- Такая вот была. Как розовая глина мягка под любящей рукой. Мне нельзя было делать аборт, потому как у меня после трамвайной катастрофы... Я говорила тебе? Ведь пятнадцать лет назад я угодила, меня угораздило, Федяка, в настоящую катастрофу. У-у! С жертвами! После нее-то и началось - ногу нет-нет да и приволокну. А он вот так руку мне на коленку кладет: делай, душенька, аборт, я тебе и доктора нашел... После доктора этого и не встала больше. Самец он, это верно, хоть куда. Сейчас, правда, пожух.
Они замолчали. Волнистый попугайчик хлопотал на плече у Федора Ивановича, кланялся, шептал какие-то слова.
- Вот так, Феденька, я и лежу. До сих пор. Сколько мы не виделись? Семь лет? Иногда бабушки сажают меня вон в ту мансарду, как ее дядик Борик назвал. И мы катаемся по комнатам. Иногда и на балкон выезжаем. Я тут стала, Феденька, со скуки вейсманизм-морганизм изучать. Распроклятого Томаса Моргана достала.
- Не страшно?
- А что бояться? С меня, с инвалиды безногой, что возьмешь? Посадить захочешь - так надо же ухаживать! Я и так уже сижу... И Лысенку вашего тоже штудирую. "Клетки мяса", "клетки сала". Мне кажется, ваши враги ближе к существу. Смотри, не напори ерунды...
- Где же ты Моргана добыла?
- Это я буду отвечать на страшном суде. А тебе, Федяка, если и скажу, то когда-нибудь потом. Когда будешь без юридических полномочий.
Тут в комнате повис райский звук - будто ударили карандашом по хрустальной посудине. Туманова сунула руку под подушку. Рука у нее была полная, красивая... Вытащила микрофон на шнуре.
- Дядик Борик? - пропела она. - О-о! Вы даже вдво-ем! Стефан Игнатьевич! Милости просим, тут вас ждут.
Оба вошли, разгоряченные спором, и за ними, как тень, Вонлярлярская. Стефан Игнатьевич поцеловал ручку Тумановой и, запустив палец за бантик на шее, покрутив гладко причесанной лысоватой головой, не разгибаясь - снизу - пустил своему оппоненту шпильку:
- Может быть, где-нибудь зарыт под землей платиновый эталон добра? Что такое добро? Что такое зло? Дайте сначала дефиницию!
- Мы с вами сейчас будем спорить, а Учитель выставит нам отметку, - сказал высоченный Борис Николаевич, с плутоватым и добрым, длинным, как у борзой, лицом. При этом он радостно кивал, здороваясь с Федором Ивановичем, ловя его руку. Он снял свою инженерскую фуражку с кокардой и бережно положил ее на полку с книгами. - Пока мы шли, Федор Иванович, я вспомнил ваше историческое доказательство и уложил его на лопатки. Вот этого. Только ему мало оказалось. Видать, ничего не понял. Давай ему дефиницию. Вот ответьте, Стефан Игнатьевич, нужно спасать тонущего?
- Нужно. Ну и что? - старенький Вонлярлярский со вздохом облегчения упал на стул. Уселся и дядик Борик, перекинул ногу через колено, и Федору Ивановичу показалось, что одна нога инженера дважды, как тряпка, сплелась вокруг другой.
- А может быть, не нужно? - дядик Борик обнажил беззубые десны.
- Ближе к делу! Ну и что?
- А почему нужно?
- Не знаю.
- Вот когда вы мне дадите дефиницию, почему нужно, спасать, я вам дам вашу дефиницию - что такое добро.
- Почему, можно и раньше дать, - спокойно сказал Федор Иванович. - Только нужно - как яблоню выкапывают - подходить к стволу, начиная с самых тонких корешков. Вот скажите - вы признаете, что страдание абсолютно?
- С этим, пожалуй, согласиться можно, - Вонлярлярский наклонил голову, будто пробуя что-то на вкус. - Да, я согласен.
- Можно мне? - капризничая, вмешалась Туманова. - Феденька, а если мне нравится, чтоб болело?
- Тогда это не будет страдание! Это будет наслаждение! Ты не путай - причины страдания - да, могут быть разными. Но само страдание есть страдание. Оно не может нравиться.
- Я с вами согласен. И даже чувствую, куда вы хотите нас привести.
- Чувствуете, но не то, Стефан Игнатьевич. Вот на вас падает кирпич и причиняет страдание. Что это?
- Зло...
- Вот и неверно. Разве камень может быть злым? Разве в Библии не сказано - не обижайся на камень, о который ты споткнулся? Камень, гвоздь в ботинке - это безразличные обстоятельства, причиняющие вам страдание. И только. А вот если я желаю причинить вам муку и бросаю в вас камень. Как суд назовет этот поступок? Зло-намеренным! Значит, зло - это качество моего намерения, если я хочу причинить вам страдание. Вот вам дефиниция.
- А если я, намереваясь причинить страдание, хочу через это страдание излечить человека? - спросила Туманова.
- Ну, хитра! Все зависит именно от того, чего ты на самом деле хочешь: излечить или причинить страдание. Чего ты действительно хочешь, таково и твое намерение. Может, ты злая и хочешь, чтоб я страдал, а разговоры о лечении - маскировка.
- Феденька, я все поняла.
Борис Николаевич, как ученик, поднял руку.
- А если я хочу вам, Стефан Игнатьевич, доставить приятность - понимаете? То качество такого моего намерения - добро. - Тут он слегка поклонился сначала Тумановой, а потом, подчеркнуто, - Вонлярлярскому. - Та же самая дефиниция, но со знаком плюс.
- Дядик Борик у нас отличник. Ему - пять с плюсом, - положил Федор Иванович резолюцию. - Но я, товарищи, не устаю удивляться, откуда эти разговоры об относительности? Ведь доброта и злоба иногда потребляются в чистом виде! Когда мне говорят доброе слово, не дающее ничего полезного для моего кошелька, я ничего не получаю! Ничего, кроме ощущения счастья! То же и со злом. Поймаешь взгляд, адресованный тебе, полный ненависти, и страдаешь. И так было три тысячи лет назад...
- Самый настоящий диспут! - воскликнула Антонина Прокофьевна. - Ты сейчас это все придумал?
- Семь лет носил. Нет, больше. Лет пятнадцать. С тех пор как сотворил свое первое дело, причинившее хорошему человеку серьезное страдание.
Опять в комнате повис поющий звук.
- Леночка! - радостно, но все же по-докторски воскликнула Антонина Прокофьевна. - Давай, дава-ай! Скорей к нам! Охо-хо! Гость повалил!
Вошла Лена Блажко. На ней было сине-черное с мелким белым горошком платье. Вязаную кофту она уже сняла и держала в руке. Потом повернулась и бросила ее на спинку кровати. При этом свободном повороте она будто разделилась на две части - настолько тонким оказался перехват. "Если обнять, - подумал Федор Иванович, - обязательно коснешься пальцами своей груди, круг замкнется".
А она, как бы в ответ, повернулась к нему и посмотрела очень строго сквозь большие очки.
- Здравствуйте, - сказал Федор Иванович, смутившись.
- Здравствуйте, - ответил высоко над ним мужской голос.
Оказывается, сейчас же за нею вошел Стригалев. Он был на этот раз в малиновом свитере, глухо охватывающем тонкую кадыкастую шею. А седоватые вихры так и не причесал с утра.
- О чем гутарили? - спросил он, навалившись плечом на косяк двери.
- Разговор, Ванюша, был интересный, - сказала Туманова. - Жаль, тебя не было. О добре и зле. Кстати, Феденька, у тебя ведь было еще историческое доказательство. Давай-ка его нам!
- Он доказывает, что добро и зло безвариантны, - задумчиво проговорил Вонлярлярский.
- Но ведь это верно! - воскликнула Туманова чуть громче, чем надо. - Если спас человека - почему спасший ходит кандибобером? Он открыл в себе нечто! Даже если нельзя никому рассказать - все равно!
- Мне кажется, - осторожно заметил Вонлярлярский, - он ходит, как вы сказали, кандибобером, потому что в доброте есть элемент эгоизма. Добрым поступком человек прежде всего удовлетворяет свою потребность в специфическом, остром наслаждении...
- Не то, - сказал Федор Иванович, почему-то темнея лицом. - Добро - страдание. Иногда труднопереносимое.
Все умолкли, Вонлярлярский легонько хихикнул. Стригалев округлил глаза и выразительно повернул голову, словно наставил ухо.
- Потому что добрый порыв чувствуешь главным образом тогда, когда видишь чужое страдание. Или предчувствуешь. И рвешься помочь. А почему рвешься? Да потому, что чужое страдание невыносимо. Невозможно смотреть. Когда мне в медсанбате сестра перевязывала рану, знаете, какое лицо у нее было... Такая была написана боль... Вот примерно так. А приятное ощущение возникает уже потом, когда все сделано. Когда спас и сам не утонул. Тут уж и кандибобером пройдешься! Так что никакого эгоизма в добрых делах нет, Стефан Игнатьевич. Если есть, это не добрые дела.
После некоторого общего молчания Туманова захлопала в ладоши, сверкая перстнями, и объявила:
- Ладно, хватит страданий! Ты, Феденька, идешь на кухню, там бабушки дадут тебе самовар. А остальные мальчики выдвинут на середину стол.
Самовар был из красной меди, весь в вертикальных желобках, он сверкал и шумел. Ручка крана была как петушиный гребень, вся медно-кружевная, особенная, чтобы открыть кран, ее надо было не повернуть, а опустить вниз. Федор Иванович принес самовар и утвердил на столе, который уже накрыли скатертью. Лена ставила стаканы и блюдца. Сев в сторонке, Федор Иванович иногда хмуро посматривал на нее. Он приметил, что у нее красивые темные, но не черные волосы, гладко начесаны на уши и заплетены сзади в хитрый лапоток. Карие глаза опять посмотрели на него в упор через очки. Еще приметил он ее широкие честные брови. "Она, должно быть, на редкость чистая душой, что ни подумает - сразу выдает движением", - такая мысль вдруг пришла ему в голову. Заметил он и чувственную пухлинку маленького розового рта. Но тут же увидел бритвенное движение губ и переносицы, отвергающее плоть. И подумал: "Ишь, какая..."
- Что-то стаканы трескаются, - сказал дядик Борик. И за столом он был выше всех на голову. - Давайте, Леночка, налейте мне, а я загадаю, пустят меня за границу на конгресс или нет.
Все весело зашумели.