И страху, и… - он машет рукой. - Батя у ней воюет, - говорит дедок, с укоризной глянув на Тадаса. - Военврач он, майор. - В какой части? Как зовут? - спрашивают несколько голосов. - Маркельскис. Может, знаете? Витя пожимает плечами. И Николай не знает. Даже Илико улыбается, как бы извиняясь. - Ничего, - спокойно, будто и не было этого неловкого молчания, говорит Николай, - отыщется твой батя. - Конечно, отыщется! - восклицает Илико. - Не надо грустить. Витя, давай. И Витя тихо затягивает: Эх, махорочка, махорка, Подружились мы с тобой… Илико подхватывает: Вдаль глядят дозоры зорко, Мы готовы в бой! Мы готовы в бой! - Хорошо поют, верно? - спрашивает Николай. - Витя и на гармошке играет. "А я играла на рояле", - хотела сказать Нора. Но промолчала. Это было так давно… Первое время она и в укрытиях пыталась "играть" - на коленях, на доске. Повторяла гаммы, этюды, сонатину Моцарта. Потом перестала. Хотя знала - мама будет недовольна. Мама очень хотела, чтобы она стала пианисткой. Когда Нора долго засиживалась у Юдиты или после школы рассказывала что-нибудь "пустенькое", мама сперва слушала. Будто невзначай подкладывала еще котлетку. Потом начинала улыбаться: "Пустяки у тебя в голове: какой торт испекла Юдитина мама, какие новые ленты были у Иоанны. А ведь этюд Рахманинова еще не разобрала". Стучат в дверь! Нора вздрагивает. - Не бойся… - тихо говорит Николай. Входят два красноармейца. Один очень высокий. Алдона вскакивает, уступает место. Нора тоже встает. - Сиди. - Николай с Витей пытаются еще потесниться. - Ничего, мы сядем на кровать, - объясняет Алдона. - Ребята, - сразу спрашивает Николай у вошедших, - вы майора… - и он оборачивается к Норе: - Как звать твоего батю? - Маркельскис. - Майора Маркельскиса не знаете? Военврач он. - Бог от встречи уберег, - улыбается высокий. Второй тоже не знает. Нора перебирается на кровать. - Положи голову, - шепчет Алдона. - И ноги вытяни. Нора не решается. Хотя очень хочет прикоснуться к этой настоящей, в белой наволочке, подушке. - Ложись, ложись, - говорит Алдона, и голова Норы сама уходит в забытую пуховую благодать. Нора закрывает глаза. …Она на кровати. Настоящей. На такой спят раздевшись. И мягко как - голове, плечам, всему телу… - Нет, дедушка, не скоро домой, - доплывает голос Вити, - война еще. Нам идти да идти. До самого Берлина. - И он неожиданно затягивает: Утро зовет снова в поход… Несколько голосов продолжают в унисон: Покидая ваш маленький город, Я пройду мимо ваших ворот… Тоже незнакомая песня… Для них она - своя. И сами они друг другу - свои. Завтра уйдут. А она останется… Но ведь немцев больше нет! Может, ей это снится? Что лежит на кровати. В комнате красноармейцы. Может, даже песня снится? Нора быстро открывает глаза. Нет, они здесь. Опять закрывает глаза. Все равно видит их. Они есть! Пришли! И теперь уже не надо будет умирать…
Глава II
"Какая тебе у нас жизнь, тебе в город надо". Нора это понимает. Она и сама очень хочет домой. Но вчера уехать не могла. Витя забежал попрощаться - получен приказ, через час снимаются. Предложил поехать с ними - как раз в ту сторону. Нора от неожиданности вздрогнула. Почти как раньше, когда надо было вдруг убегать от облавы. Витя не понял, почему она так медлит. А дедок, пожав плечами, сказал: - Какая тебе у нас жизнь, тебе в город надо. Конечно, надо. И она поедет. Только не знала, как объяснить, что теперь, когда больше не страшно, она не может так, сразу… И если бы не домой, она бы совсем не уезжала. Ведь так хорошо все время быть на одном месте. Витя уехал. Дедок больше об этом не говорит. И Алдона не напоминает. Наверно, чтобы Нора не подумала, будто они ее выпроваживают. Она и не думает. Сама убеждает себя, что поедет. Домой ведь! Они тут живут своей всегдашней жизнью, работают. А она только плетется за Алдоной, неумело стараясь помочь. То унести подойник, то начистить картошки. Алдона посмеивается: "Хватит тебе, помощница, работать. Иди посиди". Сейчас тоже отправила. И Нора сидит на крыльце, смотрит. Здесь хорошо. Маргис дремлет у своей будки. Приоткроет один глаз и, увидев, что все в порядке, снова зажмурится. А куры расхаживают по двору с таким важным видом, будто только они тут без устали следят за порядком. Заметив что лишнее, склевывают и вышагивают дальше, расписывая землю тонким узором следов. Вдруг Маргис вскакивает. Поднимает морду - не то принюхивается, не то выть собирается. Убегает. А когда она снова приедет сюда, потом, из города, он ее узнает? Маргис прибегает, вертится вокруг нее, тычет мордой, куда-то зовет. Нора встает. Оказывается, он выбежал встречать дедка. Но почему-то не радуется, не забегает вперед. Даже ни разу не тявкнул. Плетется сзади, понурив голову, будто прощения просит. А дедок его и вовсе не замечает, тащится усталый. - Скажи Тадасу, - говорит он Норе, глядя куда-тов сторону, - чтобы лошадь запряг. Поедем. - И тихо, странным голосом добавляет: - Стролисов хоронить. Нора не понимает. То есть она понимает, но не может… - Пусть Алдона тоже собирается. За скотиной присмотрит кто-нибудь. Попросите соседку, Лапене. Он идет к сараю. - А мне… можно с вами? Дедок кивает. Алдона тоже не сразу понимает. Даже слезы в глазах собираются медленно, нерешительно. - А кого… хоронить? - спрашивает она. - Не знаю… Слезы дрожат, но не скатываются. - Спрошу. - Нора хочет выйти, но дедок сам входит. - Кого… - она запинается и все-таки произносит, только очень тихо: - хоронить?.. - Всех. Нора смотрит на Алдону - она тоже так слышала? - Всех, - угрюмо повторяет дедок. - Убили их. - Но теперь же не убивают! - вырывается у Норы. Дедок молчит. - За что? - Алдона закрывает лицо ладонями и бросается поперек кровати. - За что? Кому они сделали плохое? Ведь только добро, одно только добро!.. - Она задыхается от рыданий. - А ребенка за что?.. За что невинную душу Винцукаса погубили?.. И Нора будто опять услышала голос Винцукаса: "Не бойся, я никому, никому не скажу, что ты здесь. А когда вырасту…" Вдруг Алдона садится. - Кто? - Фашистские последыши, - мрачно отвечает дедок. Поворачивается к Норе: - Ты тут посиди… Винцукас ее крестник. Потом, когда она… того… соберетесь. - И выходит. Нора видит в окно, как дедок берет у Тадаса сбрую и сам принимается запрягать. А Тадаса куда-то посылает. Запряг. Сена в телегу набросал. Идет в свою каморку. Только они с Алдоной не трогаются с места. Алдона тихо плачет на кровати, а она… Она твердит себе, что это правда. Они едут хоронить Стролисов. Хоронить Стролисов… Дедок выходит из своей каморки совсем другим - в сапогах и выходной, из беленого льна, рубашке. В калитку входит Тадас с соседкой. - Тадас Лапене привел. Алдона тяжело встает. По-старушечьи шаркая ногами, выходит. Ведет соседку в хлев, в погреб, показывает, где подойник. Лапене подоит корову, постелет чистой соломы. Соберет в курятнике яички. Только Стасе этого больше никогда не будет делать. Ее нет. И Антанаса, и Винцукаса… Однажды он принес в погреб снимок. Там Стасе в фате. Антанас тоже нарядный. "Это мама с папой на свадьбе. А это бабушка с дедушкой". Теперь их тоже… Всех пятерых… - Повяжи, - Алдона протягивает ей черный платок. Траур по Винцукасу. По Стасе… - Еще наревешься, - говорит Алдона. - Сходи забери свое пальтишко. Оттуда, наверно, уже домой поедешь. А новое еще когда справишь. Нора идет в сарай - пальто осталось там, на сеновале. С того первого дня она ни разу не была здесь. Теперь ей кажется, будто что-то изменилось - то ли ямка в сене стала меньше, то ли скат крыши ниже. И все выглядит чужим… Нора хватает пальто и поспешно выходит. - Хорошо, что лето и его не надо надевать. - Алдона встряхивает пальто. На свету оно очень неприглядное. Нора его давно не видела со стороны. Совсем не такое, как было. Мятое, выгоревшее, с большой серой заплатой спереди. Эту дыру Нора прожгла позапрошлой зимой. Долго тогда блуждала, закоченела, и когда наконец лесник впустил ее, она прижалась к печке и не заметила, как начала тлеть правая пола. По запаху почуяла. Но уже была дыра. Большая, с горелыми краями. - И платье надо бы другое, - вздыхает Алдона. - Но нет у меня, сама обносилась. - Не на свадьбу едем, - говорит дедок. Это платье ей дала Стасе, когда Норино, домашнее, совсем расползлось. А теперь Нора в нем едет хоронить Стасе… Глаза уже устали смотреть по сторонам. И все равно Нора вглядывается в каждое придорожное дерево, в каждый куст - может, увидит что-нибудь знакомое. Иногда даже мерещится, что узнает - поворот дороги, высохшую березу. Хотя понимает, что это невозможно: не видела она этого. Зимой, когда Антанас вез ее к дедку, она лежала на дне саней спрятанная. Если бы их остановили и проверили, что в санях, Антанас сказал бы, что везет больную племянницу в город, к врачу. К счастью, тогда не остановили. Но тащились они очень долго. И теперь уже едут давно. Сперва солнце стояло над самой головой. Потом стало очень медленно подкатывать к верхушкам деревьев. А зайдя за них, еще долго мелькало: то скрывалось, то вдруг появлялось, ослепляюще сверкая. Теперь оно только изредка появляется между стволами. На мгновение заливает все яркими медными бликами и тут же снова их гасит, исчезая. Нора очень хочет спросить, доедут ли они дотемна. Но не решается - все молчат. За всю дорогу никто не вымолвил ни слова. Дедок останавливает лошадь. Слезает. Тадас тоже нехотя спрыгивает. Ворчит: - Может, живой. Немец!.. - Погоди, - Алдона держит ее за руку. - Погоди, лежит ведь. Наверно, мертвый. И правда, лежит. Ничком. Одна рука подвернута, другая выброшена вперед, будто он до чего-то дотягивался. Без сапог, в носках. На пятках - дыры. Дедок нагибается. Переворачивает его на спину. Левая рука остается на ремне, а правая снова валится наземь. Только теперь ладонью вверх. И пальцы полусогнуты. - Отвоевался… - Тадас сплевывает и возвращается к телеге. А дедок, наоборот, уходит в глубь леса. А если там другие, живые? Норе не терпится - скорее бы вернулся! Надо уехать подальше отсюда! Наконец дедок появляется из-за деревьев. Тащит большую ветвь.