Пусть будут узоры
1
Узоры преследовали его всю жизнь. Не больше, чем кого-нибудь другого – просто он обращал внимание. Есть такая штука: избирательное внимание, когда во всëм усматривается и отовсюду слышится лишь то, что въелось в память, сделалось второй натурой. Так, зачастую врач, ловя обрывки чужих разговоров, к своей досаде постоянно слышит про анализы, лекарства и здоровье вообще. Так пользователь ПК, одуревший от сетки, воспринимает фразы, в которых поминаются провайдеры, эксплореры и материнские платы.
На самом деле только самые первые – и никакие последующие – узоры были достойны припоминания – те, что на обоях в детской слагались в нехитрый рисунок. Обыкновенные цветочки со звëздочками, фон – так себе, что-то желтовато-бежевое, качество в целом – ниже среднего. Четырëхлетний Глеб лежал на диване, повернувшись на правый бок, и немигающими глазами смотрел на эти обои. Ему совершенно не хотелось спать, но мнение Глеба насчет тихого часа мало кого волновало. После обеда детям положен дневной сон.
Глеб слюнил палец и принимался сперва потихоньку, потом – все яростнее тереть дешëвую бумагу. Мокрое пятнышко постепенно превращалось в уродливое бельмо, покрытое мелкими катышами. Он и сам не мог сказать, чего хотел добиться – возможно, стремился протереть стенку насквозь и, понимая, что все равно не справится с такой непосильной задачей, желал проверить, насколько всë-таки его хватит. Глеб добирался до сырого холодного камня, осторожно скоблил его коротко остриженным ногтем и признавал свое поражение.
Почему-то его занятие буквально выводило взрослых из себя. Ему многое прощали, от него многое терпели, но мириться с надругательством над обоями не мог никто из домашних. Его бранили, наказывали, лишали то одного, то другого, а с наступлением тихого часа история повторялась вновь. Со временем Глеб начал думать, что в мире не существует проступка более тяжкого, чем изготовление из обоев мокрой промокашки. Родители, таким образом, вполне успешно справились с нелегкой задачей: понятие греха было усвоено, грех был конкретный и понятный, а потому вся дальнейшая жизнь омрачалась тенью этого непростительного деяния. Однажды пригласили Деда Мороза; Глеб укрылся за шкафом и не вышел оттуда, покуда церемония не закончилась. Дед Мороз со строгим лицом дежурного педиатра сыграл на гармошке, не без помощи Снегурочки спел про ëлку, поставил возле шкафа игрушечный грузовик и ушел на кухню принять заслуженное подношение. Новый Год, если разобраться, – праздник для взрослых, повод порадоваться, что очередные триста шестьдесят пять дней чернухи и мерзости остались позади. Детский праздник – день рождения, поскольку только дети могут радоваться своему появлению на свет.
"Чего ты испугался? – спросили у Глеба позднее, когда дверь за гостями захлопнулась. – Это же Дед Мороз! Честное слово – нам даже неудобно перед ним. Он, должно быть, обиделся".
"Вот и Дед Мороз обиделся", – безнадëжно подумал Глеб и пожал плечами. К грузовику он не притронулся. Годы спустя он признался, что тогда его охватил необоримый страх: что, если Дед Мороз спросит его про обои? В смысле – зачем он их рвал?
В общем, Дед Мороз, оказалось, явился к нему с Черного Полюса – так в подобных случаях выражаются дипломированные психологи.
2
…Диван был старый, тот самый; узор – другой. Света настенного светильника хватало, чтобы ясно видеть две фигуры, отражëнные в зеркале на потолке. Зеркало было обычное, овальное, не для потолков предназначенное, но Диана уперлась рогом, и Глеб испортил потолок – вполголоса ругаясь, он приколотил зеркало, куда велели, а извëстка, пока он трудился, сыпалась в глаза и собиралась мутной взвесью в капельках пота. Телесный узор, образованный Дианой и им самим, не радовал Глеба. Слава Богу, Диана лежала отвернувшись, и то ли думала о чëм-то (скорее всего, ни о чëм), то ли успела заснуть. Иначе ему пришлось бы поддерживать тошнотворный разговор, обсуждая изгибы и извивы. Глеб, расслабленный, лежал на спине, курил и в мыслях говорил себе, что прекрасному лучше всего оставаться на некотором расстоянии от созерцателя.
– Прикури мне сигаретку, – пробормотала неподвижная Диана.
Не спится, чтоб ей пусто было. Глеб тяжело вздохнул, потянулся за пачкой. Тут ни с того, ни с сего залаял Джим: видно, прошëл за окном подгулявший полуночник.
– Молчать! – прикрикнул на него Глеб с неподдельным раздражением. Одно к одному – и тебе любовь-морковь, и тебе пес дурной заливается, когда не просят. Щëлкнул зажигалкой, с отвращением вдохнул болгарский дымок.
– Что-то не так? – Диана задала вопрос с напускным равнодушием. Она приподнялась на локте, приняла сигарету и взглянула на Глеба, слегка нахмурив брови.
– Все путëм, – соврал Глеб. – Подожди, я сейчас. Он спрыгнул с дивана, набросил халат и вышел в прихожую, не успев еще решить, куда пойдëт – в сортир или на кухню за водой. Мелочь продолжала докучать: столкнулся с матерью, которой тоже приспичило выйти именно сейчас – не иначе, караулила за дверью, дожидалась.
– Опять еë притащил, – беззвучно зашипела мать, и Глеб выбрал сортир.
Внутри, сидя на стульчаке, он что было сил хватил себя кулаком по колену. Нельзя. Это великий грех – такое отношение к людям. А ты – сволочь. Нет в тебе любви – делай вид, что есть. Никто не виноват в твоем уродстве. Всë на свете наполнено, пропитано Богом, и если ты не в состоянии этого ощутить, то не мешай другим жить и радоваться жизни. А ты против этой жизни брызжешь желчью, и Небеса, настанет час, с тобой разберутся. Не умножай же зла, держи в себе свой перебродивший яд.
– Вконец рехнулся, – бубнила мать из-за стены. – Связался с шалавой. За что мне это, Господи, на старости лет?
Трудное дело – удерживать яд, Глеба захлестнула горячая волна, и он привстал. Каким-то чудом сдержался, сел обратно и вызвал из памяти образ почти сорокалетней давности. Спору нет, в те времена он совсем по-другому относился к родителям. Светлого было много, даже с избытком; раскаяние не заставило себя ждать. Всë же не так! Он же знает, что дела обстоят иначе, что они видятся ему в черном свете – в действительности все без исключения добры и прекрасны, и не желают ему ничего, кроме блага. Его проблема – слепота, причем слепота некогда зрячего человека – самая ужасная ее разновидность. Насколько проще жить слепому от рождения, не знающему света, не понимающему цветов. Ведь он понимает умом, что мать та же самая, что в годы детства; ему ли не знать, сколь редкой красотой прекрасна Диана, и уж коль скоро она не в силах говорить ни о чем, кроме секса, то это нормально, в конце концов! это естественное поведение здорового человека, лишëнного комплексов. Что он, если разобраться, может подобным разговорам противопоставить? Всë тот же бесконечный яд?
– Ты там заснул?
– Оставь меня в покое! – гаркнул Глеб и услышал, как мать зашаркала к себе. Ему захотелось напиться, но он не умел напиваться и делал это за всю свою жизнь не более двух-трëх раз. Ну, тогда помереть. Вот было бы классно. Испустив очередной тяжëлый вздох, Глеб встал, спустил воду и с обречëнным видом вышел. Он твëрдо решил осадить Диану, если ей вздумается потребовать от него повтора. Без обиняков, по-мужски – сказано же кем-то, что трус не тот, кто боится оплошать перед женщиной, а тот, кто не способен ей сказать: "Знаешь, милая, достаточно".
– Убери отсюда одеяло, защечных дел мастер, – сказала Диана. – И без него тепло.
Она лежала с широко раскрытыми глазами, устремляя взгляд в потолок и призывая стекло в свидетели.
3
Он заснул вслед за ней, и последней мыслью перед сном было предвкушение нового дня, тоскливое предчувствие дальнейшей жизни и дальнейших действий. Он больше всего на свете любил ночь, в особенности – время от двух до четырëх часов, когда, проснувшись по какой-нибудь сатанинской причине, смотришь на часы и с облегчением видишь, что до рассвета ещë далеко.
Во сне он долго разъезжал по смутно знакомым холмам, и разные места, в которых ему случилось побывать давным-давно, располагались рядом, тогда как в реальности их разделяли сотни и тысячи километров. Покуда он странствовал, ему не встретилась ни одна живая душа, ибо вряд ли возможно назвать живыми душами людские стада, одновременно и близкие, и далëкие, окружавшие его со всех сторон. Ни одно лицо не выделялось в пестрой толпе, и Глеб катил совершенно один, в одиноком полуигрушечном вагончике, под горку и с горки. Однако стоило ему сойти на какой-то лужайке, как появился человек: невысокого роста, с неопределëнным морщинистым личиком, в заношенном полушубке и сдвинутом набекрень картузе. Человек сидел на пеньке и покуривал трубку. Было в нем что-то от местечкового еврея.
– Подбери камень, – сказал юродивый.
Глеб не помнил, что ответил – вероятно, задал уточняющий вопрос. Во всяком случае, такое допущение казалось не хуже какого-либо другого, потому что незнакомец зачем-то произнëс: "А ничего", и в следующий момент Глебу стал сниться уже совсем другой сон, ничем не запомнившийся.
Пробуждение состоялось точно по часам: в голову Глеба с течением лет незаметно встроился таймер, и он просыпался за полминуты до звонка будильника. В этот день ему, однако, никуда не нужно было идти; Глеб, уверенный, что Диана, узнай она о таком обстоятельстве, и шага за порог не сделает, наврал ей ещë накануне. Лежа смирно, он дождался звонка и незамедлительно стал еë будить. Сонная Диана не сразу разобралась, в чëм дело, и Глеб, еле сдерживаясь, всячески торопил и подгонял. Наконец до неë дошло; Диана встала и начала приводить себя в порядок – кошмарно медленно. Глеб положил себе пальцы на запястье: пульс не частил, но бился напряженно, с несвойственной ему силой.