Сердце заметно осунувшегося парня билось с частотой за двести ударов. В человеческой породе не было, не могло быть такого пульса. Но он реальной крупнокалиберной пулеметной очередью бил в пальцы Василия.
– Ну как ты?
– Нормально, – разлепил пересохшие губы побратим, обычный тренаж на выносливость.
После нескольких глотков воды начался второй этап занятий.
Аверьяновцы разбились на пары, встали друг против друга. Евгений присел рядом с Аверьяном. На глазах у Прохорова стало разворачиваться, наращивая темп, древнее, как мир, ристалище боевой тренировки, подхлестываемое неслыханными доселе командами Евгения. И первая из них была:
– Свиля! – Запустившая в действие петлеобразные со скрученной траекторией уходы бойцов от прямых ударов. Поочередно, гибко огибали кулак противника чужие головы, плечи, торсы. Как в замедленной съемке протекало перед Прохоровым змееподобное скольжение тел. Все они заканчивались заходом за спину нападавшего, с последующими тремя-четыремя замедленными ударами в незащищенные, жизненно важные центры организма: печень, почки, шею. Свилю сменило нападени.Одна за другой протыкали поляну команды Евгения:
– Подсад пластом!
– Отрыв!
– Скрут!
– Ванька-встанька!
– Росток!
– Кнут!
После чего задавался ритм упражнениям: "тепер", "тевто", "тетри" Команды свили усложнялись в сцеплениях.
– Кнут и скрут с отрывом! Подсад пластом!
– Росток, скрут с подсадом!
Таранные удары и уходы от них сплетались в гибкие, кнутообразные многоходовки, свивавшиеся между собой.
– Тевто! – подхлестнул командой Евген и Прохоров увидел: продолжение каскада резко взвинтило скорость – предельной для себя определил он, ибо молниеносные рывки голов и плеч, корпуса стали ускользать от сознания, пытавшегося впечатать в тренерскую память хронику боя. Между тем, защитные приемы "свили" сменились отработкой самих ударов. Одна за другой взрывались атакующие команды, которые меняли структуру движений:
– Косая распалина!
– Засечный стык!
– Кий!
– Рубильня!
– Мзень!
– Затрещина!
– Голубец!
– Буздыган!
С чудовищной скоростью пронизывали расстояние меж бойцами кулаки, локти, летящие в резаном ударе ладони, большинство из которых пытались настичь противостоящую плоть в неестественно-диких скрутах тела, в подсадах и приседаниях. Подножный, стелящейся нырок с последующим таранным ударом локтя в пах в промежность сменила "третура", в первом этапе коей "мерцание" атаковалась и нейтрализовывалась рука противника, а предплечье перекрывало траекторию его свободной руки. Одновременно следовал криво-таранный "буздыган" в голову, а другая, свободная после удара рука нападавшего вставала в позицию "Греко-римской" защиты, автоматически выдвигаясь в исходное положение для нового "мерцания", закольцовывая тем самым трехчастный цикл "третуры".
– Те три!" – переключил скорость сражающихся Чукалин и движения их смазавшись в свистящую неуловимость, окончательно ушли из под контроля Василия. С каким-то тупым безнадежным изумлением лишь изредка он осмысливал происходящее: в одну секунду бойцы успевали нанести пять-шесть ударов. Кульбиты, нырки и направления атак не поддавались фиксации. Время от времени сгустившеюся панораму свирепой драки средь грозно торчащих пней прорезал тупой хряск: кулак одного из бойцов доставал– таки плоть не успевшего увернуться и тот шмякался на землю навзничь, уже в падении группируясь для своей контратаки или увертки, ибо с азартной яростью летел в броске к нему обидчик – добивать!
Здесь,оказывается били и лежачих и делали это с особым смаком!
Это запредельное бешенство агрессивной техники продолжалось несколько минут, когда нечто фырчащее прорезала воздух: "Фр-рр-рр-с-сь!" – будто спорхнул тетерев с губ Евгена в зеленую кружавность чинар, разом оборвав стычки. Наклоняясь к Аверьяну стал транслировать его разбор бойцам Чукалин, протыкая адресными замечаниями кузнечный шелест легких – мехов, запаленно раздувавшихся в драчунах.
– Гена, у "скола" во втором темпе вместо круговой амплитуды от плеча, – примитивный прямой тык.
– Тимоха, в "подплужном стыке" дважды мазал, не доставал. Причина: не натащил Генку на себя.
– Вадим, лепишь "затрещину" от фонаря, без первой фазы. Первая фаза: тычок левой в чужой бицепс – нейтрализация атаки. Вторая фаза: хлест снаружи – внутрь правой строго по горизонтали.
– Коля, "распалина" в третьем темпе сдохла. Ты работал крюком над головой почти без бокового кивка торсом. При кивке удар сильнее.
"Они все фиксировали!" – изумленно осознал Прохоров, – как можно различать, запоминать, раскладывать движения на сочленения при этом "третьем темпе"?!
Они работают практически без пауз, практически без отдыха, уже пятнадцать минут пульс у всех за двести… у детей… им всем по шестнадцать – семнадцать… доползет слушок обо всем этом до чиновных ушей – Аверьяна ведь сжуют с хрустом в минпросовских челюстях и выплюнут без права приближаться к тренерству до гроба.
Между тем истекала вторая минута отдыха. И шипящая агония воздухогонки бойцов на глазах умиротворенно опадала: непостижимо быстро приходило в норму дыхание у этих кентавров, только что перенесших боевой катарсис.
Перед Василием были боевые машины, скрученные из мускулов.
ГЛАВА 10
Гапон прислушался к себе и поразился. Горячечная круговерть подготовки к главному делу мяла, карежила все его естество больше недели. Восемь дней сон набрасывал черное покрывало на его воспаленный мозг не более чем на три-четыре часа.
Но сейчас, вбирая в себя утробный, нутряной гул толпы за спиной, напитываясь экзотической эманацией чуда, которого ждали от него – он потрясенно ощутил неукротимую и всесильную упругость каждого мускульного волоконца в себе. В нем исступленно дрожала готовность смять и разорвать голыми руками любую химеру, ставшую на пути к дворцу, будь то бешеный пес, сбежавший из зоопарка лев, либо сам дьявол Бафомет на шерстяных ногах с лакированными копытами.
Позади, в трех шагах, слитно колыхалась, размахнувшись на всю площадь первая шеренга манифестации – из рабочих сливок: мастера и горновые, именитые токари и слесари с Путиловского завода, начальники цехов, отставные казаки, увешанные Георгиями, в лампасах и кубанках. Этих, неподъемных, знающих себе цену, пришлось уламывать и улещивать горячим и страстным зазывом, пронизывать божьим словом, смазывать лестью, деньгами и почетом. Так видел, так конструировал фасад шествия сам премьер Витте, держа Гапона за цепкую и увесистую правую длань.
Но главной жемчужиной первых рядов была всё же московская капелла Сафонова в полном составе во главе с блистательным маэстро, держащим в правой перчатке камертон, а в левой – стальной шарик. Строй шлифованных гармонией аккордов пока закупорено дозревал, как благородное марочное вино в певческой рати.
За первой, элитно-сливочной шеренгой плотно закупоривало гигантский зев площади соборное многоголовие народа: лавочники, сбитеньщики и дворники, сапожники, краснодеревщики, чеканщики, извозчики, иконописцы, стеклодувы, мясники и подьячие, мещане и купцы, фонарщики и лошадники. Меж ними – тощий мясной прослойкой в добротном мастеровом сале, затесались подмастерья, пьянчуги, гулены, недотепы. Но именно этот имперский осадок был дрожжами в грандиозном шествии. Они встроились в него истощенными бузатерным бытием телами, лихорадочно поблескивая глазами с голодной синевой под ними.
Они то и несли кумачевую кровавость полотнищ, с коих белыми буквами втыкался в слепящие стекла Зимнего дворца пока еще угрюмо-просительный смысл:
"Государь, снизойди хлебом да божеской оплатой".
"Детки голодают – смилуйся!".
"Одежонка народа не по морозам".
"Услышь мольбу нашу царь-батюшка".
"Народ не назьмо, не баклуши".
Сосущий холодок вползал Гапону под дых: серыми кубами запаянными в кокон враждебного безмолвия вросла в брусчатку переулков служивая рать – батальоны, ощетинившиеся иглами примкнутых штыков.
Непривычно для воинства – спинами к мирному шествию стояли батальонные командиры в белых перчатках, смыкаясь спицами взоров на двух фигурах в арьергарде войск. В глубине батальонов, вздымаясь над ощетиненными квадратами, маячили две конные фигуры – генерал с полковником.
Гапон вобрал в себя всю эту недобро-военную кубатуру, разползшуюся в засадной глубине меж манифестацией и дворцом.
Ощущая прущую от нее холодную лавину озлобленного отторжения (била по глазам рекрутской голытьбы казачье-лампасное чванство) с неистовой надеждой оценил Гапон хлопоты Браудо и Витте по зазыву в манифестацию московской капеллы Сафонова. Здесь они были, в первых рядах держателей и раздувателей верноподданного настроя!
И предвкушая благостный эффект во всем неисчислимом народном размахе, вздел Георгий Аполлонович позолоченный крест и подал знак Сафонову.
Тот облегченно и понятливо кивнув, развернулся к капелле. Поднял руки с камертоном и стальным шариком. Это увидели первые шеренги. Стал опадать гул, стекать вниз в брусчатку, поглощаясь ею, пока не улеглась настороженная истовая тишь, настоянная на шорохе подошв о камень.
Сафонов тронул камертоном сталь. Зародился и поплыл над головами малиновый звон. Капелла вобрала морозный воздух в груди и над головами бархатно и благостно поплыло благолепие шлифованного пятиголосия:
– Бо-о-о-же царя храни-и-и-и…