Через полминуты старик открыл глаза и некоторое время сидел так, приходя в себя. Вдруг совсем очнулся и пристально посмотрел на Федора Ивановича, на жену - заметили ли. Нет, никто не заметил. Гость положил себе еще кусок телятины. Ольга Сергеевна заглядывала в маленький электрический самовар. Мальчик пил свой чай, опустив глаза.
Успокоившись, старик положил за худую щеку ложку творогу.
- Ключ! - сказал он, шевеля усами, и задумчиво вытаращился на ложку. - Интересные вещи, Федя, говоришь. Ты что, уже проверил действие?
- Нет еще. Но в руке, похоже, держу.
- Да-а... Ты у нас сможешь его проверить. - Во взгляде академика опять появилась изучающая, пристальность. Он немного боялся Федора Ивановича, и его клонило все к тому же - к цели приезда его ученика. И Ольга Сергеевна поглядывала на гостя с заметной тревогой. - Тебе, Федя, в твоем нынешнем положении этот ключ будет просто необходим, я так думаю, - сказал академик, помолчав. - Только не появится у тебя излишняя уверенность в правоте? Ключ ведь можно применять и при неправильной основе. В основе ты уверен?
- Мы с вами, Светозар Алексеевич, что вы, что я, одинаково в ней, в нашей научной основе, уверены, - краснея, сказал Федор Иванович. - Уж если учитель так уверен, куда деваться его прилежному воспитаннику...
Академик закинулся на стуле, как он уже делал один раз, посмотрел на гостя как бы сверху.
- Ты, Федя, твердой рукой подвел меня к вопросу, на который надо отвечать стоя. Тем более, что вы - член комиссии. - Он не заметил, как перешел с гостем на "вы". - Вот, слушайте: я полностью осознал вред, который могут причинить науке мои...
"Заблуждения или трусливые колебания?" - Федор Иванович ясно прочитал этот вопрос в быстром и вызывающем взгляде Ольги Сергеевны, брошенном на мужа.
- ...Заблуждения - твердо отчеканил Светозар Алексеевич. - И я честно, не раз заявлял об этом с трибуны.
Попробуй, поговори с чутким человеком. Никто не смог бы осторожнее коснуться больного места в душе академика, чем это было сделано. Притом сам ведь полез вперед со своей болячкой. Но, оказывается, и так касаться нельзя. Тем более, при даме. Федор Иванович побагровел.
- А что я говорил! - мягко сказал он. - Я же говорил! Хорошего человека... Даже в экстремальных условиях... Сделать плохим нельзя. Нельзя!
Они, конечно, тут же и помирились, и оба, затуманившись, обсудили феноменальную способность человека объясняться с себе подобными на тончайшем уровне.
- Конечно, другого такого ювелира, как я или как ты, не было и не будет. Ни во времени, ни в пространстве, - сказал Светозар Алексеевич. - Чудеса!
Спросить академика о Троллейбусе Федор Иванович остерегся. Тихий голос шепнул ему издалека: помолчи об этом.
Часа через два Федор Иванович быстро шел по одной из аллей парка, направляясь домой, то есть к одному из розовых зданий института, где ждала его комната в квартире для приезжих. Вдруг его внимание остановила редкостная фигура - осанистый и вельможный бородач, стоявший на перекрестке аллей. Чесучовые серебристо-желтые брюки, чесучовый балахончик с рукавами до локтей, алюминиевые туфли на женских каблуках, кремовая фуражечка с капитанской кокардой. Фигура у него была довольно статная, но с чрезмерным прогибом в талии - прогиб этот повторял линию тяжелого отвислого живота. Бородач за чем-то с интересом следил.
- Иннокентий! - крикнул Федор Иванович. Он узнал местного поэта Кондакова.
Поэт показал счастливую, похожую на подсолнух рожу.
- Ты? Какими судьбами к нам?
И они пошли вместе по аллее, оживленно и громко беседуя. Федор Иванович вскоре заметил, что громкая речь поэта - притворство, что их разговор совсем Кондакова не интересует, что он взволнован чем-то. Потом поэт сделал рукой знак: "Минуточку!" - и, заработав локтями, виляя, ускорил шаг. Вот, в чем дело - впереди шла молодая женщина. Поэт что-то негромко сказал ей. Она не ответила. Он ускорил шаг и еще что-то сказал. Она ответила с небрежным полуповоротом головы. Поэт догнал ее и забежал с одной стороны и с другой. Бедняжка споткнулась, он тут же поддержал ее под локоток. Быстро переменил шаг и засеменил с нею в ногу, отставив зад. В конце аллеи женщина остановилась и долго говорила ему что-то педагогическое. Потом пошла дальше, а он остался стоять, поникший, - правда, ненадолго. Ликующий подсолнух его физиономии опять развернулся навстречу Федору Ивановичу.
- На охоту вышел? - спросил тот.
- Как ты догадался? - поэт показал все свои кукурузные зубы.
- Так у тебя же, наверно, есть...
- Про запас. Природа не терпит остановок. Послушай, как тебе понравится это, - он замычал, вспоминая какие-то строки, и, загоревшись, стал декламировать, успевая поглядывать и по сторонам:
Вот какой я - патлатый,
Синь в глазах да вода,
На рубахе заплаты,
Но зато - борода!Пусть не вышел в герои
В малом деле своем, -
Душу тонко настрою,
Как радист на прием.И ворвется в сознанье,
И навек покорит
Шум и звон созиданья,
Обновления ритм.Басом тянут заводы
Новый утренний гимн,
Великаны выходят
Из рабочих глубин.Все серьезны и строги
И известно про них,
Что в фундамент эпохи
Ими вложен гранит.А в полях, где сторицей
Возвращается вклад,
Где ветвистой пшеницы
Наливается злак,Та же слышится поступь,
Тот же шаг узнаю,
И огнем беспокойство
Входит в душу мою:Где же мой чудо-молот?
Где алмазный мой плуг,
Чтобы слава, как сполох,
Разлетелась вокруг?И, задумавшись остро,
Думой лоб бороздя,
Выплываю на остров,
Слышу голос вождя.Он спокоен и властен,
Он - мечта и расчет,
Ненашедшему счастья
Озаренье несет:Нет, не только гигантам
Класть основу для стен!
Нет людей без талантов,
И понять надо всем,Что и винтик безвестный
В нужном деле велик,
Что и тихая песня
Глубь сердец шевелит.
- Ну, и как? - поэт взял Федора Ивановича под руку.
Тот знал, что надо говорить поэтам об их стихах.
- Здорово, Кеша. Особенно это: "На рубахе заплаты, но зато - борода". Твой портрет!
- Ты что, остришь?
- Да нет, ничего ты не понял. Ведь ты же не одежду описываешь, а характер, характер!
- Ну ладно, с этой поправкой принимаю. Еще что-нибудь скажи.
- Ты имеешь в виду речь Сталина, где он про маленьких людей? Очень здорово. Очень хорошо: "великаны выходят из рабочих глубин".
- Молодец. Еще скажи. Хорошо критикуешь.
- "Алмазный плуг" - ты это, по-моему, у Клюева стибрил. У него есть такое: "плуг алмазный стерегут"...
- Еще что? - Кондаков отпустил локоть Федора Ивановича.
- Еще про ветвистую пшеницу. Пишешь, о чем не знаешь. Про нее рано ты сказал. Злак еще не наливается. Она ведь не пошла у нашего академика. Могут тебе на это указать...
- Самый худший порок в человеке - зависть, - сказал Кондаков.
- При чем же здесь...
- Федя, не надо. Не надо завидовать. Стихи уже засланы в набор.
Поэт, не прощаясь, резко повернулся и зашагал по аллее, и вид его говорил, что оскорбление может быть смыто только кровью.
Кондаков умел оставлять в собеседнике неопределенный тоскливый балласт. Все еще чувствуя в душе эту тоску, Федор Иванович вошел в комнату, которая в этом городе была отведена под жилье для приезжей комиссии.
- II -
На следующий день, в понедельник утром, в уставленном высоченными тяжелыми шкафами кабинете кафедры генетики и селекции сидели, раскинувшись в креслах и на стульях, завкафедрой профессор Хейфец - с белым измятым лицом и жгучими восточными глазами, проректор академик Посошков, заведующий проблемной лабораторией доцент Стригалев и два цитолога - супруги Вонлярлярские. В самом темном месте кабинета все время бежало вверх фиолетово-голубое пламя спиртовки - хорошенькая девушка в очках, научный сотрудник Лена Блажко, варила в большой колбе кофе, разливала по пробиркам, похожим на вытянутые вверх стаканчики, и с изящными полупоклонами, как гейша, подавала собеседникам. Над столом профессора висел большой портрет Менделя. Монах в черной сутане с узким белым воротничком спокойно смотрел сквозь очки, скрестив руки на груди, держал какую-то книжку, заложив в нее палец. Рядом висел в такой же - дубовой - раме портрет Моргана. Старик с бородкой выглядывал из-за бинокулярного микроскопа, сдвинув очки на кончик носа, скептически смотрел на кого-то. На кого? На яркий цветной портрет Трофима Денисовича Лысенко, который разместился в большой раме напротив. Академик рассматривал в лупу колос ветвистой пшеницы "Тритикум тургидум". По слухам, он ходил с этой пшеницей к самому Сталину. Он будто бы обещал приспособить ее для наших полей, и это должно было дать пятикратное увеличение урожая. Пшеничка-то не пошла, а менделисты-морганисты не пропустили случая, высказались: мол, это дали о себе знать законы генетики, против которых боролся Лысенко, не очень удачно присоединив к своему знамени и имя Мичурина. Эта-то пшеница, похоже, и заставила ученого американца выглянуть из-за микроскопа, собрать на лбу несколько морщин.
В кабинете были уже сказаны первые слова о начавшейся на факультете ревизии, теперь наступила пауза, все задумались, прихлебывали кофе.
- У вас все в порядке - в ваших записях? - спросил профессор Хейфец, ложась локтями на свой широченный стол, разворачиваясь всем корпусом к Стригалеву. - Имейте в виду, вы сильно под боем.