Покинув гнездо ван Эппов, я спускаюсь на Променад. Идет снег. Я усаживаюсь на скамейку с видом на магистраль, некоторое время рассматриваю Манхэттен, потом достаю гитару. Я играю несколько часов, пока руки не дубеют от холода. Пока не срываю ноготь, запачкав струны кровью. Пока пальцы не начинают болеть так сильно, что я забываю про свою настоящую боль.
2
Джимми Башмак смотрит, как мимо нас старательно вышагивает малыш, прижимая к себе плюшевого Гринча.
- В детстве я верил всему, что мне вешали на уши, - говорит Джимми. - В Санта-Клауса верил, в пасхального кролика… В привидений. И в Эйзенхауэра. - Он отхлебывает пиво из бутылки, завернутой для конспирации в бумажный пакет. - А ты?
- У меня детство еще не закончилось, Джимми.
Джимми - старый итальянец. Иногда он подсаживается ко мне на Променаде. У него не все дома. Он считает, что Ла-Гардиа до сих пор мэр Нью-Йорка и что "Доджерсы" до сих пор играют за Бруклин. Прозвищем Башмак он обязан своим бессменным ярко-красным ботинкам из пятидесятых.
- А в Бога? В Бога ты веришь? - спрашивает он.
- В которого из богов?
- Не строй из себя умную.
- Уже построила.
- Ты же в школу Святого Ансельма ходишь? У вас там что, никакого религиозного образования?
- А какая связь? Школа давно послала святого куда подальше, только имя от него осталось.
- Вот и с Бетти Крокер та же история. Люди такие сволочи! Ну а чему вас все-таки учат?
Я откидываюсь на спинку скамейки и задумываюсь.
- В общем, начинают с греческой мифологии - Зевс, Посейдон, Аид и вся компания. У меня до сих пор где-то валяется мое первое сочинение. Я его писала еще в дошкольной группе. Про Полифема. Это был такой пастух. А еще он был циклоп и людоед. Хотел сожрать Одиссея. Но Одиссей выколол ему палкой глаз и сбежал.
Джимми потрясенно смотрит на меня.
- Дошкольников учат таким кошмарам? Врешь небось.
- Ей-богу. А потом у нас была римская мифология. Потом скандинавская. Потом божества американских индейцев. Языческий пантеизм. Кельтские боги. Буддизм. Истоки иудеохристианства и ислама.
- Но зачем?!
- Хотят, чтобы мы знали. Им это очень важно, понимаешь? Чтобы мы знали.
- Знали что?
- Что это миф.
- Что - миф?
- Все, Джимми. Все - миф.
Джимми какое-то время молчит. Потом спрашивает:
- Значит, ты закончишь эту крутую школу и уйдешь ни с чем? Это же получается - не за что держаться в жизни. Не во что верить.
- Ну почему, в одну штуку нас учат верить.
- Ага. И что это за штука?
- Преображающая сила искусства.
Джимми качает головой.
- Преступники. Разве можно так издеваться над детьми? Да за это сажать надо! Хочешь, я сообщу куда следует?
- А можешь?
- Считай, дело сделано. У меня друзья в полиции, - говорит он и кивает с многозначительным видом.
Ну да, ну да, не сомневаюсь. Дик Трейси возьмется за дело.
Я убираю гитару. Ноги ломит от холода. Я торчу здесь уже несколько часов. Сейчас полтретьего, до урока осталось тридцать минут. Есть один-единственный человек, ради которого я готова ходить в школу: учитель музыки Натан Гольдфарб.
Я встаю и собираюсь уйти, но Джимми меня окликает:
- Слышь, дочка…
- Что?
Он достает из кармана монетку. Двадцать пять центов.
- Купи себе колу. Нет, лучше две! Себе и своему парню.
- Ой, Джимми, ты что, не надо…
У Джимми ничего нет. Он живет в доме престарелых на Хикс-стрит. Ему выдают всего несколько долларов в неделю на расходы.
- Возьми. Мне будет приятно. Ты же совсем девчонка. Тебе надо сидеть в тепле, в кафешках, с мальчиками, а ты торчишь здесь на морозе как неприкаянная, болтаешь со всякими оборванцами.
- Хорошо. Спасибо, - говорю я и вымучиваю из себя улыбку. Мне больно брать его деньги, но если их не взять, я сделаю больно ему.
Джимми тоже улыбается.
- Дай ему себя поцеловать. Ради меня. - Он поднимает палец. - Всего один разочек. В щечку.
- Заметано.
У меня не хватает духу признаться ему, что у меня уже был далеко не один мальчик. И что в щечку давно никто не целуется. На дворе двадцать первый век - расстегивай джинсы или закатывай губу.
Я протягиваю руку за монетой. Джимми ошеломленно присвистывает.
- Ты чего?
- Что это у тебя?
Оказывается, палец с оторванным ногтем все еще кровоточит. Я вытираю кровь о джинсы.
- Покажись врачу, - говорит Джимми. - Выглядит нехорошо.
- Да, пожалуй.
- Тебе, наверное, больно. Тебе больно?
- Да, Джимми. Мне всегда больно.
3
- Мисс Альперс?
Ну все, я попала. Останавливаюсь и медленно поворачиваюсь. Этот голос знает вся школа. Аделаида Бизмайер. Она же Бизи. Директриса.
- У тебя есть пара минут?
- Вообще-то, мисс Бизмайер, я спешу на музыку.
- Я позвоню мистеру Гольдфарбу и скажу, что ты задержишься. Зайди ко мне.
Она жестом приглашает меня в свой кабинет и звонит Натану. Я вхожу, ставлю чехол с гитарой на пол и сажусь.
На часах - 3:01. Целая минута урока ушла безвозвратно. Шестьдесят секунд музыки, которые никогда ко мне не вернутся. Нога начинает мелко подрагивать. Приходится надавить на колено, чтобы успокоиться. Бизи кладет трубку и спрашивает:
- Хочешь ромашкового чаю? Я только что заварила.
- Нет, спасибо.
На столе перед ней лежит папка с моим именем. Диандра Ксения Альперс. В честь обеих бабушек. Я стала представляться "Анди", как только научилась говорить.
Все это не к добру. Бизи суетится у стола, похожая на хоббита. В любое время года она обута в биркенстоки и одета во что-то лилово-климактерическое. Неожиданно она оборачивается, и я отвожу взгляд. Подоконник заставлен вазами, с потолка свисают кашпо. На отдельной тумбе стоят горшки и миски всех оттенков грязи, покрытые глазурью.
- Нравятся? - спрашивает она, кивая на глиняную экспозицию.
- Впечатляет.
- Это я сама делаю. Люблю керамику.
Моя мама тоже ее любит. Швырять об стену.
- Такое у меня хобби, - поясняет Бизи. - Творческая отдушина.
- Ничего себе. - Я смотрю на кашпо. - Вон то напоминает мне "Гернику".
Бизи польщенно улыбается.
- Правда?
- Нет, конечно.
Улыбка соскальзывает с ее лица.
Теперь она должна выпереть меня из кабинета. Я бы на ее месте так и сделала. Но она молча ставит чашку с чаем на стол и садится в кресло. Я снова смотрю на часы. 3:04. Нога дергается еще сильнее.
- Анди, перейдем к делу. Меня вот что заботит, - произносит она, открывая мою папку. - Завтра начинаются зимние каникулы, а ты до сих пор не подала заявку ни в один колледж. И даже не составила план выпускного проекта. Вот, я вижу, ты выбрала прекрасную тему… У тебя в обосновании говорится… сейчас… "Французский музыкант восемнадцатого века Амадей Малербо - один из первых композиторов периода классицизма, писавший музыку преимущественно для гитары".
- Для шестиструнной, - уточняю я. - Другие писали для лютни, мандолины, виуэлы и для барочной гитары.
- Любопытно, - произносит Бизи. - Мне нравится название проекта: "Я твой отец, Джонни! Установление музыкального родства Джонни Гринвуда и Амадея Малербо".
- Спасибо. Это Виджей придумал. Сказал, что моя версия, "Музыкальное наследие Амадея Малербо", недостаточно претенциозна.
Бизи пропускает это мимо ушей, кладет папку обратно на стол и смотрит на меня.
- Почему же работа стоит?
Да потому что мне стало все равно, мисс Бизмайер. Так и подмывает сказать ей это вслух. Мне безразличен Амадей Малербо, безразлична учеба, все безразлично. Потому что серый мир, в котором я как-то умудрялась выживать последние два года, начал чернеть по краям. Но так говорить нельзя. Это прямая дорога назад, в кабинет доктора Беккера, который просто выпишет мне еще один курс отупляющих колес.
Я откидываю прядь с лица - тяну время, подбирая слова.
- Господи, Анди, что с твоей рукой? Что произошло?
- Бах.
Она качает головой.
- Нарочно делаешь себе больно, да? Прогулы, плохие оценки, а теперь уже и музыку используешь, чтобы себя калечить? Как будто приговорила себя к вечным мукам. Остановись, Анди. Что случилось, то случилось. Прости себя.
Во мне кольцами разворачивается ярость. Кровавая, ядовитая. Совсем как недавно, когда придурок из Слейтера коснулся ключа на моей шее. Я отвожу взгляд, пытаясь взять себя в руки, от всей души желая, чтобы Бизи прямо сейчас выбросилась из окна вместе со своими уродливыми горшками. Чтобы я слышала ноты и аккорды, а не ее голос. Чтобы звучала первая сюита Баха, сочиненная для виолончели и потом переписанная под гитару. Я должна играть ее с Натаном, в эту самую минуту.
Первым делом он каждый раз меня спрашивает:
- Ну, как живешь, крейзи даймонд?