Вижу: сидишь аккуратный за праздником с твёрдой бородкой, думаешь: мама, где твой смех довоенный, благо разгадки, что кому предназначено, азбучный режут арбуз, раздают ломти, и если сравнить ожидание глаза с итогом, получится кстати – уменьшатся вещи сродни, словно вынутые из воды, а другие чуть увеличатся, словно обведены карандашом, где ж вы, тугие туфли дарительниц в млеющих платьях, очкастые папироски и модницы чересчур? Вижу, сидишь за столом, а бродил, хмелея от хищных речуг, сочинитель, и волосами тянулся к насущному небу, на цифре рока – 33 – катился во мрак музыкальный, как денежка веку на око. Ты был юн и хотел поступить, как твой Боже с гордячками города: отнять у них звёздочки и булавки, цепочки и луночки, корты, где они закалялись ракеткой, и тюбики с пудрой, висюльки гипнотические, и магнитные банки с лосьонами, и свистульки для подзыва собак, и собак, и эллипсы-клипсы, и общий на шее обруч, шубки, платья, рубашки, бюстгальтеры, трусики, полночь, таблетки и обувь, какая возможна для танцев, для лыж, процесс прохождения сквозь закипающие зеркала, т.к. сам ты – нарцисс, путавший ножик и зеркало, резавший зеркалом рыбу, а перед лезвием хорохорился дольше, чем яблоко будет ржаветь на разрезе. Слышал ты больше, чем видел, но то, что неслось в роговицу, было: свет не гнётся, а тьма не выпрямляется, для очевидца всё искажалось, так поле пшеничное перемещалось на восковой стадии от серебра в темноту, как зажжённая дверь душевой, где уже не узнаешь ту, что сплела из себя для тебя клетку, в светлое воскресение локоть за коленку. Каждый из нас от начала вдыхает небесный залог, но в обмене жизни своей на чужую, на спирт, на кувшинку в затоне – Елене – этот запас исчезает, и ты, тамада пикников и блесна любопытства, ныряешь под остров плавучий на озере, чтоб освежиться, однако в потёмках запутываешься, вверху из коряжищ дремучих над водолазом со скоростью пульса растёт и качается туча – там строится башня с часами, там стрелок таращится медь, ты слышишь гудки и шаги, и спиной упираешься в новую твердь.
Создание картины начинается с создания поверхности, на которой картина будет написана. Однако один из основных законов искусства заключается в том, что произведение искусства возвращает в мир ровно столько энергии, сколько было истрачено на его создание.
О, ты, в этой утлой ладье! Какова связь между названием и картиной? Нет никаких отношений у них. Утлая лодка несет безымянных людей по воде нескончаемо тёмной. Нет отношений между названием и картиной. Вначале приходит картина, а название после. Игроки карты сдают в крохотной лодке. Уснули они, и вокруг все темно. У картины нет никакого названия.
Новости расходятся, словно дороги на перепутье. Всё так и есть. Вращается рот у девицы, и ветер крепчает, как херес. Язык светится в самобытности. И плоть, утяжеленная солью власти, вынуждена вопрошать, слушать свист бытия, ощущать пределы возможного между виденьем и называнием. Слово – только чертёж. Можно ли воплотить способности? Истина ненавязчива, ищи её сам. За поступком следует бытие. Многими способами говорят о сущем. Культура рождает смыслы и способы их раздачи. Власть рождает реальность, обряды, истины, устанавливает таможню между деланьем и бездельем. Учения бдительны. Власть выжимает из свежести мира наши черты. Деревянное небо и море фиалок. Вот в чем зерно нашей скромности: человек призван обгонять себя самого, быть быстрее своей мысли, быстрее своего чувства, тем более быстрее собственного тела. Ни что не значительней человека. Но это не долженствование. Это и есть зерно нашей скромности. Встречаются и вовсе лишенные жизненной роли. У них совсем ничего нет. И это "ничего" – божественное безумие.
Тот, кто всегда сам. Не плывёт он ни по течению, ни против течения, но только так, как находит достойным. Не плывёт, потому что не кораблеподобен. Тот, кто ничего не требует, тем более не просит? Камень бросающий? Волшебный для всякого. Тот, кто во всём любовь? И свою любовь тогда безумно любит он? А иные, они находят это основанием для того, чтобы ратовать за вовсе нелюбовь? Рыба, плещущаяся в океане впечатлений.
Вечность в действительности равнялась десяти годам, и то, что он увидел за дверью, его поразило. Все то время, что он провёл в прелестном изгнании за остроумничаньем в своей комнатке, остальное человечество – в отличие от него – деловито возводило огромный город, возводило не из слов, а из взаимоотношений.
Человек ошибся квартирой, ключами, счастьем, этажом. По прохожим себя узнают дома. Дом – это там, где хорошо, но что-то в этом есть от того, чего я не люблю. В квартирах все разбредаются по своим углам и занимаются ничем. Каждый своим делом, по возможности интимным и необременительным. Там, за окном, за каменным горизонтом наших встреч и голых пространств бетонных бытований. И где-то внутри их, просыпаясь, дитя отирает глазёнки.
В Москве есть какое-то социальное брожение, из-за него возникает иллюзия, будто у вас есть какие-то замыслы; но я знал, что, вернувшись в Сан-Хосе, окончательно превращусь в лежачий камень; хоть я и строил из себя пижона, но постепенно скрючивался, как старая обезьяна. Я чувствовал себя ссохшимся, сморщенным до невозможности; я что-то бурчал себе под нос вполне по-стариковски. Мне было сорок семь, и последние тридцать лет я смешил себе подобных; теперь я кончился, выложился, оцепенел. Последняя искра любопытства, ещё вспыхивающая в моих глазах, когда я смотрю на мир, скоро погаснет, и меня будет отличать от булыжника разве что какая-то смутная боль.
Конфликт внутри замкнутого пространства – к примеру, дома – обычно выливается в трагедию, потому что сама прямоугольность места способствует разуму, предлагая эмоциям лишь смирительную рубашку. Ты становишься придатком вонючих домов с одинаково безликими фасадами, домов, где всё принадлежит их владельцу. Его самого никогда не видно. Живя тут, перестаёшь даже отдавать себе отчёт, насколько ты стал безрадостен. Просто ни за что серьёзное браться неохота – и точка.
Глава 21. Философ в городе
Город играет с тобой в атональные шахматы. Сердито гудит этот сонный, простодушный город, о котором никогда не знаешь, что в нём есть ещё живого, а что уже мертво. Город пустой, нестрашный, – чужой будто. Нагретый солнцем асфальт шипит под ногами, ворота вросли в асфальт, их уже не закроют. В свой миллионный рейс убегающий трамвай. Шорох шин. Голуби нехотя уступают дорогу автомобилям. У соседних голубей воробьи воруют хлеб – раскрошенное время, здесь оно стоит на месте, а всё остальное движется. Библиотечный народец бормочет и неважно одет. Птичьего голубя скелет. Остановиться или нет?
Все в мире строится на человеческом общении. Нам прекрасно известно, что очень многие животные живут стаями, в которых имеется довольно разветвленная система специализации (волки, крысы, муравьи, обезьяны, пчелы и пр.). Всё кажется не та, не та толпа – почувствуешь ли спрятанный в них клад? Автобус в час анчоусов, червей, липкая жвачка расхожих мнений, "что народ то и я", большая человеческая каша большого города. Где все просыпаются в одно время и торопятся навстречу одинаковому будущему. Плохо прорисованные, говорят слишком громко, как в психушке. В очередях они на монахов похожи. Нас одновременно притягивает и отталкивает двойственность робота.
Нравственный авторитет покупается ценой гонений и мук и не связан с одобрением толпы. Иначе придется приписать его и танцовщице, которая по вечерам поднимает голые ножки перед лорнирующим залом.
Пошлость имеет громадную силу. Победоносную. Масса создает действительность (масса в массовом обществе имеет вес). Маленькие люди и их добродетели, лязг ложек и вилок об тарелки. Мыслитель, скажи что-нибудь весёленькое. Толпа хочет весёлого. Что поделаешь – время послеобеденное. Стоит эта глыба (я почему-то представил, какие колоды он в ее унитаз будет отваливать, жуть!), оперся на подоконник, во двор смотрит. Люди по всему миру подтирают себе зад. Они чувствуют – когда есть свободное время… Они могут доказать ненужность того, чего у них нет и для них это – признак ума… Главное – избегай всегда искренности с ними, – немного искренности – и ты прослывешь бездушным, грязным, сумасшедшим. У нас народ злой, красивые только дети и девушки.
Обыватели раздражали его, ему хотелось сказать этим людям очень злые слова. У него, казалось, даже не было сил для презрения к этим людям. (Оцените по достоинству мою склонность к уважению недостойных!) И ваше сердце (о, не обижайтесь, прошу вас!) ваше сердце – банальнейший постоялый двор.
Эта оценка проистекала, вероятно, от того внимания, которое его литература уделяла таким "отталкивающим" параметрам человеческого бытия как одиночество, боль, страх, смерть и т.п. Он сказал уже в своих книгах – всех жалко, никто не виноват, все есть люди. Человек морально, психически – редко какой – способен справиться с напряжением жизни без отчаянья. Как, например, проявлялось его безумие в его страсти к схватыванию всех ужасных и гадких черт жизни!