Люксембургский сад, фонтан марии медичи, созерцаем, остановились в задумчивости, а видится что-то давнее, детско-отроческий лепет, парк ленина, как закалялась сталь, особняк балерины, памятник стерегущему, татарская мечеть. Голубые минареты в голубом небе. Пятьдесят второй, весна. В доме, - большом, старом, уродливом, доходный начала века, два орла стерегут парадняк, головы откушены в порыве революционного энтузиазма, вид на Неву, на мост Свободы, идёт демонстрация, первое мая, музыка и флаги, разноцветные шары, гармони и водка, идёт организованно, по районам, заводам, учреждениям; транспаранты, кумачовое, багряное, рдяное, портреты знатных и властных, лозунги момента, карнавал побеждённых, - рыбный магазин, как раз на углу, на пересечении Большой и Малой Дворянских, ныне Чапаев с Куйбышевым сошлись на перекрёстке времени, икра зернисто-паюсная, аквариум с живой рыбой, вылавливают сачком карпов и прочую живность.
Аберрация зрения. Слегка отодвигаемся, покидаем сад с его фонтанами, статуями царственных мадам, посетителями, цветами в вазах. Площадь ростана, кафе ростана, столики и стулья из соломки, вылавливает глаз бокал с вином цвета созревшего персика, улица медичи, всё той же мэрии, клоделя поля, перемещение происходит в правильном направлении, к дому на улице печки, экзотически дю фур, церковь сан-сюльпис, фонтенелев фонтан, генерал ордена бенедиктинцев оливье, умер в тысяча шестьсот восьмом, не дожил до нашего визита. Минуем.
А в Новгородской губернии деревня Желомля, два скотных двора, два пруда, ручей с холодной водой. Берега в черёмухе, чёрной, красной смородине, крапиве. Заросли так густо, непролазно, что ручей прозвали Чёрным. Всегда тень, даже в жаркий июльский полдень. Местность холмистая. На самом высоком церковь и школа.
Выпей Море был человеком сентиментальным. Вероятно, поэтому он всегда покупал одно и то же вино, в одной и той же бутылке, разлив коньячно-водочного завода имени Микояна. И вино, и бутылка, и наклейка на ней были известны, знакомы, выучены наизусть, но всякий раз, купив и принеся домой, он долго рассматривает её, читает про себя, по слогам. Он вовсе не рвётся налить, выпить. Вино, бутылка вращаются в руках неторопливо, торжественно, что-то обещают, невнятно лепечут. Но предчувствие необычайного, чудесного длится недолго. Он наливает, чего-то ждёт. Верь тому, что сердце скажет? Нет залогов от небес? Поднимает стакан, смотрит на свет. Пьёт.
Если ваш сын - три годика, бодр, свеж, не удручён и не робок - ещё раз здесь появится, я отправлю вашу свекровь на лесозаготовки. Январь сорок пятого, Башкирия, Караидель. Чёрная река будущего. Говорит секретарь райкома Безухий или Безуглый Пётр Петрович или Пётр Иванович. Здесь - местный райком. Реквием, некролог, образы италии, потом, потом, не до этого. В равенне ещё сохранились постоялые дворы, как те, где останавливался на ночлег Дон Кихот, он же Кихада или Кесада, хитроумный идальго. Останавливался в Ламанче, страна другая, но дворы те же.
Взяла я его в свои нежные рабоче-крестьянские ручки, и поставлю, и переверну, чтоб удовольствие ему же доставить, а он, - да не надо ему ничего, - и говорит, где-то мы не подходим друт другу, где, в каком месте, где-то, сказал тоже, да везде, нет места, чтоб подходили.
Послала я его, разошлись, но обедать каждый день приходит, поест, посидит и тихонько, глазки потупив, отваливает к себе, к телевизору, весь счастливый. Ну и жизнь у меня?! Да мне всё равно. Пусть приходит, пока не найду. Найду-то точно. Стоит только постараться. На шару и уксус сладкий. А я денег за удовольствие не беру, своих хватает.
Гардероб Академович, Номерок Гардеробович, Академ Герценштубович, а ещё Ксенофоб Ипполитов, доцент и полиглот, и Элеонора Валентиновна Митрофанова, пассия.
Я - человек болезненный, ревматический. Ослабление мозговой деятельности неподдельно, механизмы контроля уязвимы, зрение, слух, восприятие, ощущение, различение и пр. Приготовление обеда из семи блюд весьма затруднено. Как и для прочих старичков, независимо от расы, веса и роста. Но бывают исключения.
Сборища, застолья, застольцы наших трапез. Не знаешь, где всплывёт, аукнется, откликнется. Ох, уж этот Моисей Соломонович, Соломон Моисеевич Рабкрин! Походя, за рюмкой водки, и под канадское радио.
Не веришь?! Говорю, так и есть. Позвоночный столб. Идёшь сверху вниз от шейных… и там, где ложбинка начинается, как раз перед, аккуратно посередине, родинка. Не веришь? Сейчас покажу. Ну что? Видел? Я же говорю, без обмана. Что есть, то есть.
…тимьян, цветы бузины, цвет липовый, анис, листья ежевики, горький фенхель, кожура шиповника, корень солодки. В самой глубокой древности знаменито было маронейское вино из приморской Фракии. Вторым шло вино из Фалернской области. Пьяной горечью Фалерна… Кто не знает, что одни вина приятнее других и что вина того же самого разлива различны. Одно оказывается лучше, потому ли, что лучше его тара, или по чистой случайности.
Я многое пропустил. А куда ни пойдёшь, всюду повторяется одна и та же история.
Какие у тебя пальчики на ножках! У другой и на руках таких нет.
Надо же, заметил.
Станцуем, станцуем! Еще станцуем… Вальс Бостон.
Призрение
Учись, Митенька, учись. Не пей, Митенька, не пей. Что мне всегда говорила моя бабушка. Изо дня в день. И не по одному разу. С утра до вечера. Учись, да учись. Не пей, да не пей. И будешь профессором в Цюрихе. И все уважать тебя будут. А сам ты будешь уважать себя.
Главное - уважение окружающих. Потом - самоуважение. А потом - обеспеченная жизнь среди культурного ландшафта и не менее культурных людей.
Отпустишь аккуратную бородку. Будешь носить очки в солидной и модной оправе. Одеваться в магазине с давней прочной репутацией.
Скромно, со вкусом одетый, ты будешь принят в обществе людей достойных, обеспеченных и тоже со вкусом.
Тебя будут приглашать на приёмы для узкого круга лиц. И всё люди учёные, известные и даже не без славы.
Ты и сам будешь давать приёмы вместе с женой. У профессора непременно должна быть жена. Таков порядок, традиция. И не тебе её менять.
Жена может и не быть красавицей. Это необязательно. Но милой и обаятельной. Иначе к тебе перестанут ходить. Помни, что на приёмы люди - даже учёнейшие из учёнейших - ходят не ради хозяина, а ради хозяйки. Таково правило в приличных домах, заведённое издавна. С того времени, как появились учёные люди.
Бабушка, как, впрочем, и я, была достаточно далека от той жизни и тех людей, которых рисовало её воображение. Нас разделяли тысячи световых лет. Но такова сила желания или мечты. Эта сила способна творить из ничего.
У тебя светлая голова. Ты пошёл в своих родителей. У них тоже была светлая голова. Жаль, что так рано они её потеряли. А у тебя всё впереди. Не пей только.
Ты обязательно что-нибудь откроешь. Новое, никому неизвестное. Дадут Нобелевскую премию. Нечего смеяться. Ничего смешного здесь нет. Премия как премия. Её все получают. Кто не пьёт, конечно.
У бабушки были странные представления об университетах и премиях. И почему Цюрих? Не Сорбонна, не Оксфорд с Кембриджем. И известны более, и для слуха звучат приятнее. А Цюрих? Подавишься, пока произносишь. Одни кости без мяса. Закусить даже нечем. Но бабушку "Цюрих" не пугал.
Мне до сих пор кажется, что она путалась здесь, сильно сбивалась. Но не могла объяснить, выразить то, что переливалось и дрожало для неё в этом слове. Где-то очень далеко и одновременно внутри звенело, предчувствоваломь… Другая жизнь, какой она должна была бы быть, но не случилась, затерялась, не произошла.
Это было много-много лет тому назад. Бабушка давно умерла. Я по-прежнему пью. Не совсем по-прежнему. Гораздо больше и чаще. И это неточно, неверно, слабо сказано. Есть такое застарелое выражение "страдает запоями". Так вот, я ими страдаю.
Это надо уметь. Я умею. Единственное, что умею.
Запой приходит из глубины… Источник его мне неизвестен. Знаю только, что изнутри. И всякий раз, как он приходит, я начинаю им страдать, Страдание, надо заметить, относительное. Когда он начинается, то никаким страданием там и не пахнет.
Наоборот, удовольствие, тихая радость, полнота сердца. Одинокое странствие по водам и суше. Паломничество… Точно. Наконец-то нашёл нужное слово. Запой - паломничество, пилигримство. Но не к святым местам, а в никуда. Паломничество в вечность…
В любимый бабушкой Цюрих я так и не попал. Не до кафедры было. С премиями тоже вышла неувязка. В светлой моей голове даже она, думаю, давно разочаровалась бы. Так и хорошо, что её нет. Зачем огорчать человека, который когда-то, - очень-очень давно, - тебя любил.
Увидев меня сегодняшнего, ты сказала бы:
"Пропащий человек".
Они говорят: "Люмпен, алкаш".
Возможно, они правы. Но…
Вы говорите: "Люмпен".
А я вам скажу: "Пьющий люмпен - счастливый ребёнок. Вечный Жан-Жак".
"Философ, дующий в рожок", - как выразился недавно наш местный поэт.
"Пропащий", - сказала бы ты.
Но, поверь, я остался таким же. Просто имя моё внесли не в ту книгу.
Один шутник утверждал, что существует книга, в которой поимённо исчислены все богатые до окончания времён. Если тебя нет в этой книге, ты никогда им не станешь. Почему бы не быть и книге с именами всех пьяниц. Моё имя внесено в последнюю.
"Эй, алкаш! Опять куда-то подевался".
Меня зовут. Отвлёкся… Со мной бывает. Редко. Но бывает.
Я работаю. Подсобным рабочим. В доме для престарелых. Гуманное заведение. Не без заботы о ближнем.
Утро начинается с кухни. Здесь одни женщины. Мастерицы выпивать и материться. Да и какая у них жизнь… Одна беспросветная грусть. Вот и лаются. Но поесть всегда дадут. Вроде, повинятся. Престареленьким, говорят, хватит.