Эта игра продолжалась некоторое время. Родилась смелая идея склеить вместе все письма и сделать одну огромную птицу. Оба с увлечением взялись за труд, но девочке снова стало скучно. Она чувствовала, что ей вообще скучно. "Ну что же ты", - пробормотал сообщник. "Давай, работай…" - вяло сказала она. Из писем получился лист величиной с газету. Он сложил его вдвое и стал отгибать края. Подобно многим техническим монстрам тех лет, птица обнаружила серьезные конструктивные несовершенства; ее пришлось нести двумя руками. Шел дождь. Чтобы спасти вечер, помощник предложил поджечь птицу, но бумага намокла. Он с тоской запихал ее в урну.
Девочка снова уселась у батареи, подняла с пола осиротевшего голубя, который начинался словами: "Настоящим довожу до…". Ее тошнило, рот наполнился слюной.
"Ты чего?" - спросил он.
"Да пошел ты", - сказала девочка и сплюнула. Она вертела голубя так и сяк.
"Дай почитать", - сказал он обескураженно.
"Да пошел ты…" Ее взгляд тупо уставился в бумагу. Помощник, убитый горем, поплелся к лестнице, там валялась птица со сплющенным носом. Он развернул ее, но почерк был неразборчив. Он вернулся и несколько времени сидел на корточках неподалеку от углубившейся в чтение девочки, делая вид, что тоже занят. Наконец он поднялся, разминая онемевшие коленки, и произнес полувопросительно: "Ну, я пошел?.." Ответом было молчание. Люба читала письмо - довольно обыкновенное, как мы сейчас увидим, и вместе с тем в высшей степени странное.
Некто доводил до сведения следующее: сложная международная обстановка, наступление мирового капитала требует от нас особой бдительности. В доме № такой-то по Н-скому переулку в помещении бывшей котельной проживает гражданин, который занимается мистикой, колдовством, хранит у себя религиозную литературу. Будучи отцом репрессированного врага народа, скрывает свое прошлое, изменил имя и год рождения. Далее автор письма писал, что в науке известны случаи долголетия, в будущем, когда революция победит во всем мире, такие случаи будут не исключением, а правилом. Ввиду всего вышеизложенного просьба выяснить личность упомянутого жильца, чем он занимался в прошлом, откуда прибыл. Не исключено, что под видом советского гражданина в подвале укрывается известный в истории международный авантюрист по имени Агасфер, засланный в нашу страну с подрывным заданием.
Дочитав письмо, свидетельство совершенно необычной эрудиции писавшего, девочка подняла на товарища по ночным похождениям затуманенный взгляд. Было поздно. Неожиданно сообщник судорожно и сладко зевнул.
"Ну, я пошел", - объявил он, помахивая мятой птицей.
"Погоди. Дай сюда".
"Там ничего нет".
"Давай, говорят тебе!" Азарт детектива и чувство, знакомое исследователям - что открытия не приходят в одиночку, - завладели ею. Она была изумлена, не верила нечаянной удаче. От тоскливой скуки не осталось следа. Мельком взглянув на второе письмо, она запихнула его в карман.
"Где продолжение?"
"Не знаю".
"Сволочь, - бормотала она, - где продолжение?.." Она рылась в ворохе оставшихся писем и наконец нашла то, что искала.
"Слушай, - сказала она вдохновенно, - сходи еще раз!" "Куда?"
"За конвертами".
"Зачем?"
"Надо".
Помощник засопел и сказал, что он больше не пойдет. "Чего?!" - сказала она грозно. Он повторил: не пойду, и все. "Тебе надо, сама и иди".
"Ах ты, гад!" - сказала она, после чего наступило молчание. Потом он спросил:
"А зачем они тебе?" "Принесешь, узнаешь".
"Я пошел домой. - Его обижало то, что она не посвящала его в свои планы, спрятала письма в карман. - И вообще… - сказал он. - Больше я доставать письма не буду".
Это был уже открытый бунт.
"Струсил, так и скажи. Дурачина, если тебя поймают, то ничего не будет. Ты еще малолетка. Поплачешь, и отпустят. А меня если поймают, то посодят".
Помощник молчал и, глядя в пол, чертил кончиком ботинка сложную фигуру.
"Последний раз спрашиваю: пойдешь? По-хорошему спрашиваю!" Он смотрел в пол.
"Ну, не хочешь, как хочешь… А я одну вещь хотела показать".
"Какую вещь?" "Принесешь, покажу".
Он продолжал рисовать ботинком, потом поднял на нее сумрачный взгляд.
"А я видел", - сказал он. "Когда это ты видел?" "Видел".
"Тогда была ерунда, - сказала Люба, - тогда ты был еще малявка, ничего не понимал. Тогда было издали. Чего ты видел, ничего ты не видел. Ты близорукий".
"Я не близорукий, - возразил он. - Я даже Марс вижу".
"Это совсем другое дело. Если принесешь, покажу совсем близко".
"Прямо сейчас?"
"Сейчас нельзя, могут войти. И потом, здесь негде. Мне же надо лечь".
"А когда?"
"Когда хочешь. Хочешь, завтра". "Слово даешь?"
"Вот те крест, - сказала она и размашисто перекрестилась. - Честное ленинское, честное сталинское и всех вождей. Сука буду. С места не сойти".
Он все еще колебался.
"А чего показывать-то, - проговорил он презрительно, - ничего там нет".
"Нет, есть, - сказала девочка, таинственно улыбаясь. - Если бы не было, то и смотреть было бы неинтересно. А тебе самому интересно".
Она выскользнула наружу, вернулась.
"Иди быстро, - прошептала она, - никого нет…"
Как назло, ящик не поддавался. Она приплясывала перед подъездом, под моросящим дождем, зорко поглядывая по сторонам, пока он трудился на противоположной стороне переулка. "Заклинило, вот ч-черт…" - буркнул он, когда она подбежала к нему. "Заклинило, заклинило… Герой сопливый". Она нажала на что-то, и конверты посыпались на мокрый тротуар.
Вдвоем ввалились в парадное, девочка отфыркивалась и трясла мокрой головой. Разложили добычу на батарее.
"А если войдут?"
"Балда, не видишь, они все промокли… Не дрейфь, никто не войдет".
"Ты же сама сказала".
"Чего я сказала?"
"Ты сказала, что могут войти".
Она изучала конверты.
"Завтра покажешь?" - спросил он.
"Чего?"
"Завтра. Ты же обещала".
Девочка подняла брови, изобразив крайнее удивление.
"Ишь ты какой. Разбежался! - сказала она, обводя его презрительным взглядом. - Обещанного три года ждут, ясно? Мало каши ел, чтоб у девчонок подсматривать! Обещала… Да, обещала, если принесешь конверты, а ты?.. А ну вали отсюда. Хрен моржовый! Иди на х…!"
Человек, которого уподобили огородному овощу, да еще почему-то моржовому, смотрел на нее сквозь злые слезы, повисшие на ресницах, но она больше не нуждалась ни в каких сообщниках.
47. Страшная месть писателю доносов
Сволочь, гнида вонючая, ты сам - враг народа. Думал, гнида, никто не узнает? Хер тебе! Ей достаточно было сравнить почерк письма с обратными адресами на конвертах. И все стало ясно. И никуда от меня не денешься, думала она. Пис-сатель сраный…
Страшная месть требовала и страшного времени. Как известно, таким временем является полночь. О, сладострастие справедливой расправы, желанное совокупление с жертвой… Она укрылась там, где ее никто не мог найти. Уселась, водрузив перед собой керосиновую лампу. На стене, за спиной девочки, колыхалась ее косолапая тень и касалась головой двускатной крыши. Дом отходил ко сну, и в темных недрах квартир уныло-торжественно били кремлевские куранты. Оркестр играл "Интернационал". Двенадцать часов. Смежив глаза, она раскачивалась взад-вперед, подражая деду, бормоча заклинания, дикую смесь молитв и проклятий. Разложила на коленях письмо. Теперь - к делу. Она раскрыла платье. Короткий удар финкой в грудь. Потекла кровь. Она схватила вязальную спицу, окунула кончик в черную струйку и проткнула гнусное имя писателя доносов, витиеватую подпись на конверте. Пригвоздила его всюду, исколола все места, где стукач упоминал о себе. Дом отходил ко сну. На Красной площади были слышны гудки автомобилей, и оркестр играл "Интернационал". Вставай, проклятьем заклейменный! Конечно, это было всего лишь радио. Но все знали: в самой высокой башне Кремля, под шпилем с рубиновой звездой, медленно поворачиваются гигантские зубчатые колеса, скрипят цепи, вращается ось. И две огромные стрелки сходятся вместе, неподвижно стоят под верхней точкой золотой каймы циферблата, и оркестр играет "Интернационал".
Летучая мышь в облике тринадцатилетней женщины, она улавливала неслышные звуки, доносившиеся снизу, из квартиры последнего этажа, и чем больше она колола, шепча страшные слова, расковыривала спицей подсыхающую ранку на груди, напротив сердца, и снова колола, тем черней становилось у предателя на душе, тем страшней было оставаться ночью одному в своей комнате, тем ужасней жгло ему внутренности, тем верней и неотвратимей он съезжал вниз на ободранном голом заду в адскую преисподнюю. Это он был заклеймен проклятьем, это ему был объявлен смертный бой. Вставай, гад, пришел час расплаты! Весь мир насилья мы разрушим, пела девочка грозным шепотом. И колола. Это есть наш последний!.. И колола, зажав спицу в кулаке, пока от листка и конверта не остались одни лохмотья.
Все было кончено, она была опустошена, измучена, тупо глядела на растерзанное письмо, потом изорвала его в клочки и бросила в огонь. В стекле вспыхнуло пламя, из стеклянного горла керосиновой лампы полетели кверху черные хлопья сгоревшей бумаги. Вдруг зажглось что-то под ногами. Там и сям вспыхивали искры, горела паутина и пыль. Девочка храбро топтала ногами огонь, сорвала с себя пальто и била по летучему пламени, но задела лампу. Столб ослепительного огня заставил ее отшатнуться. Она бросилась к люку. Несколько минут она прислушивалась, стоя на лестничной площадке, к слабому гулу, доносившемуся, как казалось ей, с чердака; снова полезла вверх по шаткой лесенке, приподняла крышку люка, заглянула внутрь. Там было тихо и темно.