На раскаленном московском асфальте, что помню четко, кроме наших американских окурков, осталось два продавленных круга.
В Париже я вспомнил, что не забывал о Лавруше и в Москве, где после той встречи у метро прожили мы с женой еще года четыре. На Западе период тогда уже получил свой политический термин: стагнация. Застой. Накопление энтропии.
Оказавшись на свободе, принялся восстанавливать структуру моментов неподвижности. Потом, поскольку парижская жизнь оказалась рваной, как пунктир, одних переездов с квартиры на квартиру за семь с лишним лет было тринадцать по счету, я забросил свои ретроспекции. Но наткнулся, разбирая архивный хаос, на запись одного момента, имеющего отношение, правда, скорее, ко мне.
Итак: середина 70-х, ЦДЛ, который был в особняке на Поварской, - тогда Воровского.
Подвальное кафе.
За столиком персонажи, собравшиеся по случаю возвращения начальника из-за границы. Всем за сорок, кроме однорукого ветерана Гирша и меня - в мои 27. Возраст гибели Лермонтова. Начальник, с неохотой про такую мелочь, как месяц в соцстране: "Что там рассказывать… Ну, пивка попил". - "И как? С шестьдесят восьмого года не испортилось?" - "Не сказал бы. По-прежнему холодное". Все поразились, конечно. Холодное пиво! "Неужели?" - "Повсюду. Другого там не подают". Начальник рангом меньше, но с белой "волгой" и прозвищем "Плейбой", позволил как ровесник: "Трахнул там кого-нибудь?" - "Всенепременно". - "Скольких?" - "Да-а…" Все замерли, заранее прикидывая, как отнестись к невероятной цифре, но начальник признался не только честно, но и с некоторой виноватостью, то ли за количество, то ли за то, что было искушение объегорить:
"Двух всего". Все равно все смотрели с восхищением. Ибо за кордоном! Акт доблести. Двукратной! Начальник долил "жигулевского", дожевал колбасу: "Но не местных. Брюнетку и блондинку. Одна американка, другая немка". - "Американка? - поразился ветеран войны Гирш, для которого советский стратегический термин "основной противник" был чем-то субстанциальным, распространяясь и на сферу личной жизни, к которой, как ни крути, но относилась и предосудительная категория "случайных связей". - То есть, из Соединенных Штатов?" - "Ну и что?
А немка была из ФРГ. Обеим кончил в волосы". Потрясенное недоумение. Верный друг начальника, поэт по фамилии Горюшкин, позволил себе: "То есть?.." - "На голову. В прически, ну!"
Ветеран, хоть и прошедший войну, но человек былой сексуальной культуры, бросил на меня взгляд, а затем, извинившись, поднялся и пошел к выходу, хотя до конца перерыва еще было время. При ходьбе он загребал левой рукой; правый рукав пиджака был выглажен и незаметно пришпилен, чтобы не выскакивал из кармана.
Те, кто остались, пребывали в сложном шоке. Во-первых, конечно, выбор места начальственных эякуляций. Странность на грани извращения. Но не только.
По долгу службы начальник принимал участие в международном форуме по проблемам взаимопроникновения славянских культур. Но какова была природа взаимопроникновения с соучастницами форума из ведущих стран агрессивного блока НАТО, которым бесспорный славянин наш, "ярославский мужик", как о себе он говорил, в результате подмочил прически? Как ни крути, а в закордонной эскападе нашего начальника было нечто смущающее. Нечто агрессивно-патриотическое.
Чего бы не осудил ни Генштаб, ни ГБ, придись им заниматься разбором подобных "контактов с иностранцами". Возможно, у него есть допуск?
Форум был, кстати, в Братиславе.
Еще пивка, еще белорыбицы. Толстыми пальцами. Пережевыванием скрывая улыбку превосходства над убогой сексуальной географией погруженных в молчание собутыльников.
И я не выдержал:
- Друг у меня, кстати, там живет.
- Ну да?
- Вместе учились. Ходок был такой, что, наверное, там он не меньше, чем пол-Братиславы.
Сказал наугад - чтоб досадить начальнику.
Оказалось - как в воду глядел.
В столице Баварии, куда мне, на адрес тогда еще не дружественного, а тотально подрывного радио, Лавруша стал неожиданно писать из Братиславы, появился он со своим соратником. Тогда был странный момент - Горбачеву воспротивились "братские" страны. Берлинская Стена только что пала, но держалась еще социалистическая Чехословакия, во второй столице которой с таким славным названием, пусть несколько и отдающим захолустьем, последние лет пятнадцать проживал Лавруша - и если не совсем спокойно, то вполне приватно. Теперь же он стал активистом. Членом Группы борьбы за перестройку.
Не без труда, но оторвались в Вену. Якобы в командировку по производственным делам. Оттуда - нелегально - в Мюнхен. В пресловутом "осином гнезде", как контрпропаганда величала "Радио Свобода", ведал я исключительно вопросами культуры, однако посланцы словацкой перестройки, которых я встретил на Хауптбанхоф, держались так, будто приехали за инструкциями в ЦРУ.
Соратник был резко моложе. Угрюмый и крепкий. Тоже из русских. Тоже семья в Братиславе, но меньше, чем у Лавруши, который там стал многодетным. За бутылкой шнапса, которую распивали они без меня, соратник решил перебросить судьбу перестройки в Словакии на плечи Лавруши. "А сам куда?" - "Куда посоветуете". - "Сам, - сказал я, - решай". - "Давно уж решил".
Хмурым утром высадил его у ближайшего участка, где в приватном порядке русский выбрал свободу. Тогда это выглядело так - немецкая полиция передавала тебя американцам, которые перебрасывали невозвращенца за океан. Забегая вперед, скажу, что Лаврушин соратник не прогадал. Через два года, когда встал в Штатах на ноги в качестве водителя-дальнобойщика, к нему выпустили и семью, поскольку к тому времени все решительно переменилось.
Но в тот момент, когда, задымив нашу кухню своими тошнотворными сигаретами, визитеры сидели за шнапсом, предугадать было нельзя. К тому же Лавруша боялся искушать судьбу. До поры до времени ему фартило. В братской стране жил сначала, как тот зять из песни Галича: с топтунами под окнами. Но пусть и топтуны, налево все же хаживал. И околачивал, как мог. До страшного момента, когда словацкая супруга, она же дочь всемогущего Микулаша, накрыла Лаврушу с прекрасной юной незнакомкой. Под супружеским к тому же балдахином ("таким полупрозрачным, знаешь?"). Сразу все рухнуло. После развода низко нажимала на папашу, чтобы коварного изменника выставили восвояси - обратно в Союз. Но, зять не зять, а нравился по-мужски Лавруша Микулашу, который, мстительной дочке вопреки, помог ему остаться в Братиславе и выправить чехословацкий паспорт (федерация Чехии и Словакии тогда была неразлучна, как словосочетание "город и деревня"). Вторым браком чехословак Лавруша венчался уже по любви. Вторая словачка - из нормальных, из бедных - в ускоренном темпе родила ему четверых. После чего все повторилось. Нет, на сей раз не застукали. Под непрерывным напором Лавруши, отрицающим все мигрени, отказы и табу на законных, как представлялось ему, семейных основаниях, изнуренная супруга обратилась в лоно церкви. Там ей объяснили, что можно делать в постели, а чего - ни под каким предлогом. Жизнь Лавруши стала невыносимой. А тут еще столько ртов. Накормить, одеть, обуть…
Миссия миссией, но прежде всего в Мюнхене надо отовариться.
Блошиный рынок понятие, скорей, французское; в Западной Германии, процветающей не просто, а спесиво, наличие чего-нибудь в этом духе трудно предположить. Но были, были. В Мюнхене, во всяком случае. Под названием "фломаркт", где "фло" - блоха. Власти столицы свободной Баварии с этим боролись. Принципиально - не только из брезгливости и гигиены. Воскресная торговля, пусть и по мелочи, дело не богоугодное. К тому же подрыв экономики. Через несколько лет власти Мюнхена победили, но в то время, когда появился Лавруша, еще только собирали силы.
- Так, - ответил Лавруша… - Толкучка?
- Но только никто не толкается.
- А цены?
- Какие там цены. Все по марке.
- По марке?
- Не беспокойся, Лавруша. Финансирую…
- Друг! Буду биться до пфенинга. Пакеты найдутся? Магазинные?
Отпавший миссионер уже следовал путем свободы, отлаженным с начала "холодной войны", так что в тот день 24 ноября на Дахауэрштрассе мы прибыли вдвоем.
Трамваем. "Восемнадцатым", что ли? Долго ехали. С самой Херкоммерплац. Немцы косились. Было, чем заполнить пробелы, начиная еще с Сомали, где, конечно, был полный - друг, то есть, по-о-олный атас. Ладно, местные. Там общий язык я нашел. Ты меня знаешь, я за любовь народов, не просто за дружбу. По два сразу, конечно, накатывал… Наши взъелись. Аббревиатуры. И та, и другая. Ужас. Сцилла с Харибдой. Не знаю, как и проскальзывал, с мылом без мыла, но, друг…
Как на духу? Не подписывал. За что был отправлен в Союз раньше срока. А там улыбнулось. Слечна Микулаш, не целка, конечно, но барышня, защитила диплом по "Поднятой целине", но еще не слиняла с Ленгор…
С фломарктом не повезло.
С ночи зарядил дождь, и весь огромный пустырь, отведенный нищим мира сего на окраинной улице с угрожающим названием и напоминающий пустующий концлагерь, размок так, что коммерции почти не наблюдалось. Два-три навеса, с которых лилось струями. Несколько микроавтобусов и машин с приоткрытыми багажниками.
Но Лавруша был счастлив. Шмотки - первая необходимость - были дешевле всего.