- Может, вы нами брезгуете, что мы дворники? Так мы зато фисташки замолачиваем - будь здоров.
- Послушайте, товарищ, - сказал Сажин, - с чего вы взяли, что я вами брезгую? Дворник такая же уважаемая профессия, как всякая другая. Просто не пью пива.
- Хорошо. Тогда проверим, или вы правда уважаете дворников. Фроська! Холера! - заорал он громовым голосом. - Неси ситра! Шевели ходиками!
Сонная официантка принесла бутылку ситро, и дворник налил Сажину стакан.
- Чокнимси, - сказал он.
Сажин чокнулся. Выпил ситро. Вынул из кармана часы, взглянул.
- Простите, товарищ, я спешу на работу. До свиданья. - Дожевывая на ходу бутерброд, он ушел.
- Ничего чудак, - сказал дворник, - только не знает говорить по–русски.
К концу обеденного перерыва, минута в минуту, Сажин вошел в Посредрабис.
На этот раз Полещук уже сидел на месте и писал.
- Повесьте, пожалуйста, объявление, - сказал ему Сажин, - сбор на первомайскую демонстрацию у Посредрабиса. Явка обязательна.
Андриан Григорьевич прошел в кабинет, отодвинул стул и, внимательно осмотрев его, сел.
Он достал из нагрудного кармана френча желтый жестяной портсигар, раскрыл. Самодельные папиросы лежали ровными рядами - справа и слева по шесть штук.
Сажин взял одну, размял и закурил, чиркнув зажигалкой, сделанной из винтовочного патрона.
Врачами курение было категорически запрещено, и Андриан Григорьевич себя жестко ограничивал. Первую папиросу он разрешал себе только после обеда.
Содержимого портсигара - 12 штук - должно было хватить на два дня.
Самодельные папиросы он считал менее вредными, чем фабричные. А главное - дешевле получалось.
Покупались гильзы и табак. Пергаментная бумажка, вырезанная особым образом, прикреплялась двумя кнопками к столу или к подоконнику. При помощи этой скручивающейся бумажки и деревянной палочки гильзы заполнялись бурым табаком третьего сорта.
Сажин с наслаждением курил свою самоделку, откинувшись в кресле и вытянув ноги.
Вошли первые посетители.
Так началась новая жизнь Андриана Григорьевича Сажина - бывшего учителя, бывшего военкома, члена РСДРП (б) с апреля месяца 1917 года.
Особняк бежавшего после Октября купца Аристархова был превращен в большую коммунальную квартиру и густо заселен.
Садик перед домом превратился в типичный двор одесского дома. В нем постоянно сидели и судачили женщины, стирали белье, варили варенье, играли в карты. Жизнь двора располагалась вокруг наполненного водой, но бездействующего фонтана, в котором плавали прошлогодние листья и окурки. Посреди фонтана возвышалась обнаженная женская фигура, стыдливо прикрывающая наготу мраморными руками. В настоящее время перед этой фигурой стоял и вздыхал один из жильцов - подвыпивший товарищ Юрченко - могучего сложения человек. Невдалеке от него две женщины стирали в корытах белье. Одна из них - тетя Лиза, взглянув в сторону улицы, сказала:
- О… идет наш комиссар… Он как пришел вчера с ордером, я сразу увидала - голытьба. Спрашиваю: а игде же ваши вещи, товарищ уважаемый? А он - вот они, мои вещи, и показует на чемоданчик. Ну, думаю, принесло нам прынца…
Сажин вошел в садик и собрался было открыть дверь, но его окликнул Юрченко:
- Сосед, а сосед… постой минутку…
Сажин подошел к нему.
- …Вот посмотри, сосед, на эту бабу и скажи, какой у ней имеется крупный недостаток?
Сажин взглянул на статую:
- Не знаю, я в скульптуре не разбираюсь.
- Нет, сосед, ты внимательно посмотри.
Сажин хотел было отойти, но Юрченко схватил его за рукав френча:
- А я тебе скажу - всем баба хороша, всё при ней, а один недостаток все же есть - каменная она!
И заржал.
- Извините, - сказал Сажин, - мне идти надо, - и, освободившись от Юрченко, вошел в дом.
В темном коридоре он наткнулся на стоявший у стены громоздкий комод, потом на поломанное кресло и, наконец, на шкаф.
- Черт, где тут свет зажигается?… - произнес он. В проеме открывшейся двери показался другой сосед, грузчик Гетман.
- Здорово, товарищ, - сказал он, - включатель справа…
Из комнаты Гетманов выглянула девица и кокетливо спросила:
- Вы будете новый жилец?
- Дочь, Беатриса, - представил ее Гетман, - любопытная, чертяка…
- Беата, очень приятно… - прошепелявила девица и скрылась.
- Это у нас тут Юрченко наставил свои мебели и еще лампочку тушит… насмерть убиться можно… жмот, задавится за копейку… новый капиталист. А ведь был наш человек. Классный грузчик. С моего месткома, между прочим…
- Это тот, что там во дворе стоит?
- Да. Теперь монету лопатой гребет - лавку открыл, мясом торгует, сукин сын. Ну вот, пожалуйста… - указал Гетман на окно.
Там Юрченко показывал подводчику, как въехать во двор. На подводе громоздился огромных размеров зеркальный шифоньер. Легко подхватив шифоньер, Юрченко взвалил его на спину и стал подниматься по ступенькам парадного.
- Сила, черт его дери, - с завистью сказал Гетман, - он по восемь пудов мешки ворочал, как кружку пива.
В проеме входной двери появился силуэт Юрченко со шкафом, и собеседники, чтобы дать ему пройти, разошлись по своим комнатам.
- Валька! - громыхал голос Юрченко. - Открывай двери, Валька, холера тебе в живот!
Жена Юрченко - Валентина открыла обе половины барской, с лепными украшениями двери их огромной комнаты - бывшей столовой особняка, и Юрченко ввалился туда со своим зеркальным шифоньером. Здесь ставить его было некуда - все было занято мебелью - красного дерева, карельской березы, мещанским "модерном" с финтифлюшками… Опустив шкаф со спины и временно поставив его посреди комнаты, Юрченко схватил с такой же легкостью пузатый буфет и крикнул:
- А ну, отойди, холера, я эту дуру в калидор суну… - И он понес буфет в коридор, и без того забитый его вещами.
- Послушайте, - обратился к нему Сажин, выйдя из своей комнаты, - что же вы делаете? Тут и так прохода нет.
- А ты через черный ход топай, - посоветовал Юрченко.
- Вы бы еще эту мраморную фигуру из фонтана к себе заволокли, - возмутился Сажин.
- А что, - миролюбиво сказал Юрченко, - ценная вещь…
Сажин ушел к себе. Комната его - каморка - некогда комната для прислуги - была почти пустой. Кровать, стул и небольшой столик. На подоконнике и на столе книги. Раскрыв одну из них, Сажин уселся у окна и стал читать. Но стоило ему начать, как во дворе поднялся крик.
- Явилась, шалава, - кричала Лизавета, которая стирала в корыте белье. - И зачем только я тебя рожала, дрянь беспутная!.. - Она бросилась навстречу дочери Верке, входившей во двор.
Лизавета хлестала дочь мокрым полотенцем, а Верка как–то индифферентно относилась к этому и не спеша шла домой, виртуозно забрасывая в рот семечки и сплевывая лузгу. Мать следовала за ней, продолжая бить мокрым жгутом.
- Прошлялась где–то цельные сутки, - орала она, - я тебе еще знаешь каких блямб навешаю…
- Мамаша, - сказала наконец, обернувшись, Верка, - идите вы… - она наклонилась к матери, сказала еще что–то и ушла в дом.
- Люди, - кричала Лизавета, - что ж это деется? Родное дитя обматюкало! И когда? Под самый под праздник…
Трубили трубы, трещали барабаны. Реяли в воздухе флаги, плыли транспаранты. Рабочая Одесса праздновала Первомай. Шли шумные колонны рабочих, матросов, портовых грузчиков… Молдаванка, Пересыпь, Ближние мельницы, советские служащие в полном составе… Сажин шел в колонне работников искусства, во главе своих безработных, в самой пестрой колонне из всех. Перед ним несли большой транспарант "Искусство - народу".
На тротуарах стояли те, кто участия в демонстрации не принимал, - скептически настроенные обыватели и нэпманы со своими дамами. Это были два лагеря - мостовая и тротуар. Идущие в рядах демонстрантов не обращали никакого внимания на зрителей, но зрители очень внимательно рассматривали идущих по мостовой, всматривались в их лица, пытаясь, быть может, по ним угадать свою судьбу.
Народу шло великое множество, и демонстрации приходилось то и дело останавливаться. И вот тут–то все взгляды устремлялись на колонну портовых грузчиков. У них был свой - самый могучий в Одессе - оркестр, и, как только происходила остановка, этот оркестр, вместо революционных маршей, принимался наяривать либо "Семь–сорок", либо "Дерибасовскую".
Одесские грузчики танцевали!
Ничего более зажигательного, наверно, не бывало на свете! Партнеры - чаще всего мужчина с мужчиной, но бывало, что и жены, и дочери тоже включались в дело - начинали танцевать спокойно, медленно, потом все быстрее, быстрее и, наконец, "Семь–сорок" превращался в безудержный вихрь. Сколько лихости, вывертов, выкрутасов совершалось во время этого простенького танца! Какие бывали виртуозы! Посмотреть издали - огромная плотная толпа колыхалась, подпрыгивала, как единый живой организм. Танцевали грузчики на полном серьезе. Кричали и свистели окружающие.
Сажин стоял в своей колонне и улыбаясь смотрел на танцующих.
Вдруг демонстрация пошла вперед. Между грузчиками и двинувшейся колонной сразу образовалась пустота, и они бросились бегом догонять ушедших. А их оркестр на бегу, не сделав ни малейшей паузы, переключился с "Семь–сорок" на "Смело, товарищи, в ногу".
После демонстрации Сажин отправился за город. Он доехал до последней остановки трамвая, до "петли". Вместе с ним из вагона вышла компания парней, успевших, видимо, изрядно перехватить. Они пели в дороге и пели теперь, удаляясь к пляжу. Сажин свернул в пустынную сторону берега и побрел по краю обрыва.