Столыпин – один, окутанный душным коконом отторжения, шел к ложе правительства в партере, волоча за собой паутину взглядов: липких, жгущих злорадством.
Мы противопоставим друг другу личные расчеты гоев, религиозные и племенные ненависти, взращенные нами в их сердцах в продолжение двадцати веков.
"А вот здесь врете – это не ваше: кишка тонка и ум короток. Это своровано у римлян: "РАЗДЕЛЯЙ И ВЛАСТВУЙ".
Эти толпы с наслаждением бросятся проливать кровь тех, кому они завидуют.
Толпа, все та же толпа, орущая пока про себя: "Распни его!" И разница невелика: та была одета в рубище, эта – в парчу.
Премьер шел к министерской ложе, чтобы оттеплиться душой, поврачевать надрыв близ Кривошеина. Пожалуй, лишь он, министр земледелия да Коковцев не предали, не отшатнулись.
Вход в ложу загородил серо-ливрейным туловом камердинер.
– Не велено-с без пропуска.
В глазах тупое торжество.
– Прочь с дороги, хам! – в ложе взвился, прянул со стула Кривошеин, лицо крылось бурыми пятнами. – Не узнал премьер-министра?!
С хищной силой скрутилась спираль жадного внимания, облепляя Столыпина: премьера велено не пущать в премьерскую ложу! Кем?! САМИМ?!
– Ты слышал? Уйди с дороги Его Превосходительства!
– Не велено-с, без пропуска, – с чудовищной, явно дозволенной наглостью загораживал дорогу лакей.
– Оставьте, Семен Власович, – брезгливо поморщился Столыпин, – Фредерикс с Курловым, не выписав пропуск в ложу, переделывают публичное зрелище в дешевый фарс.
– Мерзость! – Кривошеин выбрался из ложи.
Они вышли в фойе, двинулись по малому кругу близ колонн.
Столыпин глянул искоса, уронил со слабой улыбкой:
– Рискуете, Семен Власович, на мне, прокаженном, уже поставлен крест двором с молчаливого согласия Государя. Но вам еще служить России, нашему делу…
– Петр Аркадьевич! – струнно натянутый Кривошеин глянул беспомощно, страдающе. У него дрожали губы. – Я, кажется, не давал повода так… так… оскорблять меня!
– Ну полно, полно, голубчик, – повинился Столыпин, – простите, ради Бога, сам не ведаю, что несу.
– Какая мерзость! – возвращаясь к инциденту у ложи не мог успокоиться Кривошеин. – Наш хам – самый хамовитый в мире.
– Видите ли, на уровне Фредерикса и Курлова недопуск сановника в ложу лакеем предполагает немедленное харакири от публичного позора. Но не доставлять же всем такого удовольствия. Да и кинжал дома оставлен.
Они завершали первый круг, когда из толпы вычленилась тучная пара, опасливо сближая свою траекторию с двумя отторженцами. Она наводила "дуло лорнета" на грудь Столыпина долго и обстоятельно. Наведя, наконец, спросила с сокрушительным акцентом:
– Косподин Столыпин, какое знашение имеет крест на фаша грудь?
Согласно, отечески закивал головой ее спутник:
– Я-я. Крест ошшень походит как над могила.
– Стыдитесь, сударь! – резко одернув дворцовых опоссумов, шагнул вперед Кривошеин.
– Он не сударь. – Вязкая ярость вздымалась в груди Столыпина, поднималась к горлу, судя по акценту, его статус-кво.
"Herr". А она, следовательно, херрова фрау.
Он говорил, не повышая голоса. Но сталь, звеневшая в нем, легко пронизывала душный блеск фойе, его слепящее безмолвие, вонзаясь рублеными клинками в плотоядно затаенную толпу.
– Итак, фрау, утоляя вашу любознательность, отвечаю: сей крест получен мною от управления "Красного Креста" во время русско-японской войны за пожертвования медикаментов для тяжело раненных. Принимая во внимание опус вашего "herra": "ошшень походит как над могила", – желаю вам удостоиться столь же могильных крестов во время, не приведи Бог, русско-германской войны.
Он жил на своей земле, обильно политой кровью проторуссов, на коей взросли кровные обычаи, нравы, выпестовался великий сказочный русский язык. И он не намерен был терпеть в этом языке плебейски наглого акцента от не гостей, самозванных вторженцев.
Отстраняясь от пары, перекипавшей в удушливо растерянной злобе, трубно, уже не сдерживая командорской, все еще принадлежавшей ему власти, послал Столыпин жесткий оклик-запрос через весь зал к генерал-губернатору:
– Господин Гирс!
– Я вас слушаю, – помимо воли подтянул чрево генерал.
– Вчера, во время освящения памятника государю Александру II, евреям учащимся запрещено было идти с крестным ходом. Из чьей головы вылупился сей многомудрый приказ?
– Приказ попечителя учебного округа Зилова, – нервно пожал плечами, вытирая лоб платком, Гирc.
– И вы знали об этом заранее?
– В общих чертах, ваше превосходительство.
– Знать в общих чертах о распоряжении Зилова – все равно, что быть "немножко беременной". Как вы могли допустить такую низость, этот зоологический антисемитизм к отрокам и отроковицам?
"Их антисемитизм нам нужен для управления нашими меньшими братьями".
Вновь ослепила вспышка из "Протоколов…".
– Я не намерен разговаривать и отчитываться в таком тоне! – сорвался на постыдный фальцет губернатор, бегая пухлыми перстами по атласным лацканам фрака.
– Вы будете отчитываться, – брезгливо обрубил истерику Столыпин, – но уже не премьер-министру, а следующей революции.
Они развернулись и пошли в зал. Тяжкая остывающая лава всклень заполняла плоть премьера. Она выжгла все шлаки, всю второстепенность бытия, оставив лишь не поддающуюся переплавке тоску.
– Петр Аркадьевич, – взял Столыпина за локоть Кривошеин. Всматриваясь страдающими глазами, предложил: – А не трахнуть ли нам по рюмашке коньячку? До звонка еще немало времени.
– У вас бесценный талант, Семен Власович, ловить фортуну за хвост в надлежащий момент. Трахнем. И не по одной.
Но сначала главное, то, что бередит душу. Вы только что из Сибирей. Как там наши протэжэ Старобардовцы? Что староста Прохоров?
– Нет слов для описания, Петр Аркадьевич. Немеренная ширь, роскошь свободного труда. Тайга кишит зверем и… гнусом. Затеряться бы там на месячишко с берданом и накомарником – полжизни не жалко. А Прохоров – Орел! На диво цепкая, корневая натура, предприимчивый, стальной характер. Истинный вожак-оратай. Его сыну Никитке всего-то двенадцать годков, однако мужскую работу вровень с отцом тянет. У них ныне отменная школа, свой синематограф, телеграф, коим без робостей телеграфируют в Британию и прочие Европы на предмет торговли хлебом, маслом, соболями, кедровым орехом.
Богато, широко живут, сеют почти без пахоты – плоскорезным диском по целине.
– Никиток у Прохорова в отпрысках наследных… чудно! Отрадная весть для меня… да что там: для всей России хлеборобной.
– Так я жду в буфете, Петр Аркадьевич.
– Идите. Вскорости догоню. Вот только несколько слов Коковцеву. (Увидел Столыпин своего вероятного преемника через распахнутые двери в зале.)
Он вошел в зал. Неторопливо, со слабой улыбкой приблизился к Коковцеву, взял под локоть:
– Вы уезжаете, граф?
Тотчас заскользили к ним, придвигаясь, две кометы, с фееричными хвостами сплетен и слухов, – Фредерикc и член Госсовета Немешаев. Коковцев развел руками:
– Сожалею, Петр Аркадьевич, но вынужден, дела неотвязны и неотложны.
– Боже, как я вам завидую.
– Что так?
Коковцева поразила выплеснувшаяся в голосе премьера немеряно черная тоска.
– Впрочем, пустое. Одолевает в последнее время некая никчемность бытия: премьер, уже взнуздавший себя, вновь был застегнут на все сановные пуговицы.
– Вам ли это говорить, Петр Аркадьевич, сделавшему для России…
– Оставим, граф. Вы же все видите и понимаете. По всем признакам дело реформ переходит к вам. Я подошел выразить мое полнейшее удовлетворение оным поворотом. Я признателен за ваше честное мужество, коим вы руководимы в нынешнем крысином шабаше при дворе. Ради Бога, не дайте им прогрызть хребет реформ!
– Петр Аркадьевич, помилуйте, может, вместе отбудем? Сочту за честь предложить место в моем купе. – Коковцев с острой жалостью вглядывался в каменно любезного Столыпина, ронявшего напутственные фразы, более схожие с эпитафией.
– Прощайте, граф. Храни вас Бог в пути.
– До встречи, Петр Аркадьевич, в Петербурге.
Столыпин не ответил, с застывшей улыбкой подталкивая Коковцева к выходу.
Долго смотрел ему в спину. Пронизало сожаление о своем отказе уехать: ах, прочь отсюда, прочь! Однако… к жизни, к смраду ее пора.
Развернувшись, вышел в широкий срединный проход зала. Остановился напротив Фредерикса, заложив руки за спину. И министр двора, притянутый гипнотической силой ледяного, препарирующего взгляда, который ввинчивался ему где-то между бровями, двинулся к Столыпину, на ходу опрастываясь пахучими кругляшками слов:
– Ваше высокопревосходительство, господин Столыпин… мне доложили об инциденте у правительственной ложи… тупой малоросский бедлам с пропуском возмутителен! Я настоятелъно распорядился учинить следствие, разобраться с Кулябко…
Фредерикс осекся.
Столыпин смотрел мимо, куда-то за плечо министра двора. Фредерикс оглянулся. По проходу мелким торопливым шажком приближался чернявый молодой человек с редькообразным вытянутым лицом, в засаленном, осыпанном перхотью сюртучке. Согнутая в локте правая рука его нелепо и куце торчала, прикрытая над кистью театральной программкой.
ВОТ ОНО!.
Столыпин неотрывно глядел на приближающийся фатум. В какую местечково ничтожную оболочку вырядилась его судьба, испускавшая вожделенный ужас сквозь провалы расширенных зрачков.