Минусы ночной работы я поняла сразу. Во-первых, на нас могли "наехать". Сами "авторитеты", естественно, этим не занимались, посылали шестерок. Шестерок было много, и выяснить, кто на этот раз пытался получить халявную водку, оказывалось сложно. Пару раз после таких наездов "крыша" "Актея", состоявшая из двух братьев-боксеров Юсуповых и их друзей, выясняла, кто "принаглел" на этот раз, товар или деньги за него удавалось возвращать. Вскоре Бенедиктову это надоело.
– Все, Илья, даешь кому-то водку, высчитываем из зарплаты. Если б в самом деле на вас наезжали бандюки, еще можно было бы понять, а то шваль всякая… Усек?
Шваль была хуже бандитов – сплошные отморозки. Но сытый голодного не разумеет: разве объяснишь спокойно проспавшему всю ночь человеку, что наезд "шестерок" – дело малоприятное?
Во-вторых, я быстро выяснила, что ларек делали натуральные саботажники – для того, чтобы его закрыть, снаружи предусматривалось… две петли для замка! Любой наркоман мог вставить в петли кусок толстой проволоки, и мы оказывались в ловушке: хочешь – поджигай, хочешь – вымогай. Как это ни странно, за те два месяца, что я проработала именно в этой "будке", никто из взрослых не воспользовался этим методом давления. Наверное, в темноте петли не были заметны. Зато нас доставала вездесущая шпана. Они вставляли в петли то палочки, то щепочки, и Илья с перекошенным от злости лицом каждый раз выбивал изнутри дверь ногами.
В-третьих, оказалось, что все мужское население фирмы "Актей" ненавидело Илью лютой ненавистью. Его ненавидели все: охранники и водители, грузчики и продавцы. Так как я была его женой, ненависть автоматически распространялась и на меня. Мужиков просто трясло от злости при виде Ильи. От злости и от беспомощности, потому что проучить его безнаказанно они не могли, ведь в "Актей" его устроил Тихонов.
Причину этой ненависти я долго не могла понять. Сперва мне казалось, что они, как стая волков, чуют его страх и поэтому травят его. Он боялся их панически и хотя старался изо всех сил не показывать трусость, она проступала во всем: у Ильи начинали трястись руки и бегать глаза при одном только появлении кого-нибудь из работников "Актея".
Но позже выяснилось, что он "подставил" напарника, который работал с ним до меня, и этого ему простить не смогли. В чем была причина этой "подставы", и как это произошло, я так путем и не узнала. Но о подлом поступке знали все без исключения. Знали и помнили.
Проработав в ларьке несколько недель, я вдруг обнаружила, что денег у меня больше не стало. Как-то так получалось, что весь навар забирал Илья. Он исчезал на день, а когда возвращался вечером домой, оказывалось, что он все потратил. Я не стала спрашивать, куда девались деньги, просто в очередной раз, подсчитывая выручку, аккуратно разделила "левак" на три части: половину Игорю и по четверти мне и Илье.
– Ах, так… – протянул было он и замолчал.
Потом взял свою часть денег и, не попрощавшись, вышел. До следующей смены я его не видела.
По-моему, самую большую радость Илья испытал, когда в ларек завезли "Анапу" в трехлитровых банках. Этот весьма крепкий, терпкий и вонючий напиток сразу же привлек всех местных бичей. Они тыкали заскорузлыми пальцами в банку на витрине и сипели.
– Слышь, ты… Налей, а?
Илья сразу понял, что тут-то и скрыты алмазные копи неучтенного приработка, притащил в ларек одноразовые стаканчики и принялся похмелять страждущих, конечно, по более высокой цене. Одноразовые стаканчики быстро закончились, но Илья и тут не растерялся – он пускал их "в оборот" во второй, а потом и в третий раз, не заботясь о том, чтобы их помыть. Об антисанитарии он не думал. Этот приработок радовал его еще и тем, что он мог вполне "законно" не делиться со мной, я отказалась продавать "Анапу" в разлив наотрез. Безобразие это прекратила инспектор санэпиднадзора, которая, стоя на остановке у ларька, заметила бойкую торговлю Ильи, и не долго думая, выписала ему штраф.
Глава вторая
Раз подружка, два подружка
….До сих пор не знаю, почему я вышла за Илью замуж. Каким образом умненькая, начитанная девочка, дочь интеллигентных родителей вышла замуж за охламона-безотцовщину, детдомовца при живой матери? Это при том, что в девятнадцать лет я была уверена, что раньше, чем в двадцать восемь я замуж не пойду! И вот – выскочила в двадцать неизвестно за кого. Мое единственное оправдание – полное одиночество, в котором я находилась с момента рождения.
Нет, еще была моя потрясающая наивность во всем, что касалось отношений между людьми. До сих пор я была уверена на все сто пятьдесят процентов, что верность в браке – это святое, что дружба должна быть обязательно до гроба, и что человеку нужно жертвовать собой для того, чтобы люди, с которыми он живет рядом, были счастливы. Подобная инфантильность не может не быть наказана, так что все, что произошло со мной дальше, вполне закономерно.
Я никогда не понимала других женщин, их душа оставалась для меня полной загадкой, эдакая "терра инкогнита", черная дыра в космическом пространстве, в которой может скрываться все, что угодно – от самых возвышенных чувств, до самой низкой мерзости, на которую только способен человек.
"Женщины тоже люди, – сформулировал как-то один знакомый, – но… как бы это сказать… инопланетяне. Поэтому мы никогда не поймем их, а они – нас".
И я полностью согласилась с ним.
До работы в ларьке или, вернее, до развода я догадывалась, что отличаюсь от всех остальных женщин, однако, изо всех сил старалась не обращать на это внимание. Да, мы по-разному относились к одним и тем же вещам, ну и что? Да, в основном именно я поддерживала отношения с подругами, ну и что? Да, они бегают по любовникам и магазинам, а я сижу за очередной книгой или предаюсь размышлениям о смысле жизни и смерти, ну и что? В конце концов, это нисколько не мешает проводить вместе время, бегать на Еловское водохранилище купаться и загорать, обсуждать недостатки знакомых парней, ходить в кино и в кафе-мороженое.
У меня было две совершенно разные подруги. Первая, Аленка Иванова, была моей одноклассницей, и дружить мы начали примерно в шестом классе. Учителя недоумевали, глядя на нас, и гадали, что же связывало двух таких непохожих девочек? Ответ был на поверхности: мы обе были одиноки. С первого класса Аленка была врушкой и выдумщицей. Она жила одна с мамой, которая запросто могла уехать отдыхать в Болгарию, бросив дочку одну в комнате на подселении. Полное одиночество и богатая библиотека сказок и фантастических историй способствовали развитию Аленкиной фантазии, и вдвоем с ней мы придумывали необыкновенные игры, выслеживали преступников, "краденых" собак, нам казалось, что на соседней помойке приземлился НЛО…
По-настоящему наша дружба началась в шестом классе с прогуливания художественной школы. Меня буквально запихали в это отвратительное заведение, когда мне было всего восемь лет. В школу принимали с десяти лет, но меня погубила формулировка одного из преподавателей: "особо одаренный ребенок".
Особо одаренному ребенку очень быстро надоело малевать акварелью кувшины и утюги, историю искусств я вообще считала скучнейшим предметом, а уж лепку терпеть не могла. Было еще одно обстоятельство: в общеобразовательной школе мы вплоть до седьмого класса учились во вторую смену. В художественной школе в первую смену учился только первый класс, все остальные классы занимались после обеда. Я просидела в первом классе два года, потом еще два года во втором… Ни один нормальный ребенок не выдержит, когда его формально переводят из класса в класс, а реально он несколько лет подряд сидит и рисует одни и те же драпировки, кубы и лапти!
Аленка обнаружила в себе склонность к рисованию значительно позже, она сама попросила маму записать ее в художественную школу и тут же об этом пожалела. Она рисовала тоненьких воздушных женщин, пеньюары, вуали, балы, а перед ней ставили ненавистные шары и пирамиды.
На идею прогуливания нас навела повесть "Витя Малеев в школе и дома", и как-то мы с Аленкой столкнулись за два квартала от художественной школы. Несмотря на то, что занятия шли уже полным ходом, и я и она направлялись совсем в другую сторону. Мы сошлись на перекрестке и с симпатией посмотрели друг на друга. После этого прогуливать мы стали вместе, что было, конечно, намного веселее. Примерно через год нас обеих исключили из художественной школы по одной и той же причине: "отсутствие способностей". Это не произвело на нас ровно никакого впечатления.
Если Аленка была аутсайдером с самого начала, как вруша и двоечница, то я умудрилась оказаться омегой в своем классе, потому что… влюбилась. Влюбилась ужасно, до слез, до дрожи в коленках в рыженького, веснушчатого новичка, Вадика, который смотрел на меня с недоумением.
Наверное, любая другая девочка инстинктивно стала бы делать что-нибудь правильное, что не вызвало бы такого "общественного" порицания. Я же если и старалась с ним заигрывать, то получалось это настолько по-детски, что у меня у самой опускались руки. Я боялась его до потери пульса. В самый нужный момент, когда всего-то нужно было сказать "извини" или "можно пройти?" у меня перехватывало горло, и с губ слетал лишь невнятный хрип.
Неудивительно, что Вадик считал меня идиоткой. Я могла смотреть на него часами, ждать на остановке только для того, чтобы увидеть, как он сядет в трамвай. Если он пытался подойти, я убегала. По-видимому, класс навсегда решил, что у меня не все дома, и я оказалась за одной партой с Аленкой.
Мы обе были неухоженные. Ее мама предпочитала устраивать свою личную жизнь, моя была занята работой, а мой отец понятия не имел, что воспитание девочек чем-то отличается от воспитания мальчиков. Поэтому ее одевали в то, что было под рукой, а меня – в то, что выбирал отец.