Да только вас не обманывают - и вы, и все мы кем–то выдуманы, все мы просто выдуманы кем–то: часто друг другом, очень немногие - высшими, правящими в этом мире силами - не обязательно добрыми, и не обязательно хорошо правящими. Кем–то выдуманы и эти силы, часто - нами, всеми вместе, а то и поврозь; а то - и попеременно.
Я и себя, себя самого выдумал, сочинил, составил из когда–то виденных, читанных или пережитых образов, случайно оброненных фраз, из пронзающих мозг в горячечной темноте спальной комнаты мыслей, и иногда я думаю, почему, зачем я это сделал? Я часто задавал себе этот вопрос, очень часто, так часто, что даже и не могу вспомнить хорошенько - точно ли когда–нибудь я его себе задавал; но я задавал; задавал - и не мог придумать удовлетворительного ответа. Неизвестно, что побуждает нас совершать те или иные поступки, даже если мы совершенно уверены в том, что понимаем это и поступаем в соответствии со своими желаниями, или необходимостью, наконец нами осознанной. Когда я начинал рассматривать их придирчиво, пытаясь добраться до самых потаенных, похороненных в подсознании корней, я находил лишь переплетенные, пахнущие землею корни травы - покрывшей целые поля травы забвения. Зачем, для чего на самом деле я делал это? - кто может объяснить мне, доктор? я не понимаю…
Немолодой уже, сухощавый человек умолк и сидел теперь на своем стуле, не глядя ни на кого.
Доктор кивнул своему рыжеватому ассистенту и тот снял электроды. Доктор позвонил, вошел еще один ассистент, очень похожий на первого. Он подошел к сидящему, и тот спокойно, даже охотно поднялся и вышел вслед за ним в дверь, чуть заметно улыбаясь на ходу - чему–то своему. Рыжий ассистент поднял вопросительно брови - доктор кивнул; рыжий вышел в дверь вслед за ними.
Доктор вновь задумчиво перелистал лежащие перед ним пять листков ставшей от времени совершенно желтой и хрупкой бумаги, отпечатанных когда–то на древней пишущей машинке - с удивительным шрифтом, какой–то типографской гарнитуры - почти без помарок. Перечитал еще раз несколько абзацев, покачал головою. Затем, чуть вздохнув, убрал листки в лежавшую все это время на столе папку и вернул ее в шкаф.
Подошел к окну, достал пачку сигарет, постучав, взял одну, чиркнул зажигалкой. Некоторое время, глядя в сырую холодную уличную хмарь и видя лишь темное свое отражение в стекле, задумчиво курил, что, разумеется, запрещалось, но что делал он часто, вот так же, вечером, после работы. Докурив, смял окурок в стеклянной чашке, подошел к шкафу, вынул пальто, кепку; оделся, погасил свет и, заперев дверь кабинета, отправился полутемными коридорами и совсем уже темными переулками - домой.
* * *
…говорят, что к исходу железного века от изначальной добродетели остается лишь четвертая часть, но и она затем исчезает. В это время всё в мире идет вопреки установленному - и это предвестие гибели. Ни один человек не соблюдает того, что ему положено. Жизнь бессильных людей становится быстротечной, блеск и величие тают, тело и ум слабеют, достоинство падает, и редко звучат правдивые речи. В людях с каждым днем остается все меньше религиозности, терпимости и милосердия.
Тогда закон и справедливость в отношениях между людьми устанавливается тем, кто сильнее. Обычный богач слывет аристократом, и его манеры - всем кажутся образцом. Быть бедным становится для человека верхом неприличия. Признаком выдающейся учености считается всего лишь умение ловко жонглировать словами, а священниками признаются те, кто просто носит на шее соответствующий знак. Успех в делах полностью зависит от умения обманывать, и люди не считают зазорным зарабатывать на жизнь любыми отвратительными способами, даже если для этого нет никакой веской причины.
Лицемерие тогда становится добродетелью. Алчные и безжалостные правители ведут себя не лучше обычных воров. Жители городов изнемогают от холода, ветра, палящего жара, дождей и снега, но еще больше страданий они испытывают из–за раздоров, болезней и невыносимых тревог.
Какое–нибудь удаленное озеро или гора уже расценивается всеми, как святое место. Невежественные люди от имени Бога собирают пожертвования и зарабатывают себе на жизнь, просто рядясь в одежды монахов и играя показную праведность. Религии делаются по сути своей безбожными и существуют лишь ради оправдания корысти и обретения власти, что выше любой земной, ибо то - власть над душами людей; и не имеющие никакого представления о подлинной вере проходимцы осмеливаются разглагольствовать с высоких помостов и трибун о религиозных принципах.
Говорят, мужчины и женщины в этот век будут сожительствовать лишь из–за минутного влечения. О женственности или мужественности будут судить по способности к совокуплению. Мужчины будут совершенно жалкими созданиями, находящимися под властью женщин. Они будут покидать своих отцов, братьев и друзей, и вместо этого проводить время среди родственников своих жен. Женщины приобретут такие отвратительные качества, как склонность к воровству и обману и ничем не обузданную наглость, а речь их будет всегда резкой и грубой.
Целью жизни станет просто набить желудок едой, а правым будет считаться тот, кто ведет себя с большей наглостью. Люди будут ненавидеть друг друга просто из–за нескольких монет. Отбросив за ненужностью дружеские отношения, они будут готовы без колебаний лишить жизни кого угодно и даже собственных родственников. Так постепенно люди будут все больше походить на одержимых духами.
Однако же, несмотря на все эти пороки, век железный, продолжающийся четыреста тридцать две тысячи земных лет, обладает и одним достоинством: во время его можно избавиться от бремени материального и вознестись в духовное царство. Возможно, что и так.
Говорят также, что расползающуюся ткань мира скрепляют во всех его потрясениях совсем немногие отмеченные Богом, всегда живущие очень бедно среди прочих людей, никогда никому неизвестные и часто презираемые из–за своей нищеты и кажущейся слабости. Числа их никто не знает, однако говорят, что оно неизменно, и место ушедшего на покой в нездешние, неведомые земным обитателям дали немедленно занимает другой, в свой день и час назначенный для этого. Все возможно.
* * *
Наташа после летнего своего романа, такого странного и бурного, погрустила, потомилась немного; однако как–то довольно легко и быстро утешилась. Осталось у нее лишь очень тихое и теплое воспоминание о милом, но таком странном мальчике, как молния ударившем в ее жизнь, наполнив ее озоновой свежестью и слепящим светом, и так же стремительно и странно ее покинувшем. Очень скоро она - тоже как–то легко - вышла замуж, с удовольствием, даже с благодарностью к своему новому спутнику - лет на двадцать старше нее, но казавшемуся чуть не стариком из–за неведомой печали в глазах, даже когда он улыбался - которого она, пожалуй, не столько любила, сколько по–женски очень уважала. Ушла, конечно, со своей секретарской работы.
…в разгар весны она родит мальчика - здорового и симпатичного, с жиденькими белесыми перышками волосиков на кругленькой его головенке. Впрочем, вскоре повылезут они все, поменяются и мало–помалу потемнеют. Расти он будет спокойным, улыбчивым, розовощеким - что, согласитесь, не часто встречается у городского ребенка. И в семье, и даже в садике будет он всеми прямо–таки обожаем - и мать, часто и подолгу глядя в его серые лучистые, чуть выпуклые глазки, будет покойно и легко вздыхать и улыбаться чему–то своему.
Она проживет невероятно долгую, счастливую в своей безмятежности, полную любви и тихой земной благодати жизнь, похоронит мужа - глубоким стариком, долго будет окружена своими уже стареющими детьми, взрослеющими внуками, подрастающими правнуками… Переселится от них в маленькую квартирку на третьем, последнем этаже того самого, еще послевоенной постройки, но чудом каким–то сохранившегося, перестроенного, но по–прежнему разноцветного дома, боком вылезшего к дальнему углу сквера, что близ глядящего теперь вовсе безумным глазом кольца. В один прекрасный день она просто исчезнет, уйдет неведомо куда, и никакие поиски не обнаружат даже косвенного ее следа. Младшая дочь, сама к тому времени уже бабушка, но все еще - в мать - красивая и так же всеми любимая, прекратит эти поиски раз навсегда своею волей, что–то, вероятно, поняв, что–то, ведомое ей одной; она поставит фотографию матери на свой ночной столик и будет часто и подолгу глядеть на нее по утрам и перед сном, будет легко и покойно вздыхать и улыбаться - чему–то своему.
Примечания
1
Название полуавтобиографического (как многие поздние произведения) романа В. Катаева
2
"Махабхарата", "Шримад Бхагаватам", "Бхуми-Гита"; по материалам с сайта phylosophy.ru