Вафли из холодильника отвратительны. Сливочный крем приторный и больше напоминает сладкий застывший жир. Я не выдерживаю первый и отправляю лакомство в урну. Моему примеру следуют Гаусс и Оксана. Я прошу их постоять возле кондитерской, пока я сделаю пару кадров площади Дам. На память. Двести метров по заплеванному переулку даются мне тяжело: девушки в традиционной афганской обуви, напоминающей копыта; воздух, пропитанный марихуаной; светлый и печальный бритпоп из каждого магазина и запах гриля. Есть во всем этом что-то странно противоречивое. Как черная волосатая жирная ладонь на коленке тонкой изящной блондинки. И я обрываю свою прогулку, прячусь от невыносимой печали за стеклами своих "авиаторов" и зову Оксану и Гаусса быстрее к стоянке. Дождался. Дождливо накрыло изнутри. Мы уезжаем, хватит. Я вытираю руки влажными салфетками, мне кажется, что жир до сих пор не отмылся. На выезде из города в очередной сувенирной лавке, пропитанной светлыми звуками и запахом хорошего парфюма, я нашел то, что искал, - маленькие католические четки, где на каждом квадратике был изображен святой. Лишь на одном - маленькая девочка в национальном голландском платье, крошка-тюльпан.
Я медленно перебирал их в руке и смотрел на проплывающую мимо башню фильм-центра с огромным, во всю высоту, портретом Ван Гога на другом берегу реки Эй. Внезапно я поймал себя на мысли, что город прощается с нами ослепительным солнцем, которое взорвало пасмурный полдень, оживило небо и наконец стало ясно: пока невидимое, но рядом - море. Светлое и ласковое. Такое любимое море.
Через четыре часа Оксана высадит нас возле железнодорожного вокзала Хайльбронна, будет смотреть нам вслед со слезами, сидя в своей "Астре". Мы оставим ее за поворотом, чтобы вряд ли когда-либо еще встретиться в этой жизни.
30 МАЯ 2013 Г. ШТУТГАРТ, ГЕРМАНИЯ
- Может, ну к черту этот самолет, работу и Россию, останешься? - мы сидим в крестьянском ресторане рядом с вокзалом Штутгарта. Скоро выезжать в аэропорт. Несмотря на проливной дождь, я уверен, что рейс не отменят. Ливень идет уже два дня с редкими перерывами. Гаусс погрустнел. Треть жизни он уже провел в Германии, он здесь свой, но все-таки чужак. И не только в своей ностальгии по прошлому и чудовищном русском акценте, который никуда не делся за прошедшие годы на исторической родине. Чужак по своему внутреннему складу.
- Нет, Серега, мне пора. Мысль, конечно, интересная - подать резюме, поскитаться по конторам и собеседованиям, да и воткнуться куда специалистом по Восточной Европе. Но… как ты любишь говорить, это, конечно, да, но нет. Я не смогу тут жить, разве что в мансарде манхаймского борделя, как водится, в нарукавниках и со старым ундервудом. А так, Бог даст, скоро увидимся, приеду в очередной отпуск и махнем с тобой в Баден-Баден, в старые римские термы или в Баденвайлер - испить шампанского и преставиться как Антон Палыч. Так что не скучай, да и чего тебе не хватает, все есть.
- Наверное, родных и светлых людей.
Дождь становится реже и в облаках появляются первые просветы. Холодное ненастье накрыло нас еще рано утром в аббатстве Комбург. Это рядом с "Кошачьей головой" Гаусса. Туда иногда приезжают молодожены, и кто-то из них забыл два хрустальных фужера на влажном каменном подоконнике. Они стояли покрытые росой, празднично-сиротливые как Новый год в одиночестве. На каменной брусчатке рядом с плакатом "Галки Комбурга", раскрыв желтый клюв, лежал мертвый птенец. Я бегло прочитал про то, что тут живут около тридцати пар этих "пасторских черных голубей". Дождь и жизнь на излете: в тишине, в нашем времени и странных днях, улетающих прочь в предчувствии больших перемен. Оно всегда возникает, когда мир подобен горному обвалу. Камни осыпаются с края в пропасть, и неизвестно, какой ширины она станет, когда все закончится.
В аэропорту Штутгарта мы прощаемся. Грустно. Как-то безотчетно, безнадежно, беспросветно. На досмотре девушка в фуражке спрашивает, что это у меня за металлическая полоса в рюкзаке. Я достаю губную гармонику и наигрываю простую мелодию. Мы улыбаемся друг другу.
Уже в самолете я смотрю в окно и вижу, как на краю поля к забору подъезжает микроавтобус. Из него выходят хорошо одетые люди, раскрывают черные зонты и смотрят, как запускаются двигатели лайнера. На автобусе написано, что это церковная миссия, нас в салоне всего пятеро - пустой техрейс с самыми дешевыми билетами: пожилая русская пара, я и три молодые девушки, которым едва ли двадцать. Мы начинаем руление, люди за сеткой забора машут руками и улыбаются. Я в ответ прислоняю руку к стеклу. Через мгновения мы растворяемся в дожде, оставляя позади продрогшую туманную землю, мертвых птиц и лязг оружейных кузниц Эссена, который с каждым днем звучит все громче и сильнее.
18 АВГУСТА 2013 Г. ПРАГА, ЧЕХИЯ
Я снова в Праге 68-го, и в душный полдень снова и снова думаю - неужели через каких-то сорок лет у поколения не останется внутри боли. Как же болит порой сердце. Какой-то внетелесной, фантомной болью. От этого жар разливается по всему телу и превращает многотонные глыбы льда в воду.
Интересно, каким выдался тот август, таким же влажным и жарким? Я слышу, как стихи Евтушенко недалекими десятилетиями прокручиваются в механизмах старых часов на Староместской хрустально-зубчатым переливом, я вижу глаза и чувствую пристальный и грустный взгляд поэта. Хочется поймать его в толпе и ответить: я так же, как и Вы раздавлен русскими танками в этом красно-черном городе.
Я хочу подплыть или подлететь вместе с чайками к деревянной матрешке в цветах национального флага, распятой посередине Влтавы и проверить, из какого она материала - неужто и вправду деревянная. Бронзовый Господь смотрит ей прямо в глаза с креста на мосту, где древним арамейском слогом обещано его пришествие при жизни и в ближайшее время… Читал, что надпись сделал в качестве штрафа за богохульство пражский еврей, и ненависть запятнала подвиг того самого парня, пытавшегося научить всех любить, уже и неважно, как его звали.
Тогда, 317 лет назад, был сделан замер человеческой сущности. Она не изменилась и до сих пор. Время этого города остановилось еще тогда, оно стоит на улицах и до сих пор вместе с бездушными призраками танков Варшавского договора, вместе с разноязыкой толпой и вечной легкостью бытия, ставшей невыносимой.
Я спиной чувствую взор поэта и взгляд на другую сторону Карлова моста, где Шопен из окон консерватории и символы Духа Святого на фасадах. Здесь нет человеческой ипостаси Бога, которая распласталась со стодолларовой трубочкой в бумажнике в ближайшей харчевне с уткой, кнедликами, кислой капустой и белым моравским. Есть только грустный и светлый незримый Спаситель в облаках.
Нужно всего несколько дней, чтобы понять: та давняя, еще подростковая дружба уже никогда не разбавит нашего груза таких параллельных и совершенно разных жизней.
Третий день мы в Праге, поселились в одном из лучших отелей, но уже понятно, что взаимное общество в тягость. День начинается с улыбки и кофе, в прогулках по улицам портится настроение. Я вспоминаю открытое окно в своей скромной спартанской квартире, цветок на подоконнике и соловья в парке, что сразу за забором в каких-то трех сотнях метров от дома. Мне ближе и роднее соловей, чем глубоководные мины в отношениях. Из сувенирной лавки или просто прогулки в одиночестве я возвращаюсь в номер, где урна тайно наполняется пустыми винными бутылками.
Вечером мы снова по какой-то идиотской традиции разругались. В полночь я один сидел на Вацлавской, наблюдал преобразившийся город с его мрачными нетрезвыми группами молодежи, бродягами в полубессознательной сгорбившейся надежде на мелочь, обдолбанными чернокожими, которые всякому прохожему предлагают развлечься с девочками или оттопыриться по-взрослому на всевозможной химии. Вдруг прямо за моей спиной раздался отборный русский мат, адресованный неизвестному шаткому силуэту, который вывалился в правый угол зрения, обозначил оттопыренный средний палец и побрел дальше восвояси. Я повернулся и увидел парня лет двадцати трех. "Чмо упоро-тое", - бросил он напоследок и перевел взгляд на меня:
- Русский что ли?
- Да, а ты чего не поделил с этим?
- Да ну его, не надо ничего, так иди молча дальше, нет, надо обязательно выеживаться. Денис, - протянул руку уличный зазывала.
- А ты кем работаешь-то, откуда сам будешь?
- Из Днепропетровска я. Родом с Украины, но свалил оттуда три года назад. В Италии учусь, но денег негусто, вот и приехал сюда на лето, подзаработать. У нас тут ночной клуб - девочки, стриптиз, в общем, по полной программе, не хочешь? А то пойдем, покажу. Сейчас, погоди пару минут, вон мой начальник идет, переговорить надо.
Денис отошел к африканцу в бордовых промоутерских бархатных шароварах и черном цилиндре. Они о чем-то говорили, отчаянно жестикулируя, потом черный бархатный шеф похлопал Дениса по плечу и пошел дальше.
- Он нормальный, первый черный, которого я вижу с железными понятиями о справедливости в голове. Он не делит людей по цвету кожи, а эти ребята ведь жесткие расисты по большей части: черный - свой, белый - чужак, просто кошелек с ножками. Кстати, ты кокс у них не брал?
- Да мне без надобности.
- А то смотри, если надо, я знаю, у кого достать. Эти мел толченый с анальгином и спидами вперемешку продают. Дикий бутор. Ну так что, пойдешь? Тут за углом прямо, заодно покажу, куда вообще заходить не стоит, а то просто не выйдешь оттуда - ограбят и разденут. А, вон, видишь тех ребят в трениках? Вот и запомни место. Это с Галичины бом-билы, да вот мы и пришли.
Красная пульсирующая артерия неоновой вывески зазывала в мир "кошечек". Неожиданно мне стало скучно.
- Денис, а что там, просто угар и голые телки? Да этого добра в любом городе найти можно.