Последнее время я хожу в церковь только в дни поминовения. Я ищу в храме самое одинокое место, потому что боюсь людских пересечений, ибо не нахожу в церкви благодати. И мне - к несчастью - не встретился священник, которому я захотела бы исповедаться. У меня с Богом личные, можно сказать, приватные отношения. "Бог! - кричу я ему поверх голов его клевретов. - Я желала сегодня позора для русской армии в Чечне. Вчера и третьего дня я желала того же. Может, мне честнее уйти к чеченам и принять магометанство?" - "Не морочь мне голову, - отвечает Бог. - От твоих криков поверх голов у меня помехи… Хочешь к чеченам - уходи. Я-то тут при чем?"
- "Но как же? - говорю. - Я ведь православная!" - "По этому вопросу - к попу Евдокиму". - "Не надо мне твоего Евдокима. Что он - умней меня?" - "Ну, тогда к Чубайсу". И я слышу Его смех.
Я захлопываю дверь в небо. Не хочешь разговаривать - не надо. Но или я буду орать тебе непосредственно, или уйду в одичание. Нет для меня подходящего Евдокима Чубайса. Нет - и все.
Поэтому не мне судить этих пришлых чужих детей. Прости, Господи, мою нищету и скудоумие перед малыми. Они, как сказала бы бабушка, дратуют меня.
Я - хороший для этого объект. Можно сказать, сума-сшедшая в отказе. Это значит, что все считают меня нормальной, но я-то знаю…
На уголочке кухонного стола девочка щиплет печенье. Указательным пальчиком цепляет с блюдечка крошки. Хочет же есть, балда! Хочет! Но терпит. И я не знаю, какая степень голода собьет ее с толку.
Кроме высоких, можно сказать, божественных вопросов остаются низкие, бытовня, одним словом.
- Как у вас с ночевкой? - спрашиваю я.
- Можно, мы придем?
- Можно.
- Тогда мы придем.
Они сматываются по-быстрому, оставив мне два во-проса: не знаю, когда придут, и не знаю, как им стелить, чтоб поступить грамотно.
В моем коридоре остается маленький рюкзачок. Я хожу вокруг этого овеществленного события и думаю: позвонить Фале и сказать, что Митя нашелся? Или?
И выбираю или.
Я удивляюсь себе самой. Получается, что этим самым я беру на себя всю эту историю и все последующие за ней, пренебрегая тем, что где-то беспокоятся родители Мити, и, может, в этот момент у матери Мити плохо с сердцем, и она стучит горлышком флакончика от валокордина по ребру стакана, а капли, как всегда бывает в этом случае, торопясь на волю, устраивают у выхода затор… Что бы ей, сердечной Митиной маме, перестать трясти рукой, а усмириться… Но колотится, колотится флакончик.
Что-то меня в этих каплях, в тайном моем молении, чтоб они накапались спокойно и точно в стакан мамы Мити, сбивает с мысли.
Собственной дочери я выдала - по телефону - информацию дозированно: мальчик и девочка остановились проездом. Мальчик - наш дальний родственник.
- Ты когда-нибудь усвоишь понятие прайвести? - закричала на меня дочь.
- По буквам, - попросила я.
- Нет, давай лучше я объясню на пальцах! - закричала на меня дочь. - Тебе не одолеть грамоты.
- И все-таки я буду постигать смысл по буквам, - сказала я. - Целиком мне его не заглотнуть.
- Спрашиваю: надолго нашествие? - не унимается дочь.
- Пока не кончится "Юбилейное" печенье, - ответила я и положила трубку. Пусть злится, пусть. Но ведь много она слушать не захочет: по ее мнению, я всегда сообщаю много лишних подробностей, но как быть, если жизнь только из них и состоит? Одна только смерть освобождает от лишнего. Приходится выбирать - малу кучу лишнего жизни либо сухое отработанное вещество смерти. Это я так бы ей сказала, если бы моя дочь меня спросила. Но она не спросила. Возможно, она тут же забыла о мальчике и девочке как о чем-то лишнем…
А прайвести, моя дорогая, или как там это пишется, идеальное выражение смерти. Торжество отделения.
Вечером они пришли уже втроем. Привели с собой мальчика Сережу с серьгой в ухе. Моя мысленная серьга звякнула в знак приветствия.
Сережа был совершенно раскован и сел на пол.
- Я же живу на вокзале, - объяснил он. - И сплю на полу. У меня на жопе может быть всякое. Зачем же я вам буду это переносить на диван?
- Может, помоешься? - предложила я.
- Телом я чистый, - ответил он. - Меня вокзальные мойщики из шланга по утрам поливают. Такое шикарное получается шарко, будь здоров!
- Твои-то хоть родители знают, где ты? - спросила я. - Митины вон не знают.
- Митя - это я, - пояснил Егор. - Тете так нравится.
- Ты просто вылитый дедушка, - говорю я.
- Вот горе! - вздыхает Митя. - Я другого дедушку знаю. Того я даже на фотографии не помню.
- Ну, не ври! - говорю я. - У вас есть альбом.
- Может, и есть… Там много всяких родственников. Разве упомнишь?
Сережа ночевать не собирается. Он дорожит вокзальным местом. Уяснив это, я оставляю детей одних в комнате. У мужа ночное дежурство, и я освобождена от потребности оправдывать перед ним ситуацию. Дети говорят громко, и я все слышу. Есть некая Вика и ее бабушка, которая умрет тут же, как только Вика решит спрыгнуть с самолета.
- Не умрет, - говорит Лена. - Эти вечно умира-ющие старухи живее всех живых.
"Жестокая девочка", - думаю я себе.
- А если умрет? - говорит чистый телом Сережа. - Вика ж себе этого не простит.
- Человечество давно вымерло бы, если бы считало себя виноватым за тех, кто умирает. - Это опять девочка. "Митина девочка", - сигналит мне сердце.
- Надо сделать обманный ход, - предлагает Митя. - Что-то повесить им на уши… У тети (у меня) - муж врач. Попросим какую-нибудь болезнь напрокат.
- Ну и кто ж Вику одну тут оставит? - отвечает Сережа. - Ее здоровье застраховано всеми банками и синагогами. Я ей предлагаю простое дело: я за тобой поеду. Я даже согласен, пусть мне сделают чик-чик…
- Привет! - кричит Лена. - Не стоит хера.
- Уехать охота, - говорит Сережа. - Если она на мне женится, то мы сгоняем в Израиль, а оттуда куда-нибудь подальше…
- Ты дурак! - кричит Лена. - Оттуда никуда. Сейчас здесь возможностей больше. И учат тут лучше. Это стопроцентно.
Я успокаиваюсь. Все просто. У Сережи проблемы с отъезжающей в Израиль девочкой, но он мне - никто, значит, я про это не думаю. У отъезжающих евреев девочка Мити взяла поносить "кошерность". Или для экзотики. Или просто так. Но она мне тоже никто. И я не буду брать в голову ее проблемы.
Мальчик же Митя - он мне как раз кто… Но он мне нравится. У него хороший аппетит и хороший нрав. В сущности, все замечательно. Я не люблю оставаться дома одна ночью, не люблю и не буду. Рядом будут дышать дети.
Дети ушли провожать Сережу и не вернулись.
Рюкзачок увяло лежал на домашних тапках моего мужа.
Из глубины памяти вышли и встали все ночи страхов моей жизни. Оказывается, их набралось приличное количество у немолодой женщины, которая не была, не состояла, не привлекалась.
Очень хотелось, сосредоточившись на собственном страдании, этих детишек переплюнуть. В смысле - мне бы ваши заботы. Не такое видела, не такое чувствовала, не в такое вляпывалась.
Я пыталась высадиться в свои собственные шестнадцать - семнадцать лет. У меня тогда тоже была поездка в Москву к тете на каникулы. Я спала на гипотенузе девятиметровой комнаты, а на катетах спали тетя и ее домработница. Треугольники "квартиры" являли собой гостиную, столовую, прихожую и кладовку сразу. Я лежала поперек и осмысляла тетин принцип: девушка, окончившая институт с отличием, обязана иметь домработницу. Иначе зачем проливать чернила? Она не была мне родной теткой, она была ростком совсем другой ветви рода, в котором ценились совсем другие вещи. Наличие домработницы, ежегодная поездка на курорт, строгое неукоснительное ношение туфель на высоком каблуке, невозможность иметь ничего общего с мужчинами "из простых" и др., и пр. Я спала на гипотенузе, ногами к домработнице Стюре. Уже не сообразить, сколько ей лет, но она до сих пор живет в той самой гипотенузной комнате, которую ей щедро оставила тетка, когда наконец нашла мужчину "не из простых", а из высокопартийных, и переехала в режим, при котором Стюра как должность полагалась по штату. Но эта, что спала на катете, не годилась, требовалась другая выучка. Царство небесное им всем. И дяде, и тете. Они погибли в автокатастрофе, а вот Стюра все еще жива, и я хожу к ней на Пасху. Она хорошо помнит прошлое, и чем давнее история, тем она ее помнит лучше. Каждый раз она напоминает мне, что у меня были деревенские пятки, которые она наблюдала из своей постели целую неделю. Господи! Каким же забитым и глупым существом я тогда была. Я туда-сюда ездила на метро и с тех пор, можно сказать, наизусть знаю старые станции. Я соврала тетке, что была в Мавзолее, - я там не была. Ни тогда, ни потом. Но сказала, что была, и даже приняла соответствующее выражение.
Так вот… Это единственная вольность моих шестна-дцати лет.
Летали ли тогда туда-сюда девочки с рюкзачками? Вряд ли… Но если что и было, оно не могло в меня попасть и существовало в другом пространстве, в другой системе координат, где гипотенузы и катеты просто иначе выглядят. И ты их сроду не узнаешь в лицо, явись они тебе.
А тут… Пришли дети, а потом исчезли, оставив мне беспокойство. Но если они готовы запросто перемещаться по частям света, то что им Москва? Сидят где-нибудь на полу Курского вокзала, завтра их помоют из шланга. А потом, глядишь, они смоют эту воду в Средиземном море.
Дети не пришли ночью. Не пришли на следующий день. И на следующую ночь.
Я полезла в рюкзачок.
Початая пачка печенья. Майка с буквами неведомой мне азбуки. Детектив на английском. Карта Москвы. Два комочка трусиков. Бумажка с двумя телефонами. Один из них - мой собственный.