"Скрипачей пока не было, – заметила про себя Ольга Сергеевна, вспомнив о том, что в электричке иной раз она видела настоящих, неплохих музыкантов профессионалов. – Интересно, что он сыграет?"
Тихо, затаённо, повторяясь и медленно нарастая, полилась мелодия, которую невозможно было не узнать, и которая была единственной на свете.
"Астор Пьяццолла! – Ольга Сергеевна улыбнулась. – Как же я люблю Либертанго!"
И вот он, этот волнующий, щемящий, такой томительный и такой долгий, словно бы на одной ноте, отрывок, он повторялся, музыка становилась всё громче, быстрее, яростнее, а за окном, в снежном вихре, смеясь, кувыркаясь и кружась, летели ветер и метель.
"Боже мой, аргентинское танго и метель, такого не может быть!"
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Но здесь, сейчас, были лето и зима, зной и лёд, страсть и жестокость, свобода и плен.
На озарённый потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
В этом странном мире, в этом странном танце слились душа и тело, любовь и ненависть, желание и насилие, порок и добро, любовь и смерть на острие ножа, и только сейчас, только на миг, на танец, только на это танго мы будем вместе… любовь сгорит… метель, метель, снежная пыль… пыль.
И всё терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Скрипка то взрывалась, разбиваясь на осколки, то томилась тоскливо, щемяще, то обжигала ожиданием, давая надежду, но вот финал и последний аккорд.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Ольга Сергеевна не заметила, как парень со скрипкой исчез.
– Петровско-Разумовская, – объявили по радио.
"Еле успела, – подумала Ольга Сергеевна, выбежав из вагона на перрон. – Может быть, это был сон?"
Она огляделась: на заснеженной станции под стук колёс ветер и метель танцевали танго.
Энгельберт Хампердинк – "The Last Waltz"
Oh, how I love The Last Waltz Humperdinck!
No, no, I do not see a tall, bright room and a beautiful couple in the whirlwind of the waltz, not at all, but I see the Black Sea, jellyfish near the shore, a pebbly beach, seagulls at the stern of the ship… How long, how long ago it was! And I see a train coming along the coast early in the morning…
Ах, как я люблю "Последний вальс" Хампердинка!
Нет, нет, я вижу не высокий светлый зал и красивую пару в вихре вальса, совсем нет, но я вижу Чёрное море, медузы у берега, пляж с галькой, чайки за кормой корабля… Как давно, как давно это было! И я вижу поезд, идущий вдоль берега моря рано утром…
Рано утром я встала, подошла к окну поезда "Москва – Адлер" и ахнула…
Мы летели в бесконечности, ни неба, ни земли, ни звёзд, ни луны, ни солнца, ни единой точки, чтобы зацепиться взгляду – ничего, только дымка вокруг, как в невесомости. Я стояла и смотрела долго, как заворожённая.
Но постепенно вдали, как акварельные краски на картине, стали появляться сначала чуть заметно, потом всё ярче, берег моря и кусочек полотна железной дороги, и я увидела на повороте первые вагоны нашего поезда, идущего по самому краю берега, так что земли не видно совсем, а море и небо слились воедино – только небо и море.
В тот год мамина близкая подруга тётя Катя устроилась на лето администратором на базу отдыха от МИСиС – Московского института стали и сплавов, расположенную около Пицунды.
Она пригласила нас, и мы поехали. У мамочки был большой отпуск, почти полтора месяца, а у меня каникулы после первого курса медицинского института.
Жили в небольшой комнатке тёти Кати, спали на раскладушках, ели в студенческой столовой.
В первый день было облачно, но я умудрилась сгореть так, что неделю потом прикрывала плечи платком.
Море, где я была впервые, показалось мне таким солёным, что думала, не смогу плавать, однако, привыкла.
Галька на берегу тоже была удивительна после наших подмосковных золотых песчаных пляжей у лесных речек.
База отдыха находилась в ущелье, по которому с гор текла в Чёрное море река Ряпша. Ходили на почту и в магазин в Пицунду пешком, проходя небольшое село, по единственной улице которого бегали, вернее, носились удивительные создания – небольшие, тощие, серые, с длинными ногами.
Я их сначала приняла за диковинную породу собак, оказалось, это свиньи такие.
Однажды, возвращаясь из Пицунды, шли берегом моря, где после шторма было так много медуз, что вода была похожа на кисель, и войти в неё я боялась. А два местных жителя, стоя по пояс в море, брали на наших глазах в руки охапку медуз из воды и растирались ими, как мочалкой.
Пройдя дальше, увидели маленького дельфина, выброшенного на берег штормом, ватага местных мальчишек волокла его в море.
Вдоль берегов Ряпши тянулись лиственные перелески, заполненные незнакомыми для меня деревьями, но больше всего поразила ежевика. К тому времени она уже поспела, была фиолетово-синяя, почти чёрная, крупная, сладкая и вкусная. Однажды, сразу после ливня с градом я вошла в лес и увидела на иссиня-чёрных спелых ягодах ежевики крупные прозрачные градины, похожие на драгоценные камни. Жаль, не было тогда у нас таких фотоаппаратов, как сейчас!
Как-то в один из первых дней того незабываемого отдыха по громкому радио на пляже включили необыкновенную песню в ритме вальса на английском. Музыка была такая чарующая, баритон певца околдовывал, а слова… часть слов я понимала, об остальных догадывалась.
Радистом нашей базы отдыха был мужчина, казавшийся мне непостижимо взрослым, на самом деле, как потом я узнала, ему было лет тридцать-тридцать пять. Но мне, скромной восемнадцатилетней девушке, он казался, если не старым, то довольно древним.
В столовой радист сидел недалеко от меня и мамы, и как-то я осмелилась и сказала, как мне нравится та песня-вальс на английском, которую иногда слышу на пляже.
Он сказал имя певца и название песни – Энгельберт Хампердинк "Последний вальс".
И после этого разговора "Последний вальс" стал звучать буквально каждый день, мы просыпались и засыпали, слыша по радио:
I had the last waltz with you,
Two lonely people together.
I fell in love with you,
The last waltz should last forever.
Не знаю, как радист узнал день нашего с мамой отъезда, но он сам подошёл ко мне, протянул кассету с записью Хампердинка и сказал: "Тебе на память".
На что я ответила: "Спасибо, но как же вы? Осталась у вас запись?"
И получила ответ: "Да, осталась".
Конечно, я называла его на "вы", я была худенькой загорелой девчонкой в ситцевом платье, отдыхающая с мамой, а он взрослый мужчина.
Мы уезжали довольные, загорелые, полные впечатлений от природы, моря, от экскурсий.
В начале осени мы были в гостях у тёти Кати, она уже вернулась из Пицунды и случайно сказала:
– Удивительно, но после вашего отъезда ни разу не звучал по радио "Последний вальс". Девушки неоднократно подходили к радисту, просили включить, но он сказал, что потерял ленту с записью.
А я промолчала о своей кассете… почему-то.
Sometimes… only sometimes I see a tall, white room and a dancing couple in the middle… she is dressed in a bright, airy dress, he is simply a dark suit… they dance the waltz… but, It’s just my dream.
Иногда… только иногда я вижу высокий белый зал и танцующую пару в центре… на ней светлое воздушное платье, он в строгом тёмном костюме… они танцуют вальс… но это только мой сон.
I fell in love with you,
The last waltz should last forever.
Колечко
– Лидия… – хирург заглянул в медкарту, куда обычно перед серьёзным лечением записывают имена и телефоны ближайших родственников, – Михайловна, так вот, Лидия Михайловна, вашему мужу показана операция, не скажу, что срочно, нет. Пока нет, заметьте. Возможны обострения с приступами сильных болей в правом…
– Мы знаем, извините, – перебила его Лидия Михайловна, – приходилось вызывать скорую.
– Видимо, и от предложенной госпитализации отказывались?
– Отказывались.
– Операцию лучше делать, вы понимаете, вне обострения. Сейчас вы обследовались, – доктор пролистал анализы, снимки, данные УЗИ. – Я изучил результаты, вывод один – удаление желчного пузыря.
– Мы поняли, – Григорий Кузьмич вздохнул и посмотрел на супругу.
"Завтра операция. Если всё будет хорошо, – Лидия Михайловна возвращалась из больницы, куда был госпитализирован муж, – если всё будет хорошо, то через восемь-девять дней Гришу выпишут".