- Стаська-то вначале пластом лежала, даже вставать практически не могла. На снотворных да успокаивающих, почитай, ничего и не соображала. Но что сделать - организм-то молодой! Стала в себя приходить, а когда осознала все, что с ней произошло за эти месяцы, так тут такое сделалось! У нее ж полголовы - седые волосы, закрашивает она их. Сиротой осталась, да и такой груз на душе - муж, ребенок. Во всем себя винила и сейчас не перестает винить. Как встать смогла, так вены себе и вскрыла. Руки располосовала вдрызг - вся комната в кровище была, фонтаном лило. Мы с Малышом в кухне выпивали, а она, прикинь, звука не издала, не пикнула. Хорошо, Малыхан вдруг решил зайти посмотреть на нее. А она в луже крови плавает! "Скорую" вызвали, а они еще и кобенятся, ехать не хотят. Насилу уломали, за деньги, конечно. Кровопотеря огромная, говорят - не выживет, переливание нужно, а доноров нет. Тут Малыш и говорит: "Я могу". У них, оказывается, группа одна и та же. Но он-то выпивши! Нельзя на самом деле бы. Да тут уж выбирать не приходилось, благо, эти врачи-раздолбаи не проверяли ничего, с презрением к самоубийцам они относятся. Закачали Стасендре кровушки малышовской, хорошо проспиртованной. Докторица говорит, вроде - жить будет, но захочет ли? Мы ей - денег, чтоб в отдельную палату положили и нам бы остаться не препятствовали. В общем, пили мы с сестричками всю ночь, а наутро, когда Стаська в себя пришла, Малыхан ей говорит: "Я тебе теперь кровный брат и пожизненно за тебя отвечаю". Если, говорит, еще что над собой сделаешь, я то же самое сделаю, и будет на твоей совести моя сознательная смерть. Знал, куда ударить побольнее, точно просчитал. Тут она как начала плакать, трое суток ей успокаивающее кололи, а как проснется - так слезы снова. Но это хорошо - выплакаться. Домой забрали ее, следим все время, чтоб одна не оставалась. А она злобная, не жрет ничего, сядет и в одну точку смотрит часами. Тогда я стал каждый день ребят звать в гости. Мы думали, в компании да за выпивкой она как-нибудь очухается. Так и вышло. Потихоньку перестала людей чураться, отошла маленько. А тут - новая беда. Ее ж имущество тоже все конфисковали, только вторую квартиру отобрать не смогли, мамашка Стаськина ее на бабку оформила, а над бабкой опеку, а опекуншей - Стаську. Так что жилплощадь какая-никакая у Стаськи имелась. А вот тут-то и появился снова Иван Николаич.
Тут Митюха с размаху треснул стаканом по столу. Вытянул новую сигарету. Руки его тряслись, и спичку зажечь никак не удавалось.
- Иван Николаич? - как эхо повторила Лялька, окончательно прибитая Митюхиными откровениями. - А кто это, Иван Николаич?
- А вошь это поднарная! - с неожиданной злобой прошипел Митюха, ломая очередную спичку. - Земля носит ведь до сих пор! А руки-то по локоть.
Настойчивый звонок телефона не дал ему договорить. И лишь сейчас собеседники увидели, что на дворе даже не утро, а белый день и яркие солнечные лучи пробиваются блестящими полосками сквозь плотно задвинутые шторы, вспугивая столбы старинной пыли.
Митюха послушал трубку и сказал: "О-кей, жду! Только с собой прихватите. Да, водку. Я водку сегодня пью".
Он швырнул трубку на рычаг и сообщил:
- Ребята сейчас придут. Ну, в общем, я все тебе объяснил. На Стаську не гони, ясно? Забудь. И чтоб никому ни слова. Тебе только и рассказал, потому как жаль мне тебя, чучундра! Вижу, как маешься. Поверь, Малыш к тебе лучше, чем к кому-либо, относится. Уж я-то повидал. А вечного совместного счастья он тебе и не обещал, ведь верно? Так что радуйся жизни и не кисни.
Митюха обрел привычный мажорный тон и, улыбаясь, потрепал Ляльку по щеке.
- Мить, а ты-то откуда все это знаешь? Будто с ними вместе жил.
- А я, почитай, и жил! Папаша мой, ну, как бы это сказать, со Стаськиной мамой. Он замялся. - В общем, отец в обкоме работал, познакомился с Мариной Аркадьевной, дела у них какие-то были вначале. Ну, а потом. Она, понимаешь, такая женщина была! Красоты невероятной. Мама моя вид делала, что не знает ничего. Не хотела статуса терять. А отец - как минутка выдается - так к Марине мчится. Меня с собой часто брал, я-то постарше, за ребятами присматривать, чтоб взрослым не мешали. А сами - запрутся в кабинете, типа - деловой разговор. Ну, Иван Николаич, клоп сутулый, тем и воспользовался, посадил папашку-то. Припаяли по полной, типа подельником он у Марины был. Вместе родное советское государство грабили. Там и сгинул. Мать не пережила. Только квартира вот эта и осталась, благо на меня была записана, а пока суд да дело - перестройка началась и законы поменялись. Теперь на каждом углу валютой торгуют, а Марина. А папа.
Митюха резко отвернулся, глаза его подозрительно заблестели. Он засунул незажженную сигарету в рот, подсел к роялю и стал играть джаз. Сложные композиции отвлекали его от назойливых грустных мыслей, успокаивали и возвращали душевное равновесие.
Стася
Иван Николаич тогда сказал мне: "Ты, девонька, не бойся, я все решу. Ради памяти мамы твоей, которая, сама знаешь, что для меня значила".
А я - что, я тогда только о смерти и думала. Да и сейчас не знаю, зачем мне жить-то на земле, когда всех моих Господь к себе забрал. А тут - Малыш! Себя, говорит, убью, если ты… Ну, как его бросить, грех еще один на душу мою, не отмоленную!
А Иван Николаич потом и говорит: "Все отдать придется, чтоб тебя от тюрьмы оградить. Потому как тебя тоже подозревают".
А я - что, я тогда вены вскрыла, да спасли опять, я в лежку лежала, отдавайте, говорю, что хотите делайте.
Потом узнала, куда все ушло. Да только поздно уже было. Все ему и досталось. Обманул он меня. Я, когда Митиного отца посадили, понимать что-то начала. Уж больно Иван Николаич засуетился. Друг дома. Как себе мама ему доверяла. В курсе всех дел наших был.
А он потом мне и говорит: "Долги, оказывается, за матерью твоей большие. Серьезным людям она задолжала. Я все на себя взял. Поручился. Но ты помочь должна".
Так я и стала "герыч" от него клиентам таскать.
- Ты не переживай, девонька, я всегда буду с тобой. Всего-то лет пять поработать нужно, а там, глядишь, и долг наш уйдет - говорит.
А еще: "Никто тебя не тронет, ничего опасного, уверяю". А потом: "Ты так похожа на маму. Когда тебя вижу - все во мне переворачивается".
А я - что. И во мне все переворачивается, когда его вижу. Теперь-то я уже поняла, только поздно. Нет никакого долга, выдумал он. Только я все равно "герыч" таскаю, деньги нужны, да и привыкла. И потом - какая разница. Может, придумаю, как его убить, а может - меня, наконец, кто пристрелит, все ж - не сама.
Стаська переоделась в привычное - джинсы, свитер. Взяла из бара литровку коньяку. Подумав, взяла еще бутылку джина. "Не обеднеет Николаич", - усмехнулась. И ушла.
А белая пушистая лисья шкурка осталась на полу, брошенная.