Тогда же и Полина Филипповна получила свою. Крепкая она была женщина – виду старалась не подавать, да ведь такое горе не утаишь.
Зашла Полина Филипповна к ним вечером на Октябрьский праздник за какой-то надобностью, а скорее всего, надобность была в людях. Тяжко в одиночестве, особенно когда горе горькое, как рана свежая, болит и кровоточит и не отпускает ни на шаг ни днём ни ночью.
Не осталось у Полины Филипповны к тому времени близких: родители умерли, брат не вернулся с Финской; не было детей – бесплодной оказалась её женская стать. Похоронка отняла мужа, оборвала последнюю нить.
Тимофей Несторович помнит ясно тот вечер. Врезался он в память и живёт, когда всё другое отболело и погасло.
Всей семьёй они сидели за столом. В чугунке, стоявшем на столе, дымилась паром картошка. Возле каждого на столе – по ломтику хлеба. Марья позаботилась.
А перед тем она, Марья, достала из сундука и подала ему, Тимофею, рубаху. Совсем новую, только слева, чуть пониже воротничка, было небольшое чернильное пятнышко. Не очень заметное на сером, в тёмную клетку, фоне.
Тимофей Несторович, признаться, обрадовался подарку. С тех пор как шла война, из одежды ничего не покупалось. Наоборот, что было лишнего – обменивалось по великой нужде на продукты. Только лишнего быстро не стало: нужда как вошла однажды в дом, так в нём и осталась – вечным поселенцем; дети подрастали – и что можно было, то переделывалось для них.
Обносился к тому дню Тимофей Несторович – дальше некуда. Снял он свою единственную рубаху, не рубаху, а решето – на неё даже заплату посадить уже невозможно было, – снял, положил в уголок у порога, а новую – надел.
"Вот куда, наверное, ушла её шаль весной. Хоть старая, но шаль. Самой на улицу выйти не в чем…" – подумал Тимофей Несторович.
– Спасибо, Марьюшка, – сказал он, – как ты только умудряешься и кормить, и поить нас, да ещё и обновку припасти?
Марья не ответила, не улыбнулась даже. Она вообще с тех пор, как похоронили соседку, была какая-то странная, вроде как не в себе. Так оно и было: не в себе. Иначе ни за что не показала бы никому эту рубаху.
В этой-то рубахе и сидел за столом Тимофей Несторович, когда зашла Поля. Пригласили её за стол. Она отказывалась, но потом всё-таки села. К хлебу не притронулась, а горячую картофелину с солью съела. После пили чай. Без сахара, но пахучий, заваренный сушёными смородиновыми листьями.
Зашёл Сашка, сын убитой соседки Пелагеи. Посадили его выпить чайку, нашлась ему и картофелина, остывшая уже. Марья оставила.
Потом слушали радио. Сашка – он сидел напротив Тимофея Несторовича – вдруг, запинаясь, сказал: "Д-дядя Т-тимофей, на тебе б-батина рубаха!"
Позже Тимофей Несторович всё понял, всё узнал, а чего не узнал – представил… Всё, как было.
А тогда он недоумённо посмотрел на рубаху – в то место, куда впились Сашкины глаза, – под воротничок с левой стороны, потом перед ним промелькнули напуганные лица детей, ладонь Полины, прикрывшая в беззвучном крике рот, и усталое, почти равнодушное лицо Марьи.
– Какого бати? – не понял Тимофей Несторович. – Твоего? Что? Как это?
Сашка поднялся, медленно, боком, пошёл к двери.
Только тогда догадка, страшная, невероятная, обожгла мозг Тимофея Несторовича, вонзилась ножом в грудь, сдавила петлёй горло…
Марья молча сидела на стуле, безучастная, отрешённая…
Баба Поля вышла за калитку посидеть на лавочке. Не просто посидеть, как бывало раньше, а увидеть кого-нибудь из знакомых, кто написал бы телеграммы и снёс их заверить в больницу.
Скорее всего, это будет Саша, Александр Григорьевич, уважаемый человек на том самом заводе, где работал когда-то и Тимофей Несторович.
…После того страшного дня, когда узнал отцову рубаху, долго не заходил Саша в дом Тимофея Несторовича. Армию уж отслужил – потом зашёл. Поначалу то хмурился, то смотрел виновато…
Говорят, строгий из него начальник вышел, но он, Саша, простой. С телеграммами не откажет, сделает как нельзя лучше. Строгость у него – от заботы. Понапрасну он даже своего шофёра не тревожит: на работу и с работы домой едет не на машине, а в автобусе. Остановка рядом, чего не ездить?
Живёт он, конечно, не в том домике, где когда-то жил с Пелагеей, с матерью, а потом, сирота, один. Переехал в новый дом, в квартиру хорошую, с туалетом тёплым, с водой – и горячей, и холодной, да много чего в том доме есть. Вот стоит – через улицу только перейти.
Когда-то пустое место было, а теперь понастроили и домов, и столовую, и магазинов два. Почти до самого леса добрались. До кладбища почти…
Снесут Тимофея на кладбище, зароют в сыру землю, и останется она одна-одинёшенька…
Никуда не поедет, будет доживать свой век здесь. А потом рядом с ним и ляжет.
Как быстро жизнь пролетела – будто день! Тридцать годков бок о бок с Тимофеем, рука об руку. Боязно тогда было решиться, ох боязно. Что она была против Марьи? Сухое дерево против берёзы кудрявой… Но если б только это. Ведь подумать – так и знать-то его не знала. Видела мельком, когда шёл на работу или с работы домой, а то ещё во дворе, когда с дровами возился.
По-соседски надобность какая возникнет, то – к Марье. Да и с ней, с Марьей, разговоров душевных не водили. Разные уж очень были, да и жизнь разная: у Марьи четверо и муж, а она одна как перст; о себе забота, себе радость – когда весточку от мужа получить доводилось. Потом и вестей ждать стало неоткуда…
Почти не знала его. Да. Но и это – не главное…
Постучал к ней Тимофей поздненько – открыла дверь. Ветром снег захлёстывало через порог в сени, враз прохватило холодом до самой души… Какой же это день был? Забыла. Но сорок пятый ещё не наступил. Недели две, однако, оставалось. Провела его в дом, спросила: "Ай опять что стряслось?"
Он сел на скамейку у стола, повернулся всем телом к печи – оттуда исходило тепло, – ничего не ответил. Вздохнул только и смотрел горестно в тёмный угол.
И она поняла.
Чего ж не понять? Четверо в доме, а отец на работе. После всего, что случилось… Конечно, Алёшка уж большой был – четырнадцатый шёл, и Аня могла без матери управляться – двенадцатый год ей доходил. А Верочке с Васяткой всего одиннадцать на двоих. Погодки, как грибки лесные, – один за другим. И всё уже понимали про мать. Убивицу.
Старшим – в школу, а эти – одни дома. Каково им? За малыми глаз нужен.
Потому и пошла. Оттого и боязно было.
Сперва только день проводила у них, а потом пришлось совсем перейти. Что оставалось делать? Работу бросила. Как объяснишь – почему? Соседу помогать детей воспитывать? Другое дело – замуж вышла. За многодетного. Да и ребята, она видела, тревожились, когда Тимофей Несторович не приходил домой и им одним ночевать приходилось. Вот и перебралась…
Ох, жизнь! Не разобрать: где – грех, а где – святое.
Детей жалела, но виду не показывала. К себе не старалась привязать. Мать, какая ни есть, она – мать. Не на век отлучена, пройдёт срок – вернётся к детям. Об этом помнила Полина Филипповна, когда шла в чужой дом. Помнила, когда случилось взаправду стать женой Тимофея Несторовича.
Первое-то время так по нужде пришлось: в тесном доме одна кровать им причиталась с Тимофеем; хоть и широкая, да не чисто поле, не разминёшься. Тимоша…
Как потом полюбила… Вспомнишь – сердце замирает. В молодости первого мужа своего так не ласкала.
Баба Поля стряхивает с себя наваждение, пытается следить за людьми, выходящими из автобуса: рабочий день должен бы уже закончиться – вот-вот пойдут нужные люди.
Но пока нет. Больше идут незнакомые или знакомые, но из тех, кому до её забот дела нет. Поздороваются – и спешат дальше.
Выпал из задней двери автобуса пьяный мужичонка под ноги людям. Понатужился, встал, покачался, как ковыль на ветру, угадал дорогу и – двинулся. "Эк угораздило! Уработался за день, сердешный. Когда успел только?" – баба Поля с презрением и одновременно с состраданием видит, как пьяный, сделав несколько торопливых шажков под улетающее тело, стелется на тротуар, лицом на шершавый асфальт, лежит некоторое время, раскинув руки, как подбитая птица, потом встаёт, роняя красные капли с изодранного лица на руки, одежду… Потом всё повторяется: короткая пробежка, полёт, приземление…
Медленно, трудно даётся дорога к дому, но человечек неукротим в своей цели: достичь.
"Тимофей тоже под конец шибко её любил, клятую, – вздыхая, думает баба Поля, – а вот эдак-то не напивался. Меру соблюдал.
Как он там? С винца-то вроде полегче ему стало. Счас, дождусь вот только, пойду погляжу: не надо ли чего".
Ему не надо. Никогда ничего не просил, не жаловался. Вот только эти дни – выпить капельку. Потому и отказать трудно. Грех.
Тимофей Несторович лежит умиротворённый. Поля – молодец. Дала винца – облегчила душу. Избавила от наваждения. От рубахи избавила. Теперь он помнит, что не рубаха его жжёт, а болезнь, смертушка за ним пришла. Пришла, ну и ничего. Ладно. Подождёт.
Он её ещё тогда ждал, тридцать лет тому назад. Нет, не хотел, чтобы пришла, но почему-то думал, что она недалеко. Придёт и покарает его.
Но, оказывается, легко хотел отделаться.
Жизнь оказалась куда бóльшим наказанием. Оно виделось ему в глазах испуганных детей, осиротевших при живой матери; в убегающем виноватом взгляде Саши – Саша, рассказывая, откуда взялось на рубахе его отца чернильное пятнышко, избегает смотреть в полупустой зал, где на первом ряду – он, Тимофей; в понурой, безучастной фигуре Марьи.
Потом Марья рассказывает. Монотонно и безразлично к себе, к тому, что её ожидает. Не говорит – камни кладёт на душу своему Тимофею, могильные плиты на его тело. Того и гляди раздавят.