* * *
Ксан Ксаныч обитал в квартире аскетического убранства, где, казалось, были только книги да столы с приставленными к ним строгими прямыми стульями. Еще, правда, был небольшой камин, вделанный в угол рабочей комнаты, придающий ей какой-то уютный домашний вид.
Внезапно явившегося к нему Одю он принял весьма приветливо, а портретом так прямо восхитился и тут же, вооружившись молотком, повесил его над камином на гвоздик. Он тоже сказал, что портрет похож – внутренне да и внешне. В Учителе проявлялась его потаенная детская природа, очень сильно закамуфлированная мужественной и представительной внешностью.
– Все дети – гении! – повторял он.
– И жучки, и паучки, и бабочки! – вторил Одя.
– Ну да! Все, кроме "человека разумного", – вот этот подкачал! – продолжал Учитель. – Столько низости и подлости! Я хочу вам, Володя, назвать одну фамилию. Давайте ее вместе будем помнить. А вдруг эти "списки" когда-нибудь пригодятся? Я случайно видел бумагу, уничтожавшую наш институт. Под ней стояла подпись некоего Акинфеева…
– Акинфеева Р. И.? – вскричал Одя на самых высоких и визгливых своих нотах и подпрыгнул чуть не до потолка, впрочем невысокого. Учитель жил в малогабаритной квартире, совершенно не соответствующей его росту и стати.
– Р. И.? – повторил Либман в раздумье. – Не помню. Возможно, что так. Руслан Иванович? Роман Игоревич? Реваз Исаакович? Кто его знает! Но фамилию я запомнил точно. А вы о нем что-то знаете, Володя?
Одя торопливо рассказал Либману о списке мнимых преподавателей в Доме художественного творчества, который начинался с фамилии Акинфеева Р. И. И цифра зарплаты возле этой фамилии стояла весьма внушительная.
– Вот пролаза! Думаю, что он и есть. Узнаю по гнусности поступков, – с горечью сказал Либман.
– А где вы теперь работаете? – решился спросить Одя.
– Нигде, – спокойно ответил Либман с непонятной улыбкой на губах. – Приглашали в Институт актуальной политики и в Институт актуальной экономики. Я отказался. Проныры, обманщики, лгуны! А больше никуда не звали. Институт актуального искусства, видимо, полностью укомплектован. Заметьте, Володя, как они любят все "актуальное". Типичные временщики!
Они посидели молча. Учитель глядел на огонь в камине, а Одя с грустью думал, что болезнь одиночества поразила самых достойных людей. Разумеется, он имел в виду Либмана, а не себя, недоумевая, как такой человек мог оказаться в одиночестве. Где его родственники, друзья, где его семья? Не похоже, что он окружен людьми!
Внезапно, точно откликнувшись на Одины мысли, в дверь позвонили. Одя вздрогнул, а Либман пошел открывать с видом человека, который никого не ждет, но никому и не удивится.
В комнату шумно вошел человек, который показался Оде братом Либмана, – такой же высокий, вальяжный, представительный, но какой-то более сумрачный, без всегдашней либмановской улыбки на губах, как бы потухший.
– Знакомьтесь. Игорь Игоревич Сиринов, – представил его Учитель отрывисто и весело. – А это мой ученик Володя Варенец. – Учитель сделал жест в сторону Оди.
Разволновавшись оттого, что Учитель вслух назвал его своим учеником, Одя даже не поправил неверно произнесенную фамилию. Его Учитель был ужасно рассеян.
Выяснилось, что Сиринов приехал улаживать дела фирмы по производству компьютеров, где состоял менеджером.
– А философия? – подняв брови, спросил Либман.
– Завязал, Саша! Там этими игрушками не проживешь.
– А для себя? – наступал Либман.
– Э нет, уволь, – язвительно хохотнул Сиринов. – Хватило здешней философии! Так хватило, что еще долго кошмары преследовали. Строгие дяди, все давно постигшие, изводили, мытарили. Докторскую защитить не дали. Ты помнишь обсуждение на секторе? Всеобщий бойкот моих идей, ну, кроме тебя, разумеется? Так обсудили, что я даже рукопись в шкафу оставил, не взял ни одного машинописного экземпляра – ешьте! Провались все пропадом вместе с вашей философией! Там от всего этого отдыхаю. Путешествую с женой. Что ты уставился? С новой американской женой! Зовут Кларой. Объездили полмира. Ей нравится, а я за ней. Мне, признаться, все равно, в какой точке пространства находиться. Даже скучновато, но для жены – развлечение. Зато отсюда сбежал – от этих кошмаров…
– Не верю, Игорь, – перебил Либман. – Не бывает таких превращений! Ты же был по-настоящему увлечен! Как мы спорили! И плевать тебе было на хамов, которые…
Тут перебил Сиринов, возвысив голос.
– Климат тут такой, что ли? Тут из всего делают философию. А там просто живут. Яблоки кушают. Я ведь уже когда-то написал: историческое сознание – фикция. История, друг мой Саша, закончилась. Началась жизнь – обычная жизнь, мещанская, как мы ее когда-то трактовали. Третировали, пренебрегали. А зря! Бизнес, путешествия, маленькие семейные радости…
Сиринов придвинул к себе стоящее на столе блюдо с большими зелеными яблоками, которые у нас в России называют "симиренко" (а чаще "симиринка"), и, выбрав самое большое и самое зеленое, захрустел, выражая на лице живейшее удовольствие.
Либман в волнении закружился по комнате, остановился у книжных стеллажей и достал с самого верхнего красненькую папку, завязанную белыми тесемками. Отер ладонью пыль с краев.
– Вот твоя докторская, Саша. Рукопись, которую ты оставил в шкафу… Я ее вытащил в последний момент…
– Откуда? Откуда ты ее вытащил? – доедая яблоко, спросил Сиринов. – У вас тут невероятно напряженная жизнь. Что-то откуда-то вытаскивают, что-то засовывают, что-то перепрятывают, а потом забывают куда… И главное – зачем.
Либман словно не слышал этой саркастической тирады.
– Помнишь, сколько было споров? Истерик? Телефонных звонков? Последних и предпоследних разговоров? Ты пытался зачеркнуть историческое сознание, а они пытались вычеркнуть тебя. Из списка ученых. Из списка русских ученых. Да не из-за этой ли травли от тебя жена ушла? Или просто совпало? Блестящая работа, по-моему.
– Другую нашел, – глухо проговорил Сиринов. – Лучше, моложе. Кларочку. Вместе объездили Индию и Бангладеш. Она в восторге. Мне понравилось меньше. Но я вообще поклонник сидения на одном месте…
Говоря все это, Сиринов придвинулся к папке и громко, с нарочитой дураковатостью прочел заглавие: "Историческое сознание как фикция". На его лице появилась гримаса отвращения.
– Неужели я занимался такой галиматьей? Сочинял такую гиль? Нет, я понимаю: наши великие романисты – вот они оставили нечто стоящее, дали примеры – незабываемые. Я так накрепко запомнил одну сцену из классика…
Тут Сиринов схватил красненькую папку обеими руками и ловко бросил ее в огонь камина. Одя вскрикнул и, подбежав к камину, стал орудовать совком, пытаясь спасти рукопись.
– Пусть горит! – нервно похохатывал Сиринов. – Не вытаскивайте!
Либман внезапно тоже расхохотался. Но по-другому – громко и раскатисто.
– Да ты, Игорь, стал настоящим философом. Стоиком. Тебе уже ничего не надо!
– Э нет, – всем корпусом в добротной коричневой куртке на меху повернулся к нему Сиринов. – Мне, Саша, много чего надо. У меня красивая молодая жена. Дом под Бостоном в экологически чистом месте, овчарка Дэзи, машина японской марки, очень удобная и надежная. Кларочкин сын работает в автобизнесе – помог выбрать. Моя деятельность, слава богу, не связана с профессиональной философией. Она скучновата, если честно, но меня не обливают грязью и не травят. Я свободен думать о чем хочу и как хочу. А что у тебя, Саша, что у тебя?
– Почти не сгорела. – Одя положил слегка обгоревшую по краям папку на стол, умоляющими глазами глядя на Учителя. Ему хотелось как-то сгладить обострившуюся ситуацию. Либман улыбнулся своей непонятной улыбкой.
– У меня, Игорь, ничего. Книги не публикуются и не переиздаются. Любимая женщина не со мной. Нет работы и нет денег. Сдаю вот книги в букинистический, да и те не берут. Но… Но у меня… есть ученик. (Он отыскал глазами застывшего от неожиданности Одю.) Мне кажется, он верный ученик. Володя, не тушуйтесь! И еще: есть необыкновенный портрет. Это из недавнего, ты не видел, взгляни!
Сиринов вслед за Либманом приблизился к камину, вынул из кармана куртки очки и воззрился на Леночкин шедевр – с глазами, опушенными веером синих ресниц, и растянутой в улыбке верхней губой.
– Это твой портрет? Ну, знаешь!
Он в шумном негодовании засунул очки обратно в карман.
– Вы тут все – сумасшедшие! Я уже как-то отвык. Простите, дела. Бизнес, как говорится.
Он строго взглянул на Одю и произнес:
– Рукопись лучше все-таки сжечь. Она из разряда "горящих" – никому не нужна, включая автора.
Либман его не проводил до дверей, а молча стоял у стеллажей с книгами в позе Чаадаева…
…Одя мчался по Чистопрудному бульвару вслед за девушкой, напомнившей ему Белую Шапочку. Эта плакавшая у разрушаемого института девушка ему так хорошо запомнилась, что несколько раз приснилась. И даже совсем недавно, когда он вернулся от Учителя расстроенный и ошарашенный, но и необыкновенно ободренный – ведь Ксан Ксаныч Либман назвал его своим верным учеником. Одя и во сне был робок. Его зажатость распространилась и на подсознание – вопреки мнению дядюшки Фрейда. Девушка просто гладила его по голове, и во сне он испытывал блаженство от этой невинной ласки.
Зимний день, как и в первую встречу, клонился к вечеру. Все предметы потеряли четкость очертаний, расплывались в морозном воздухе, в испарениях снега и льда, в отблесках желтых фонарей вдоль замерзших и ставших катком прудов, в холодном отрешенном сиянии сумрачного неба.