Валентина Ивановна приняла его молчание за согласие и стала писать, потом протянула ему листок толстой бумаги, обмакнув перо в чернильницу, дала ручку:
– Распишись, Егор Кузьмич, вот здесь. А теперь – здесь.
Бумага плотная и гладкая, и оттого буквы расползались на ней широко, чуть не во всю страницу.
– Вот так, – Валентина Ивановна вздохнула с видимым облегчением, – целая легковушка в кармане поместится.
Егор Кузьмич зачем-то расстегнул верхнюю пуговицу на пиджаке и спрятал книжицу-копилку во внутренний карман.
С полдороги Сбруев повернул назад: проверить реальность произошедшего. Документ при нём, а денег-то и не видел Егор Кузьмич ни рубля – червячок сомнения опять зашевелился: сон не сон, а вдруг какой-нибудь подвох? Умом понимал, что страхи его нелепы, а душа всё тревожилась: не может быть!
Валентина Ивановна не удивилась его появлению, не дожидаясь, что он скажет, вынула из специального ящика знакомую уже ему картонку, на которой он расписывался.
– Я тоже не сообразила, что надо было сколь-нибудь выдать. Своих-то в гости, поди, позовёшь, угощение, подарки… Сколько дать?
Егор Кузьмич обрадовался, что Валентина Ивановна подсказала ему, зачем он вернулся. Верно: приедут дети с внуками – вот радость!
– Пятьдесят! – размахнулся Сбруев и поглядел на Валентину Ивановну с сомнением: неужто даст?
– Давай книжку-то, – улыбнулась она.
Егор Кузьмич заспешил и никак не мог попасть пятернёй под отворот пиджака, а булавка, которой он застегнул карман, и вовсе ускользала, как лягушонок. От непривычной суеты и волнения его даже пот прошиб! Наконец справился и с этой незадачей, облегчённо выдохнул и подумал вдруг: "А что если заломить тысячу?" Его так и подмывало: "Тысячу!"
– Не мало будет полсотни? – спросила Валентина Ивановна. – У тебя же их вон сколько, да и тётки-Дарьины, наверное, явятся. Бери сто.
То, что Дарьины дети тоже приедут – было соображение, но как-то несущественно, отдалённо, оттого, видимо, что и с деньгами тогда ещё не прояснилось, а вот теперь, когда никаких сомнений не осталось, и о приезде чужих детей посторонний человек говорит, как о само собой разумеющемся деле. Что-то неприятно кольнуло в сердце. Захотелось хоть однажды сделать широкий жест перед детьми, смотрите, мол, отец ваш каков! Но при чужих – как же?
Купеческий восторг, на мгновение овладевший настроением Сбруева, угас.
– Сто, ладно, – согласился он. И мурашками по спине: "Тысяча старыми!"
Один раз в жизни заработал за месяц больше тысячи Егор Кузьмич, но не получил такой огромной суммы, потому что случилось это накануне денежной реформы, и зарплату, за вычетом аванса, выдали новыми деньгами.
В жизни столько не писал Сбруев, сколько в этот день; а зря избегал, писарское дело оказалось на диво прибыльным. Он уже подтрунивал над своими недавними сомнениями. Ощущая рукой в кармане хрустящие бумажки – две двадцатипятирублёвых, три десятки и четыре пятёрки – так выдала ему Валентина Ивановна, – направился не в магазин, а домой.
Но вслед за радостью, что реальность выигрыша подтвердилась наличием денег, в душе Егора Кузьмича зародилась тревога и, разрастаясь как снежный ком, катящийся с горы, вылилась в одно короткое, но страшное слово:
– Беда!
В чём заключалась эта беда, он не мог себе объяснить, но чувствовал её близкое дыхание – будто тёмная туча нашла – хоть кричи, призывая людей на помощь. Прямо наказание: сперва лишился покоя и сна, что денег не получит, а теперь и вовсе небывалое – страх накатил. С чего бы?
Не Федьки же забоялся? Разбойник он, конечно, тот, три срока отбухал, а и в четвёртую ходку не задержится. Вся Федькина горемычная жизнь Сбруеву известна. Первый раз он мальцом на воровство пошёл, с голодухи, которая была после войны. С настоящими урками по глупости связался, а дело оказалось мокрым – сторожа на продскладе зашибли до смерти. Хоть Федька и не бил, но в деле участвовал. Тут Федькина жизненная линия и обозначилась. Потом, когда высшую воровскую науку он в лагерях освоил и вышел на свободу, без ножа за пазухой по улице не гулял; нож – для храбрости. А когда нож под рукой, рука зудит… Правда, на улице никто не пострадал. Женился к тому случаю Федька и тёщу свою по пьянке сильно порезал. Сбежал из дома молодой жены, но недалеко, поймали, судили. Вышел – и опять с ножом, у мужика в городе деньги отнял. Снова пустился в бега, страна большая, надеялся, что не найдут. Нашли и спрятали – в надёжное место. Всякому сроку приходит конец, две недели назад Федька "нарисовался" в родимой стороне. К матери в хату пришёл жить; жена его уехала из этих мест с более путёвым мужиком – от греха подальше. Глаза у Федьки тёмные, цыганские, взгляд жуткий, душа в черноте, не угадаешь, что в ней, а к дому тянется.
Деньги в кассе – соблазну меньше, и не столько даже Федьке, сколько дружкам его.
Нет, не жулики смущают Сбруева, а что-то иное вгоняет в тревогу и смуту, неведомое ранее и потому зловещее.
Глава 7
Телеграммы детям Сбруев не стал отбивать – там за каждое слово плату берут, а спешить куда? Всем написал одинаковые письма: "Выиграл машину. Что делать? Отец".
В магазин ходили с Андреем Фомичом, тот помог принести водку. Купили сразу ящик: так – четыре бутылки в ряд, а так – пять.
– Как на свайбу, – сказал Фомич одобрительно, выставляя бутылки на стол перед Дарьей.
Она не радовалась покупке, смотрела исподлобья и прятать зелье в шкаф почему-то не торопилась. Егор Кузьмич сам убрал с глаз драгоценную жидкость, сказал то ли жене, то ли самому себе:
– Конфет, однако, надо было взять?
– Конфет, – подхватил Андрей Фомич, – для ребятишков и пряников, а и закусь надо!
Сбруев посмотрел на приятеля неодобрительно: какую такую закусь? Дома у них всё есть: огурчики солёные, капуста. Картошки в подполье на полколхоза хватит, можно и свежей с огорода попробовать, а главное – сало. Сало подкопчённое, в четыре пальца, – добрый был зимой боров.
– Селёдку – первое, – загнул палец Фомич, – сыр – второе, третье – э-э… констервов каких-нить. Культурная штука!
– Хм, – пробурчал Сбруев, – не бояре.
Посмотрел на смурную Дарью.
Он ещё в сберкассе, когда Валентина Ивановна о Дарьиных детях упомянула, решил, что деньгами распоряжаться будет сам. Одно дело – пенсию или заработок отдать жене, там он знал, на какую нужду она их потратит, а здесь – капитал, не бабьего ума забота. Но привычки ходить в магазин, да ещё два раза на день, у него не было. Легко отдать деньги один раз, а мучиться в ожидании, когда продавец высчитает рубли да копейки и даст сдачу, не по нему.
А-а, шиковать так шиковать! Он протянул Дарье пятнадцать рублей. Она деньги взяла будто нехотя, показывая, что они ей не шибко нужны, но в магазин собралась скоренько.
Ушла, а Егор Кузьмич с Фомичом сели у стола и сразу почувствовали себя неловко. Фомич попытался толковать о том, как надо культурно встречать гостей:
– Ежли народ городской, значит, ему со стаканов не личит её, это… пить. Стопку предоставь али рюмку…
Фомич сбился с мысли и оглядел кухню, избегая смотреть на приятеля.
– Гм, – молвил Егор Кузьмич, очень уж сухой получался разговор, и полез в шкаф.
Когда Дарья вернулась с покупками, беседа у мужиков шла гладко – Фомич говорил, а Сбруев слушал; поскольку городские гости были ещё далеко, то пили, не заботясь о культуре, как умели: наливали в стаканы по ободок, закусывали неразрезанными солёными огурцами, хлебом и салом.
Кирилловна вслед за Дарьей зашла "по-суседски". Старух пригласили за стол, те жеманиться не стали, присели, выпили. Дарья подобрела, засуетилась, сгоношила яичницу, капусты из подполья достала, луку нарезала, то и другое подсолнечным маслом сдобрила, а под конец хлопот чистую тарелку на стол поставила, из кульков пряников в неё отложила и конфет двух сортов – карамелек и шоколадных, к чаю. Но до чая не добрались.
Сперва Татьяна появилась.
– Вот ты где, – сказала матери, – а я думаю: куда на ночь глядя уметелила?
– Садись с нами, – пригласила Дарья, – не ужинала ещё.
– Перекусила, так это ещё в шестом часу. Сяду.
В этот момент в дверь постучали и на пороге немедленно появился Зотов, а за ним – Воробьёв!
Федька подкараулил печника по дороге и увязался следом:
– Мне с Егором Кузьмичом потолковать надо!
Поздоровались. Зотов виновато смотрел на хозяина, руками развёл: я, дескать, ни при чём, он сам такой.
Появление Федьки напугало Татьяну: она впервые так близко увидела вора и разбойника; его наглый и жёсткий взгляд, несмотря на старания быть вежливым и любезным, ознобил девушку с головы до пят. На остальных Федька впечатления не произвёл, все, кроме Дарьи, знали покойного Гаврилу Воробьёва и хорошо помнили ласкового кудрявого сына его.
Табуреток на кухне уже на всех гостей не хватало, Сбруев принёс из горницы стул Зотову, Федьке уступил своё место, сам пересел на топчан. Но тут же встал и прошёл к шкафу. В бутылке водки осталось на донышке – нечего делить, Егор Кузьмич достал и распечатал новую, разлил её, выплеснул в свой стакан остатки из первой, посмотрел на Зотова: давай говори.
– За хозяина, за удачу, – важно произнёс Зотов, – такое дело!
– Егор Кузьмич молодец! – присоединился к тосту Фомич и выпил. Выдохнул, одобрил: – Нашенская.
По части выпивки Фомич был знатоком, на вкус мог определить, какого завода продукцию употребил.
– Добрая, – не отстал Зотов, тоже неплохой специалист по этой части. – У нас она мягкая на питие, однако ж и забористая, а вот у калачинцев какая-то шершавая. Вот я помню…