Джордж поднялся, направился к этому сборищу и невольно опять поглядел на Судью Бленда. Тот был одет со старомодной изысканностью, совсем как в прежние времена: свободно сидящий костюм из плотной черной материи, крахмальная белая рубашка, низкий воротничок, узкий черный галстук, широкополая панама, которую он так и не снял. Из-под полей безжизненно свисали пряди некогда каштановых, а теперь совсем белых, мертвых волос. Волосы да незрячие глаза - только это в нем и переменилось. А в остальном он был с виду точно такой же, как пятнадцать лет назад. За все время в вагоне он не шелохнулся. Сидел очень прямо, слегка опираясь на трость, устремив куда-то вперед, в одну точку невидящий взгляд, и мертвенно-бледное худое лицо его напряженно застыло, будто весь он обратился в слух.
Когда Джордж подошел к собравшимся в середине вагона, все они оживленно обсуждали цены на недвижимость, - вернее, все, кроме Небраски Крейна. Пастор Флэк, азартно подавшись вперед, обнажая в улыбке крупные зубы, рассказывал о какой-то недавней сделке, о каком-то проданном земельном участке:
- …прямо тут, на Чарлз-стрит, ты когда-то жил там поблизости, Брас!
На все эти поразительные новости у бейсболиста был один ответ.
- Ах ты, черт меня подери! - изумленно повторял он. - Ну что ты скажешь!
Банкир наклонился и доверительно похлопал Небраску по колену. Самым убедительным тоном, будто мудрый заботливый друг, он уговаривал Небраску вложить Свои сбережения в земельные участки, купля и продажа которых разгорелась сейчас в Либия-хилле. Он пустил в ход тяжелую артиллерию логики и математических расчетов и с карандашом и записной книжкой в руках стал объяснять, сколько можно выручить, если столько-то денег с умом вложить в ту или иную недвижимость, а потом, в подходящую минуту, ее продать.
- Тут не прогадаешь! - с некоторым даже волнением говорил Джарвис Ригз. - Город непременно будет расти. Да что там, у нашего Либия-хилла все впереди. Верни свои деньги в родные места, мальчик, и они на тебя поработают! Вот увидишь!
Разговор продолжался в том же духе. Но, как ни наседали на Небраску, он оставался верен себе. Вежливый и добродушный, он был слегка недоверчив и непоколебимо упрям.
- Я уже обзавелся фермой в Зибулоне, - сказал он и широко улыбнулся. - И за нее все как есть уплачено! Вот покончу с бейсболом, засяду на своей земле и стану хозяйничать. У меня там триста акров, и земли пойменные, отличные, вы таких и не видывали. А больше мне и не надо. Ни к чему.
Небраска говорил все это, по своему обыкновению, просто, безыскусственно, и чувствовалось, что он - действительно человек от земли, который спокойно смотрит в будущее: независимый, упорный, он знает, чего хочет, твердо стоит на ногах, нашел свое место в жизни, и ему не страшны нужда и напасти. Его ничуть не затронула лихорадка тех дней, хотя она охватила не только захолустный городишко, что помешался на спекуляциях, но и всю огромную страну. Все крутом только и говорили что о земле, но Джордж видел - Небраска Крейн тут единственный, кто еще понимает, что значит жить на земле и возделывать ее, и не мыслит себе иной жизни.
Наконец Небраска отвязался от этой компании, заявив, что пойдет покурить. Джордж двинулся следом. Он шел за другом по проходу и уже поравнялся с последней скамьей, как вдруг тихий бесцветный голос произнес:
- Добрый вечер, Уэббер.
Джордж круто обернулся. Перед ним сидел слепой. А он-то совсем про него забыл. Слепой не пошевелился при этих словах. Он все так же слегка опирался на трость, обратив бледное худое лицо к чему-то впереди, словно прислушивался. И снова, как бывало всегда, Джордж ощутил завораживающую силу едва заметной недоброй улыбки, затаившейся в углах губ этого человека. Чуть помедлив, он сказал:
- Судья Бленд.
- Садись, сынок. - И Джордж послушно сел, точно ребенок, околдованный дудочкой гамельнского крысолова. - Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, а ты посиди со слепцами.
Он говорил ровным, негромким голосом, но слова эти жестоким, убийственным презрением, как вызов, пронзили весь вагон. Люди замолчали и обернулись, будто прошитые электрическим током. Джордж не знал, что сказать; от растерянности он выпалил:
- Я… я… тут едет много наших, либия-хиллских. Я… я говорил с ними… с мэром Кеннеди и…
Слепой не шевельнулся; прежним устрашающе безжизненным, ровным голосом, который слышали все, он перебил:
- Да, я знаю. Отменная шайка сукиных сынов, столько не часто встретишь в одном-единственном мягком вагоне.
Весь вагон слушал в подавленном молчании. Те, что сидели посередине, испуганно переглянулись и через минуту с лихорадочным оживлением возобновили разговор.
- Я слышал, ты в прошлом году опять ездил во Францию, - вновь раздался безжизненный голос. - И как по-твоему, французские шлюхи чем-нибудь отличаются от наших, доморощенных?
Вызывающие слова, произнесенные зловещим ровным голосом, хлестнули по вагону, и весь вагон оцепенел в ужасе. Все смолкло. Ошеломленные пассажиры застыли недвижимо.
- Особой разницы нет, - тем же тоном невозмутимо заметил Судья Бленд. - Перед сифилисом все на свете равны. И если ты хочешь ослепнуть, в нашей великой демократической стране этого можно достигнуть с таким же успехом, как в любой другой.
В вагоне стояла мертвая тишина. Чуть погодя люди с ошеломленными лицами повернулись друг к другу и стали украдкой перешептываться.
А меж тем выражение худого бледного лица ничуть не изменилось, лишь тень все той же призрачной улыбки дрожала на губах. Но теперь Судья негромко, небрежно сказал Джорджу:
- Как живешь, сынок? Я рад тебя видеть.
Лицо его оставалось неподвижным, но простые слова эти в устах слепого отдавали дьявольской насмешкой.
- Вы… вы ездили в Балтимор, Судья Бленд?
- Да, я изредка еще езжу в больницу Хопкинса. Толку, разумеется, никакого. Понимаешь, сынок, - теперь Бленд говорил тихо, дружески, - с тех пор как мы с тобой виделись, я совершенно ослеп.
- Я не знал. Неужели совсем…
- Совсем! Да-да, совсем! - подтвердил Судья и вдруг запрокинул незрячее лицо и громко, ехидно захохотал, выставляя почерневшие зубы, словно не мог не поделиться развеселой шуточкой. - Уверяю тебя, мой милый, я совсем ослеп. Даже не могу за два шага разглядеть одного из наших самых видных мерзавцев. Эй, Джарвис! - укоризненно бросил он в сторону злополучного Ригза, который уже снова в полный голос разглагольствовал о ценах на землю. - Ты же и сам знаешь, что это неправда! Чего там, приятель, я по глазам твоим вижу, что ты все врешь. - Судья вновь закинул голову и затрясся в приступе дьявольского беззвучного смеха. - Извини, что я тебя перебил, сынок, - продолжал он. - Мы с тобой как будто рассуждали о мерзавцах. Можешь себе представить, - он слегка наклонился вперед, длинные пальцы его ласково поглаживали ребристую полированную трость, - во всем, что касается мерзавцев, я теперь совершенно не могу доверять своим глазам. Полагаюсь только на нюх. И этого довольно. - Впервые лицо его искривила гримаса усталости и отвращения. - Тут вполне достаточно острого нюха. - И, круто меняя тему, спросил: - Как твои родные?
- Да вот… тетя Мэй умерла. Я… я еду на похороны.
- Значит, умерла?
Только и всего. Никаких сочувственных фраз, никакого соболезнования из вежливости, два слова - и только. И минуту спустя:
- Стало быть, едешь ее хоронить. - Он произнес это задумчиво, как вывод, над которым еще стоит поразмыслить; потом прибавил: - Так, по-твоему, ты можешь вернуться домой?
Джордж удивился, переспросил озадаченно:
- То есть… я что-то не пойму. Вы это о чем, Судья Бленд?
Новая вспышка затаенного зловещего смеха.
- О том самом! По-твоему, ты и вправду можешь вернуться домой? - И резко, холодно, властно: - Ну же, отвечай! Можешь?
- А… а почему нет? - Джордж был растерян, чуть ли не испуган. - Послушайте, Судья, - заговорил он горячо, умоляюще. - Я же ничего худого не сделал, честное слово!
Снова тихий, дьявольский смешок:
- Ты в этом уверен?
На Джорджа вновь, как в детстве, нахлынул неистовый страх перед этим человеком.
- Ну… ну конечно, уверен! Господи, Судья Бленд, да что я такого сделал? - Он лихорадочно перебрал в мыслях с десяток диких, невероятных догадок, его захлестнуло тошнотворное, гнетущее сознание вины, а в чем он виноват - неизвестно. Подумалось: "Может, Судья прослышал о моей книге? Может, он знает, что я написал о нашем городе? Об этом он, что ли, говорит?"
Слепой тихонько, про себя усмехнулся, эта злая игра в кошки-мышки для него была слаще меда.
- На воре шапка горит - не так ли, сынок?
Уже не в силах скрыть смятения:
- Какой… какой же я вор! - В сердцах: - Да я же ни в чем не виноват, черт возьми! - И горячо, яростно: - Мне не за что краснеть! Ни перед кем! Я всему свету могу смотреть в глаза, черт подери! Мне не в чем каяться…
Все та же призрачная ядовитая улыбка затрепетала в уголках губ слепого, и Джордж умолк на полуслове. "Он ведь болен! - мелькнула мысль. - Может быть, болезнь поразила не только глаза… может быть… ну да, Конечно… он сошел с ума!" И он сказал медленно, спокойно:
- Судья Бленд, - он встал, - до свиданья, Судья Бленд.
Улыбка все не сходила с губ слепого, но в голосе его прозвучала добрая нотка:
- До свиданья, сынок. - Мимолетная, почти неуловимая пауза. - Но не забудь, я пытался тебя предостеречь.
Джордж быстро пошел прочь, сердце его неистово колотилось, ноги и руки дрожали. Что же хотел Судья Бленд сказать этими словами: "По-твоему, ты можешь вернуться домой?"? И что значил этот недобрый, беззвучный, ехидный смешок? Что он прослышал, Судья? Что он знает? А все эти, остальные, - они тоже знают?