил себя с человеком, замурованным в крохотной каморке, полной скелетов и крыс, и прежде чем совсем по-детски заплакать, он самодовольно ухмыльнулся, радуясь точности сравнения.
Подавляя рыдания, юноша принялся исступленно креститься и кланяться, креститься и кланяться, креститься и кланяться, и досадные звуки постепенно исчезали: смолкло снизу, поскольку пьяный дебошир повалился, причем не на пол, а прямехонько на свою кровать, и заснул без храпа; смолкла музыка, потому что меломанов навестили их соседи, у которых маленький ребенок; сверху тоже всё благополучно завершилось и смолкло; да и Тамара Ивановна явно заканчивала телефонный разговор.
– Слава Тебе, Господи! – радостно воскликнул Гена и шементом бросился в ванную, пока мать не обнаружила его заплаканного лица.
"А вы молодец, батенька! – мысленно поздравил он себя, умываясь холодной водой. – Восемнадцать лет, а плакать не разучились…"
Пивная тяжесть бесследно выветрилась из головы.
Когда Гена крепко вытирал лицо махровым полотенцем, стало изумительно весело, так что он даже взвизгнул от восторга и побежал к маме.
Та как раз окончила разговор, устало встала со стула и принялась медленно вращать головой, разминая шею.
– Привет, котяра! – поздоровался Гена (котяра было домашнее прозвище Тамары Ивановны, на которое она обижалась, но в явно недостаточной степени).
– Это кто это здесь котяра? – строго поинтересовалась она.
А Гена тем временем обошел ее сзади и с силой схватил за мясистые бока, восторженно проговорив:
– У-у, сало!
– А-а-а!!! – трубно заорала Тамара Ивановна и резко развернулась к сыну, но, увидев, как того скорчило от смеха, сама рассмеялась.
– Это если кто меня испугает, и я заору… – в который раз весело сказала она. – Тогда он сам… Ха-ха-ха!
Через несколько минут Тамара Ивановна спрашивала:
– Ты где мотался?
– Я же записку оставил.
– И где ты ее оставил?
– На кухне.
– Делать мне больше нечего – на кухню ходить! – вздорно проговорила Тамара Ивановна, шествуя на кухню, и, взяв со стола клочок клетчатой бумаги, прочла: – Я у Артурки.
Она подозрительно принюхалась к подошедшему сыну, а тот тревожно подумал: "Миллионер или алкоголик?" Оправдание на оба обвинения было одно: "Раз в месяц-то можно", но обвинение в расточительстве всегда сопровождалось получасовым профессиональным пилением…
– И лакали с ним, – утвердительно, но не особенно грозно произнесла Тамара Ивановна.
– Пива выпили, – смиренно молвил Гена.
– Алкоголик!
– Ну, раз в месяц-то можно, – сказал он и улыбнулся взглядом.
– Конечно, раз в месяц, – проворчала Тамара Ивановна. – Только и делает, что лакает…
На том и кончилось.
За ужином, состоявшим из сосисок с подгоревшим рисом, она рассказала сыну, что Галка (ох уж эта Галка!) позвонила сразу же. Тамара Ивановна только-только пришла из садика, разулась – и звонок. А еще она отводила домой Сашку и Машку (они опять подрались, ей пришлось разнимать их). Светка о своих детях совсем не думает, а она что – нанялась, что ли? Ладно, отвела – не трудно, но когда-нибудь она скажет этой Светке…
Гена слушал с наслаждением: он понимал красоту и естественность бессмысленных разговоров, для которых не нужно ни малейших умственных усилий. Такие разговоры подобны птичьим трелям; сам Гена не умел в них участвовать, но слушал с величайшим наслаждением.
И вдруг он вскочил с табурета, задев рукой вилку, так что ком риса взвился в воздух и упал на пол.
– Вот же оно, вот! – простонал Гена.
– Ты чего?! – вскричала Тамара Ивановна.
– Ну почему не идет? – забормотал он, словно в бреду. – Почему, почему не пишется?..
И, вздохнув глубоко, Гена заорал так, что его услышали соседи и снизу, и сверху, и слева, и справа:
– Хочу писа-а-ать!!!
Глава третья
Сегодня умерла мама.
А. Камю
Похорон я не помню. Помню только, что мне навязывали большой мамин портрет в белой бумажной рамке и хотели, чтобы я шел впереди процессии. А я отказался. По уголку портрет перехватывала широкая коричневая лента – такие вплетали в косы девочек-первоклашек, когда я был маленьким. Я думал о первоклашках, о своей курточке с синим букварем на рукаве и ничего не видел. Потом, помню, долго болели глаза: я не моргал и не плакал, а всё куда-то таращился.
Да, и еще: я почему-то испачкал руку землей. Очень странно брать бурую землю, а потом чистить руку о снег.
На поминках не пил, потому что терпеть не могу водку. Вино – да, можно, но не на поминках же… Хорошо хоть посуду помыли – уймища! Мы с мамой всегда спорили, кому посуду мыть… Ма… Ма!..
– Ма! – заорал Миша. – Ма! Я рассказ гениальный начал!
Услышав вопль сына, Софья Петровна Солева мягко улыбнулась и привычным движением перекрестилась. Миша очутился рядом с ней в тот момент, когда она прикоснулась щепотью к левому плечу.