– Ну говорите, говорите же, маман! Как еще можно было сдержать эту лавину? Чем остановить русского мужика, моего любимого мужика!? Но заряженного злобой и бунтарством! Но пропитанного Разинщиной?!
– Спроси у Столыпина, – надменно и опустошенно отозвалась мать, он это делал в Саратове без кровавого позора. Трепов патологический мясник. Навесь ему ныне "Владимира" за бойню. И отблагодари за позор, которым тебя еще обольет Европа.
– Это уже случилось, маман… Этого не изменить. Я уже пригласил Столыпина. И предложил ему место министра внутренних дел.
– Идемте Юлия, – обессилено оперлась о фрейлину мать, – идемте, голубушка… Я больше не могу… Не выдержит сердце.
Она вышла, приволакивая ноги, повиснув на плече любимицы Лариной-Глинки. Той самой, из Парижской преисподней, выжившей и вернувшейся после выстрела в нее Рачковского.
ГЛАВА 11
Энки с младенцем на руках, смеялся: горячим ручейком по комбинезону окроплялся союз туземцев с богом.
Скачками, неслась к нему снизу молодая мать младенца. Неистово плясало на ветру за головой ее черненое язычество волос.
Он передал ребенка в материнские руки: обтянутые кожей кости. Руки обвили дитеныша черными плетьми, прижали к тощенькой груди.
Смотрел на бога слезами и потом залитый лик, где ультрамариновым блаженным ужасом мерцали два глазных родника.
Энки всмотрелся вдаль и вниз. Многоголовый пласт толпы, устилавший землю, вздувался там и сям: аборигены поднимались на колени. Энки поднял руку к капюшону. Нащупал шов в ткани левее рта. Сжал пальцы и ощутил чуть хрустнувший щелчок – соединились воедино два кнопчатых контакта. Замкнулась цепь лазерного мегафона. И бог сказал, взывая к тем, кого любил и пас, чью искру разума раздувал сквозняками познаний.
– Дети мои! – рокочущий обвал двух слов обрушился на первобытность туземного стада, пригнул его к земле. Энки понизил голос. И эхом гудящий полушепот стал впитываться в потрясенную толпу.
– Я отворяю затворы вашего терпения и выпускаю наружу ваш гнев на эту тварь.
Он пнул ногой нахохлившийся вороний ком у ног. Тот хрипло и картаво каркнул.
– Я повелеваю вам преследовать вора и похитителя детей, преследовать везде, всегда, любым оружием: стрелой из лука, палкой, камнем и мотыгой, а так же вашим А-pin-cur.
Отныне его место только в клетке брата моего Энлиля. Вор должен знать – как только он покинет пределы клетки – его ждет возмездие людское повсюду, в любое время дня и ночи, от устья Нила и до моря.
– Ты так велел?! – Раздалось снизу. Пернато-черный монстр подобрав крыла раскачивался на ногах, угрюмо желтым блеском распалялись глаза. Продолжил:
– Энлиль велел иначе. И кар-р-рма бр-ра-та тяжелей твоей, тебя она сомнет своим гневом.
Энки с размаха поддал носком брюзжащий пернатый ком. Тот отлетел на пять локтей, истошно визгнув. Поднялся на ноги, с хрустом запустил когти в песок. Энки стал разъяснять:
– Изделие мое, ты брак. Всего лишь брак и мусор в твореньях моих на KI. Без права голоса в присутствие богов. И если брат Энлиль желает тратить досуг на смрадную, тупую гнусь из твоей глотки, то это дело брата.
Но впредь запомни – разинешь клюв еще раз, когда я рядом, я раздавлю тебя, хотя ни разу не убивал на KI живого существа.
Советую поторопиться. Как только мы уйдем отсюда, все ринутся с единой целью: втоптать в песок и разбросать по склону твои кишки из лопнувшего чрева.
Задавленный в утробах гул людской просачивался снизу, вспухал стонущий восторг от услышанного.
Энки пошел к толпе внизу. Ич ринулся вослед. Из-за спины Властителя дал знак десятку нукеров внизу, у брошенной квадриги жеребцов. Те, разделившись, вломились в толпу, разваливая потное людское месиво пополам. Через минут, ширясь, тоннель рассек аборигенов.
Зарождался среди толпы восторженно ликующий гул: будет что рассказать детям и внукам – средь них прошествовал, спустившись с неба, главнейший средь AN-UNA-KI.
В конце прохода дыбились резные деревянные врата фазенды Ича, приклепанные к двум каменным столбам сияющими петлями из бронзы. Энки всмотрелся в округлую массивность каменных столбов. Чуть тронула усмешка губы. Два напряженных фаллоса смотрели в небо, вздымаясь от земли на десять локтей, два порно-символа у Ича с Олой струили вкруг себя зной похоти и размножения.
И в этой беспощадной смеси пока что чахли, рабски никли первичные и робкие ростки в аборигенах: добро и честь, взаимопомощь и сострадание.
Ворота растворили четыре черных нукера LU – LU. Поблескивали лезвия мечей на бедрах.
Прохладной негой под кронами гигантских пальм играли водяные струи. Фонтаны трепетали хрусталем меж белых и резных беседок… Кокетливо впаялись в зелень стеклянные оградки для кустов… Загоны, где паслись газели, фазаний резкий крик… Чирикали в листве колибри-попугаи…
Энки вдруг вспомнил: E DEM в NI ВRU KI! Он повторялся здесь, у Ича, чья настырная, тоскующая память хранила слепок сада с детства. Ич, изгнанный оттуда в туземные миазмы, сумел почти восстановить свой первобытный кокон, где генетически зародилась его личинка.
– Вы узнаете, мой владыка? – дождался узнавания и возник первородитель всех Хабиру.
Энки кивнул: поистине достойно удивления повторное творение.
– А что я говорил своей старухе? Она скрипела про затраты, про гнев богов, которым донесут мои LU – LU про персональный мой E DEM. Но я добился сходства, я– таки сделал свое детство снова…
– Мой господин! – истошная мольба за их спинами проткнула вкрадчивую негу E DEMа. Ич и Энки обернулись. В свирепом четверном захвате нукеров в отчаянных рывках билось полуголое мужское тело.
– Мой господин, я прорываюсь к тебе уже неделю!
– Зачем?! – у Ича раздувались ноздри.
– Мой долг, Архонт! Мой долг в ракушках…
– Сегодня судный день. У каждого есть право поведать мне свои заботы.
– Я приходил с утра, но стоило мне изложить свою беду, твои LU LU расквасили мне нос, а задница моя в который раз мне доложила, что нет надежнее и тверже башмаков Хабиру из буйволиной кожи.
Ич оценил. И косоглазый блин лица его расплылся в ухмылке. Велел LU LU:
– Когда начну – пусть этот будет первым.
Энки сидел за тростниковой занавеской, невидимый, неслышимый властелин земли.
Ич восседал средь зала на деревянном троне, инкрустированным шершавой перламутровостью ракушек – от подголовника до сандаловой подставки для ног.
Пред ним стоял на коленях тот самый, прорвавшийся, настырный.
– Мой господин, позволь мне изложить суть дела, – не поднимая глаз заговорил проситель.
– Зачем? Я знаю твое дело. И тебя. Ты Садихен, учитель суахили и зулусов. Ты обучаешь их чернозадых потсов счету и письму. А здесь – чтоб умолять меня отсрочить долг. Я посчитал твой долг: сто двадцать ракушек. Ты взял у меня сто – на дом и на женитьбу. За год к ним наросли как и положено в законе, плюс двадцать.
Год на исходе. Ты не отдал не только сто, но даже двадцать. Поэтому к тебе придут десять нукеров. Выселят из дома и заберут скотину. Жена пойдет ко мне в рабыни. Ты здесь, чтобы просить отсрочку? Я не даю отсрочек. Таков у нас Закон, ты его знаешь. Твой долг– сто двадцать пять ракушек. Иди!
– Мой долг сто двадцать по Закону, господин! Откуда вылупились еще пять?
– Я нарастил твой долг сейчас на пять ракушек, за то, что ты сделал мне скучно. Мне стало скучно от тебя. Иди, сказал.
– Архонт красиво смотрится на фоне перламутровых безделиц – сказал должник. Змеилась чахлая и непонятная усмешка на губах – здесь их достаточно, чтобы скупить всю живность у зулусов с суахили. И их дома. И жен их, и детей.
– Иди, не засоряй мне уши, – закрыл глаза главарь Хабиру. Зевота раздирала его рот.
– Но мой Архонт не так все понял. Я разве клянчил отстрочить мне долги?
– Тогда зачем ты здесь?
– Чтобы услышать твою просьбу. Архонт сейчас меня попросит: премудрый Садихен, не отдавай свой долг, поскольку ты ничего уже не должен.
Зевота разом прекратилась у Архонта и улетучивалась скука, ползуче заменяясь разъедающей тревогой: как-то не так ведет себя туземец, и говорит не то.
– У Садихена повредилась голова на солнце, – угрюмо ворохнулся в кресле Ич – сейчас ее поправят.
– Я не закончил, господин. Архонт, вдобавок к первой просьбе, сам мне предложит сто ракушек. А может быть и больше. Без отдачи. За весть, которая созрела в этой голове и просится наружу. Он постучал ладонью по затылку и встал с колен. Буровили его отточеные зрачки безжалостного рабовладельца..
– Я наблюдал за вами год. За тем, чем заняты твои Хабиру, почти что год я наблюдал, мой господин. И думал. И сделал выводы. Пока они гнездятся здесь, под лобной костью Садихена, Архонт может поспать спокойно. Но не долго.
– Ты угрожаешь мне?!– изумление заполняло Архонта. Заполнив – затопило разум, предостерегавший: надо смирить себя, дослушать должника. Тот здесь неспроста, и вид его и наглость взмутили устоявшуюся гладь комфорта, к которому Ич с Олой продирались через кровь и битвы, через лишения и трупы – столетия ломилась их Хабиру-каста.
Архонт хлопнул в ладони, вызывая стражу. Когда вбежали двое, он указал на Садихена:
– Он надоел мне!
Учитель запустил ладонь в карман хитона и бросил на колени Ичу какую-то костяшку. Его схватили под руки и, сдернув с места поволокли к двери.
– Ты мне принес одну мою ракушку? – недоумение опаляло хозяина фазенды.