"До зарплаты далеко, ой, как далеко, - вдруг мягко, но с какой-то проникновенной силой сказал Ванькин, - Антон Георгиевич, далеко же, согласитесь?"
Учёные опечалились и во сне тихо качали головами.
"Путь познания тернист и спиралевиден, - сказал Антон Георгиевич, - не всё сразу, Ванькин. Терпение. Мужество и терпение, - он склонился к уху Ванькина и прошептал, - насчёт Аннушки мы с тобой договорились".
"Друг, - пропел сквозь слёзы Ванькин, - лучший друг".
Они поцеловались. Биологи-генетики удовлетворённо зааплодировали.
"Комманчо! - проревел Эдик. - Главное в футболе пас".
С островов на город надвинулся вечер. Жёлтое зимнее солнце заиндевело и погасло. Темнота неба, задев крышу ресторана, в котором мы сидели, заставила служителя с полуштатским лицом напомнить нам о закрытии заведения.
"Но где же оркестр?" - заволновался Эдик.
"Оркестр не проявил должного единодушия", - ответило полуштатское лицо.
"Но где же он?" - не сдавался Эдик.
"Увы, они никак не могли настроить инструменты на нужный лад. Музыкальный, разумеется. И их пришлось перевести в небытие".
Мы все вышли на улицу: учёные-генетики, бывший спортсмен общества "Водник" в обнимку с лиловой официанткой, терленовые дамы, певшие, взявшись за руки: "Я ехала домой, душа была полна…", плакавший молодой человек, - он с большим удовольствием доедал сахарную трубочку, - мужчина в строгом жёлтом костюме, Эдик, Слава, Валера и я.
Мы все расцеловались, Эдик даже всплакнул, а Слава пообещал в следующем году всем давать пас, и собирались уже разойтись, как вдруг увидели Выпей Море, который на четвереньках перемещался по Большому проспекту, толкая головой огромный чемодан, обвязанный бельевой верёвкой.
Мы страшно обрадовались. И удивились, конечно. Оказалось, что наша жизнь, какой она была, не знает конца. Она не могла прекратиться, как прекращалось всё вокруг и в каждом из нас.
Мы продали Рудику с Крюкова канала всю мировую литературу вместе с чемоданом, купили в Елисеевском море водки и белого портвейна, взяли такси и уехали неизвестно куда.
Больничка
- Оно, верно, и кажется, что трудно, а совсем даже не так всё. Дочка замужем. За городом живёт. И муж её за городом. Курить-то будешь?
- Нет.
- Это хорошо. Не курить. Даже очень хорошо. Да. Вот оно как.
Старик плетёт свою нить. Тусклый, полный жгучего запаха табака и смирения, прозрачного и бездонного. Он несёт его на своих плечах. Хрупко, осторожно несёт на покатой спине, на жилистой шее, и в узких щёлках дымится по глазу, а в уголках стынет грязноватая слепая слеза.
- Учишься? - спрашивает.
- Да, - отвечаю.
- Учиться хорошо. Человеком будешь. Учение-то… знаешь. Оно хорошо, что учишься, говорю. Ну да, это самое. Время-то сколько?
- Дядя Серёжа, миленький, Вы сейчас свободны? У меня к Вам дело. Видите колбочку? Отнесите её в лабораторию.
- Чего ж, можно. Оно можно. Вот докурю.
- Побыстрей только. Это Артемьева просила.
- Быстро-то. Это мы быстро. Чего тут? Быстро - это можно.
Докуривает, выбивает пепел из зелёного мундштука и дует долго, усердно, спокойно. Потом идёт, неся на плечах смирение и безмерное равнодушие и что-то ещё невысказанное, идёт согнувшись, незаметно перебирая ногами, и широкие, длинные брюки волочатся по кафелю пола.
Хлопает дверь. Белый, крахмальный, с запахом хлорки больничный мир занимает его место. Я один на один с ним. Вжимаюсь в стену, в скамейку. Жду.
Время идёт. Время в больнице измерить трудно. Его вроде и нет. Но работаем мы ровно четыре часа. По вредности. В коридорах, палатах, у кабинетов врачей, когда приносим больного или больную и ждём его, её, их. Не мужчин, не женщин, а больных.
Коричневый, как кофейное зерно, старик возвращается. Он смотрится на фоне выкрашенных в бело-голубое больничных стен.
Непрерывный старик. Он идёт, он отнёс колбу в лабораторию, он никогда не произнесёт этого слова.
Он постоянен. Постояннее луны, восхода солнца и его заката, и дров, которые мы носим на второй этаж, и той верёвки, которой мы их обвязываем, и тех мертвецов, которых мы каждый день сносим вниз со второго этажа. Со второго на первый. На холодных, липких носилках. Он принадлежит сумеркам. Он сам сумерки.
Подходит, садится. Вздыхает, достаёт мундштук и сигаретку. Курит.
- Обед-то уже скоро. Обед, говорю. Уже второй. Что за обед, какой он? Работы немного. Не то что вчера - баня. Бельё носили, узлов полсотни. Двух покойников свезли. А и то, обед скоро. Дров пять тачек было. Не меньше. Конечно, пять. Точно, да? Пять, говорю, или нет?
- Да, да, пять.
- Пять, я и сам говорю, что пять. И бельё. Тоже. А сходить - оно всегда можно. Потому, если не ходить, тогда что? Нетрудно. А она сердитая. Все сердитые.
- Кто?
- Да Артемьева. Ну я сходил, теперь уж чего? Сходил, и всё тут. Мне нетрудно. Это тебе не баня. Правильно я говорю?
- Да.
- Ну то-то. И не бельё. Бельё… это не то, не то. Грязно оно, чистое - всё одно. Бельё это. Может, закуришь?
- Да нет. Спасибо.
- Не куришь? Это хорошо. Это очень хорошо. Это вот как здорово.
Пора за обедом. Кухня в венкорпусе. Мы несём пустые бачки и кастрюли, чистые и блестящие. Они вымыты Машей и Люсей. Идут вместе с нами. Обе в белых халатах, как мы. Только халаты у них чище. Они полные и румяные. На коротких ногах, в тёплых ботах. Идут, переваливаясь. И похожи друг на друга. Толстые и румяные. И в белых халатах, которые чище, чем у нас.
Путешествие занимает минуты три-четыре. Вначале по тропинке, под деревьями, что в снегу от вчерашней метели. Потом влево. Три шага ступишь - дверь, и сразу ступеньки, потом кухня. Ступеньки ведут не вверх, а вниз, в полуподвал.
Женщины приходят первыми. Дядя Серёжа ступает осторожно, мелкими шажками. Я иду за ним, склонив голову, как он, и прислушиваюсь к его бормотанию:
- Обед, конечно, лучше, не то что баня, и не курит, учится, это хорошо.
Вот и дверь, и наше окошко. На противоположной стороне кухни, в стене - другое окно. Там получают обед для венериков. Окошки обиты блестящей жестью, их отделяет друг от друга вся кухня и стол.
Женщина с красным лицом ставит на стол тарелку. Это - проба для дежурного врача. Сегодня борщ. Врач кладет в тарелку ложку сметаны и ест. Борщ дымится. Все внимательно и с любопытством смотрят, как он ест.
Вдруг враз начинают шуметь, толкаться, протягивать посуду в окошко. Постепенно всё наполняется. Борщом, сметаной, котлетами, варёной картошкой, компотом.
Мы получаем самый большой бакс борщом и несём его, согнувшись и обернув руки полотенцем, потому что бак горячий, и стараемся не разлить, и обязательно разливаем. Маша и Люся идут теперь сзади и говорят, что мы плохо несём, что мы разливаем, что кто-то из нас виноват. В конце концов они обгоняют нас, и мы идём вдвоём и уже не разливаем.
Маша раскладывает, добавляет, досыпает. Распоряжается. Около неё топчется несколько человек. Никто не спешит получить свою порцию. Так, толкутся, больше по привычке. А получив, как-то напряжённо и неровно едят. Картошка остыла, и без масла, но они съедают всё. И торопливо уходят. Иногда кто-нибудь капризничает как бы нехотя, словно заставляя себя капризничать, надувать губы, быть избалованньм и разборчивым.
Конец обеда - конец рабочего дня. Я обедаю дома. Дядя Серёжа дома и на кухне, тут же, за раздаточным столом. С краю, у раковины. Чтобы не мешать. Санитарки тоже обедают в больнице. Таков порядок. Мы получаем за работу сорок рублей и обед. Деньги два раза в месяц, обед - каждый день, кроме воскресенья. Все приносят с собой из дома чашку, тарелку, ложку. Но дядя Серёжа ничего не приносит. Я тоже.
Ест он не спеша, добросовестно пережёвывая то, что дают. Его уважают, любят. Иногда подсмеиваются. И всегда оставляют кусок помягче и побольше. Правда, когда мало и не хватает, ничего не оставляют, кроме каши, но он ест и кашу и никогда не отказывается.
На сегодня всё. Мы одеваемся. И дядя Серёжа говорит, что завтра, конечно, к десяти, как всегда, и чтоб не опаздывать, разное бывает, но лучше не надо, - а то дрова, больные, может, кто умрёт и придётся отвозить.
Он аккуратно вешает свой халат в шкафчик, поясок и шапочку складывает и кладёт в карман. Закуривает, вытряхивает пепел, дует, прячет мундштук. Зелёный мундштук, который я вижу сегодня в последний раз.
- Пожалуй, и до свидания, - говорит он, - и счастливо, и всё ничего, и вообще.
Он не смотрит в глаза, а куда-то вниз, отворачивается и идёт. И старшая сестра говорит ему до свидания, и больше. Хлопает дверь.
Становится тихо. Слышно, как за стеной два врача подсчитывают количество умерших за месяц, и оказывается, что у одного больше нормы, у другого меньше. Один хочет, чтоб было поровну, а второй… они спорят. Я выхожу на улицу.
Дома мне наливают борщ. И я говорю, что борщ - это, конечно, здорово, когда спрашивают:
- Ну как?
И картошка тоже, а компот просто… в порядке, что ли.
Всё в порядке.
Вечером мне звонит Ира и спрашивает меня обо мне, и говорит, что кино интересное и погода нормальная.
- Кино, - говорю, - оно, конечно, хорошо. Кино, то есть.
И вдруг слышу гудки. Ира повесила трубку. Я тоже кладу трубку и думаю, что Ира - это, правда, хорошо. И даже вот как хорошо! И она обязательно будет. И это здорово.
Ведь это, конечно, здорово! Но…