Оба словно впадали в транс во время этих часовых сеансов. Не произносили ни слова и не меняли поз. Он у стены со стопкой тонкой французской бумаги и отточенным карандашом в руке – на обитом черной кожей стуле. Она возле открытого в цветущий сад окна – на пуфике. Жена прикладывала ухо к двери – молчат. Заглядывала в замочную скважину – сидят на своих местах. Несколько раз врывалась в кабинет, будто бы нечаянно, и видела, как оба они вздрагивают и словно бы пробуждаются, возвращаясь из каких-то незнаемых земель.
Да и как им разговаривать, если она по-русски ни бельмеса? Только "спасиба", "пожалста" и еще несколько расхожих слов.
– Киселя хотите?
– Лублю. Лублю. Лублю.
И с радостным удивлением смотрит на Алексея. А тот ест, по обыкновению, очень нервно. То встанет, то сядет, то привскочит, будто его ужалили.
– Будете пирог с осетриной?
– Лублю. Я лублю.
Несут ей пирог, а Алексей вдруг как привскочит, как забегает по столовой, словно у него живот разболелся.
– А ты, Алексей, пирог будешь? Ты ведь, кажись, с осетринкой любишь?
Заботливая жена Пелагея Ивановна сладко смотрит на супруга.
– Люблю… Люблю… Люблю… – бормочет тот в странной задумчивости, не глядя ни на супругу, ни на англичанку, ни на блюдо с пирогом. И снова кружит, кружит по столовой.
А дети, бедные крошки, Саша и Таня, сидят за своими тарелками, переводя взгляды с багровой маменьки на бледного папеньку, и прыскают в розовые кулачки. Англичанка раньше всех встает из-за стола, благодарит, путая "спасибо" и "пожалуйста", и уходит к себе в комнату. Папенька убегает в кабинет. А маменька хватает пуфик, выносит его из гостиной в сад и начинает выбивать из него пыль специальной щеткой. И лицо у нее такое недоброе, что дети боятся к ней подходить.
Триптих № 2
Потерянный портрет
Вале было тогда лет пятнадцать. Ну да, она еще не вполне ощущала себя взрослой – это она прекрасно помнит. Робела от каждого пустячного мужского взгляда, краснела, прятала глаза. И еще одно – она совершенно не понимала, какое у нее лицо, какая фигура, улыбка. Хороша ли она? Или ужасная дурнушка? Соседка по этажу, одноклассница Райка, троечница и сплетница, навязывалась ей в подружки и шептала, пригнувшись к Валиному уху: "Кто в нашем возрасте урод – потом красотун". Райка, кажется, объединяла себя и Валю в одну команду "уродов". Валю это бесило. Райка и впрямь была уродиной, а вот Валя – нет! Или – да? Вопрос был не решен. Зеркала молчали или отвечали двусмысленно. И каждый раз она удивлялась и не знала, как оценить собственный вид, отраженный то в ручном зеркальце, то в зеркале школьного туалета, то в блестящем металлическом чайнике на кухне – со странно искаженными, смешно вытянутыми очертаниями. И каждый раз она себя не могла узнать – то гибкая, стройная, легкая, то жесткая, нелепая, неповоротливая (в особенности на уроках физкультуры, где нужно было прыгать через козла и залезать на канат). И одноклассники предпочитали ей других девочек, которые ей тоже казались гораздо соблазнительнее.
Мама была строгих правил. Писала докторскую диссертацию по химии за их круглым обеденным столом, надев очки в глухой черной оправе. Мама этими глупостями не интересовалась. И за внешность никогда Валю не хвалила, только за пятерки. И вообще – у тебя и впредь будет из одежды две блузки и две юбки. Не смотри на других! Ты же знаешь, как нам тяжело достаются деньги! Валя знала, знала! Но эти "две блузки и две юбки" ее убивали. Ей хотелось чудес, праздников, необыкновенных нарядов! Она все что-то придумывала, вытаскивала из шкафа какие-то старые бабушкины кружева, длинные юбки с цветной каймой, старые продавленные мужские шляпы из фетра. И все это, включая шляпы, она надевала на себя. Обматывалась какими-то древними, расползающимися прямо на ней шалями из бабушкиного сундука, где лежало все негодное и ненужное. И потом кружилась перед зеркалом, радуясь и недоумевая. Какая она? Хороша ли? А может, урод?
Однажды в этом ее наряде Валю застала пожилая соседка, пришедшая попросить спичек. Эта дама "из бывших" (как про нее говорили) жила с котом. И больше у нее никого не было. Она с котом занимала маленькую десятиметровку, а в большой комнате разместилось семейство слесаря, всегда пьяного и частенько лежащего поперек коридора в полной отключке. Соседка говорила об этом маме с улыбкой на красивом лице, которое морщинки не портили. Вале с мамой повезло, у них соседкой была тихая старушка, правда, излишне любопытная. Выскакивая из своей комнаты после очередного разговора с мамой, Валя частенько заставала старушку неподалеку от их дверей. Старушка была глуховата, и ей приходилось подходить совсем близко, чтобы расслышать даже громкий разговор соседей.
"Две блузки и две юбки!" – кричала мама, а Валя в слезах выбегала на кухню, чуть не сшибая старушку соседку, в немыслимых своих нарядах и с волосами, собранными во взрослый пучок, который ее еще более молодил…
Старая дама поглядела на Валю в этой ее кофте-распашонке, к которой она приделала бабушкины кружева, в длиннющей черной шелковой юбке с красными оборками, вероятно еще прабабушкиной, и с этой ее взрослой прической, ахнула и сказала, что Валя, да, девочка, "как две капли воды" похожа на один акварельный портрет. Дама не знала или не помнила имени художника, но он, несомненно, был из очень известных. Современник Пушкина… А видела она этот портрет очень давно, в начале тридцатых в небольшом городке со странным названием Скопин. Там, в доме купцов не то Перегудовых, не то Переплясовых, после революции возник приют для беспризорных детей. Она в этом приюте работала… (дама запнулась и, видимо, не пожелав говорить, кем она там работала, снова перешла к портрету). Акварель, довольно большого размера и очень тонко нарисованная, висела в самодельной рамочке в бывшей гостиной, из которой сделали столовую для детей. Но дети норовили испачкать акварель или что-то пририсовать. И вот как-то поздним вечером дама ее потихоньку сняла со стены и отнесла на чердак, где лежала всяческая рухлядь.
– А почему не в музей? – Валя искренне недоумевала.
Соседка тихо улыбнулась степени Валиного непонимания.
Какие музеи? Разруха и голод. И террор. Ее муж тогда уже был во Франции, а она… но это другая история.
– А потом вы его нашли?
– Портрет?
Вале, конечно, хотелось узнать про портрет, но она из вежливости спросила про мужа.
– Представь, несколько лет назад отыскался. В доме для престарелых инвалидов. Обзавелся во Франции новой семьей, но и ее потерял. Фотографию свою не прислал, а вот я взяла и послала.
"Еще бы! – подумала Валя. – Такая красавица!" Валя в возрастах ничего не понимала: "красавице" было лет под восемьдесят.
– А портрет?
Все же Валя не удержалась, чтобы не спросить.
– Ты точная, точная копия. Прямо удивительно. Девочка в советской семье, в нашем государстве. Какой-то большой художник рисовал. У меня на это глаз. Отец собрал превосходную коллекцию русской живописи и графики, еще до катастрофы. Когда рисовалась эта акварель, по всей видимости, были живы Пушкин и Гоголь, Тургенев только начинал. Жаль, что ты ее не увидишь! Тебе было бы интересно!
Еще бы не интересно! С той самой минуты, как услышала, Валя просто заболела этим акварельным портретом. Ей казалось, что там, только там запечатлен какой-то ее настоящий, истинный облик, который от нее в жизни ускользает. И поэтому она не знает, какая она. Хороша ли? Урод?
Через много лет на отдыхе в маленьком латвийском курортном городке, куда она поехала вместе с подругой, все той же Райкой, вовсе не расцветшей, а напоминающей теперь разжиревшую дворняжку, Валя случайно познакомилась на пляже с одним человеком, назвавшимся (не без некоторой запинки) художником. Он сказал об этом, потому что захотел ее написать. Не согласилась бы она… Нет, нет, зачем это? Она сразу испуганно отказалась, хотя художник ей понравился. В особенности голос – тихий и неяркий, но захватывающий. Они познакомились возле пляжа у киоска с мороженым. Пока ели мороженое – разговаривали. У Вали в пакете таяло мороженое для Райки – но уйти было невозможно, невозможно! Хотя разговор был пустячный. Он сожалел, что она отказалась позировать. Возможно, что-то бы получилось. Впрочем, он все равно бы не успел написать портрет. Он скоро уезжает. Сегодня. Высокий, с чуть седеющей головой, в джинсовой молодежной куртке, но совсем не юнец. Старше Вали на… На сколько же?..
Она так и не научилась распознавать возраст, но чувствовала, что он старше, хотя бы по тому, как он держал себя с ней и как она робела. А ведь уже закончила аспирантуру по химии, продолжая дело мамы, самой Валей не очень-то любимое, и начала преподавать в обычной школе, потому что больше ее никуда не брали. У нее была нежелательная национальность. В отделах кадров разных учреждений панически боялись, что Валя уедет на свою "исконную" родину и их всех повыгоняют. О школе можно было порассказать много смешного и не очень. Райка, кстати, работала в Валиной школе буфетчицей, и там они снова встретились. Ведь жили они теперь в разных местах. Вале с мамой дали отдельную квартиру, а любопытную старушку-соседку переселили в другую коммуналку.