Но мне это нравится: без мусора и развалин здесь было бы неуютно. А дальше - снова пустые дома и зубцами торчат недоломанные стены. Как только выедет из дома последний жилец, начинается потеха. С вечера набегают людишки и волокут отсюда застекленные двери или десяток-другой оконных стекол - лучшего материала для теплиц нет. Ох, и жуть: звенят пилы, стучат молотки и топоры, горят факелы, люди тащат на себе всякую всячину, иногда может почудиться, будто гроб несут, и, как похитители трупов, прячутся в темноте. Вот какой у нас район. А дальше - парк: грязный пустырь, весь замусоренный и голый, только качели торчат кое-где. Пройдешь через него к югу, нырнешь под виадук, потом под мост, и тут река опять появляется на свет божий из-под шестнадцати миллионов тонн грязи. Это "ничья земля". Здесь есть несколько домов, где живут лудильщики, уличные торговцы, старьевщики и всякая шушера и стоят два газовых фонаря. А что происходит по ночам на склонах холмов, сплошь изрытых ямами, где в те времена копали глину для фабрики, это тайна, покрытая мраком.
Еще шагов пятьсот по берегу, и вот уже устье реки, сюда прилив доходит. Раньше по реке корабли поднимались, и тут сохранились остатки причалов. В амбарах, где ссыпали зерно, теперь товарные склады, а в прибрежных домах - конторы и мелкие фабрички. Это место почему-то называется Венецианская лестница.
Ох, до чего ж тут интересно. После шести вечера вокруг ни души, можно свободно залезть в любой склад, только оттуда мало что уволокешь. Зато нет лучше места для драк или "молитвенных собраний" - это мы так говорим, когда собираемся с ребятами. Но до пристани я еще не дошел, так что не беспокойтесь. Прохожу мимо спортивного клуба, где стоят моторки, пересекаю главное береговое шоссе, потом спускаюсь к пристани, и тут снова развалины. А дальше кое-где видны большие, на совесть построенные здания; кое-где склады из рифленого железа; кое-где жилые дома, но жильцов что-то не видно; здесь же вонючие, но всегда битком набитые кабаки, да еще громады из стекла и бетона, с трубами, которые дымят вовсю или угрюмо торчат в небо. По воскресеньям.
Фабрика, где работал Гарри, стоит у самой пристани, и я еле добрался до причалов, увертываясь от маневровых паровозов и передвижных кранов, а там отвел уж душу - плюнул в реку. И плюнул ловко - тут весь фокус в том, чтобы на чистую воду попасть.
Через десять минут завыли гудки, и я по пристани напрямик двинул к воротам, откуда стал глядеть, как выходят рабочие. Все они шли быстро, даже старики, но, как ни спешили, в нос все равно ударял дивный запах сардин и салаки в томате. Каждый из них принял это крещение; но мне тогда и не снилось, что я сам когда-нибудь приму его и от меня тоже будет разить за целую милю. Гарри по обыкновению вышел последним - этот старый тихоход вечно плетется в хвосте, хоть до работы, хоть после. Ей же богу, кто увидит, как Гарри бежит со всех ног, может считать, что видел чудо. А человека, который плетется медленно, не спеша, выслеживать трудно. Разве угадаешь, когда ему взбредет в голову обернуться, чтобы погладить собаку или сбить головку с одуванчика, а ведь он это делал чуть ли не на каждом шагу. В общем то расстояние, что я один прошел за десять минут, мы тащились минут двадцать, да еще пять он покупал газету, банку консервов и пучок салата.
Наконец мы вышли к шоссе. Он перешел на другую сторону и зашагал по дорожке к спортклубу; я обождал немного, дал ему отойти подальше, а потом двинул следом. Но он уже исчез. Я туда, сюда - его и след простыл. Тут меня холодный пот прошиб. Я побежал прямо по дорожке, хоть и знал, что это зря: так далеко он уйти не мог.
А потом я вспомнил про спортклуб у Венецианской лестницы.
В клубе его не было. Не было и за кучей досок и на пустыре, где росли одуванчики и кипрей, и в реке он купаться не мог, потому что стоял отлив и там было воробью по колено. Старые лодчонки весело сновали по великолепной темно-вишневой грязи, накренясь, вихляя и подпрыгивая. Вот бы мне заиметь когда-нибудь собственную яхту. Стоял бы я у руля, небрежно заломив фуражку, в свитере, шелковом шарфе и безукоризненно отглаженных брюках, во рту - длиннющая трубка. Да еще, пожалуй, бороду отрастил бы. А пока что я шел по пристани и придумывал, что бы такое соврать моей старухе, потому что, если сказать ей правду, она умрет, а не поверит.
Слыхали вы когда-нибудь, чтобы грязный берег реки вдруг заговорил?
- Эй, кореш, местечка ищешь?
Я подскочил как ужаленный. Потом стал и стою как дурак.
Попался! Попался с поличным! Этот сучий дрессировщик улиток еще у фабрики меня заметил. А потом он чуть со смеху не лопнул, глядя, как я бегаю по камням взад-вперед, высекая искры, вроде новичка-почтальона, который не знает ни одной улицы, а из вывесок может прочесть только "Мужской туалет" да еще, пожалуй, "Бар". Мне хотелось провалиться сквозь землю. Но я с независимым видом спустился по лесенке к реке.
Будьте спокойны, старик Гарри умеет устраиваться. Катерок был довольно большой, и каюта, если сесть на пол, могла показаться даже просторной. В печке весело трещали дрова, на сковородке шипели мясные консервы, а чай был крепкий и черный-черный, так и хотелось долить туда молока. Сгущенного, понятное дело. У меня слюнки потекли. Гарри предложил мне закусить и сам уминал за обе щеки - набитый рот никогда не мешал ему разговаривать.
- Как дела?
- Хорошо.
- А как Пег?
- Тоже хорошо.
Потом наступила моя очередь спрашивать.
- Ну, а улитки как?
- Не могли привыкнуть к жизни на океанских волнах. Перестали есть салат, стали неразговорчивые, не выходили из своих раковин. Так что вчера вечером я их отпустил на волю.
- Для чего ж тогда салат?
- Я подумал: как знать, вдруг они заглянут меня навестить?
- А катерок у вас классный.
- Лучший в клубе. У них тут несколько штук увели. Угнали в другую гавань, перекрасили, сменили моторы и продали каким-то простакам. Вот мне и предложили место: десять шиллингов в неделю и харчи бесплатно.
- Но ведь одному здесь тоска смертная.
- Не так уж это страшно. Сюда приходят влюбленные. Иногда чайки прилетают за хлебными крошками - есть тут одноглазая птичка, очень способная. А еще я мышь приручил.
Он откинулся к стенке и дернул за веревочку. Вверху на полке с коробки соскочила крышка. Бурая мышь высунула оттуда мордочку, пошевелила усами, скользнула вниз, быстро, как молния, пробежала по голове Гарри; потом замерла у него на плече и, стоя на задних лапках, сожрала из его рук добрых четверть фунта сыра.
- Ну скажи, разве она не прелесть?
- Вы уверены, что это она, а не он?
- Кому ты это говоришь - мой старик по китайскому способу безошибочно отбирал цыплят - какие петушки, а какие курочки.
- Ошиблись же вы насчет котенка.
- Это была дипломатическая хитрость.
- Она не позволит вам держать мышь в доме.
- Артур, мой мальчик, у нас уже есть крыша над головой.
- Она хочет, чтоб вы вернулись.
- Вот как, теперь она этого хочет! А ты что скажешь?
- Дело тухлое, - честно признался я. - Главное, она все мечется, как кошка на горячей плите.
- Это она тебя послала?
Смешно, конечно, но меня взяла досада. Мы с моей старухой ладим - лучше не надо, но я люблю ее и Жильца порознь; а всего больше люблю, когда они в ссоре. И не терплю, когда кто-нибудь из них с ума сходит из-за другого. Не люблю быть на вторых ролях, сами увидите.
Так что я ему ничего не ответил. Уставился себе под ноги, потом завязал шнурок на ботинке, сделал дыхательное упражнение по системе йогов. Но все равно я даже вспотел и не мог взглянуть ему в глаза.
- Ну ладно, - сказал он. - Передай ей привет. Скажи, что я отлично устроился. Скажи, свобода - великолепная штука.
- Сами скажите. Ведь она с меня шкуру спустит, если узнает, что вы меня видели. Я скажу только, что вы здесь, и уж будьте другом, не говорите ей, как вы меня за нос провели.
- Идет, - сказал он. - Она небось сегодня же прибежит.
- С нее станется, - сказал я.
- Когда-то я работал помощником укротителя, - сказал он. - Входил в клетку к тигру. В одной руке револьвер, в другой хлыст. Тигры и тигрицы, все подряд, прыгали через обруч.
Он, конечно, шутил. Но я был тогда еще маленький.
- А револьвер был заряженный? - спросил я.
- Избави бог! Только эти бессловесные твари не понимали разницы.
Я подумал немного.
- Мою старуху вам не заставить прыгать через обруч.
- Если ты про золотой обруч, может, и так, - сказал Гарри. Он растянулся на койке. - Не разберешь эту женщину. Ей стоило только пальцем пошевелить, - так нет же. Это не для нее. Упряма, ох, до чего ж упряма! Хочет одна тянуть лямку, и чтоб только ты был рядом.
- Моя старуха хорошая, - сказал я.
- Она и впрямь будет старухой, когда ты удерешь от нее, - сказал он. - Она это знает и ни о чем другом думать не хочет.
- Кто это удерет? - Вместо ответа он только взглянул на меня. - Не будет этого.
- Ты уйдешь в море, - сказал он. - Когда я говорю - море, то имею в виду настоящую стихию, потому что не такой ты парень, чтоб плавать в какой-нибудь луже. Ей-богу, - добавил он, - если разобраться, ты очень похож на меня. Будешь долго бродить по свету, покуда осядешь где-нибудь. Увидишь много диковин, разные порты, людей. Может, даже полетишь в конце концов на Луну… Ты ведь не сардина.
Я не понял.
- Сардина?