Долго Анюта размышляла: как мог Август, такой ученый, благородный, как мальчишка стеречь под дверью бани, потом ворваться в предбанник и целовать Доню? В своем ли он был уме! Представив себе такое, она даже ахала, и ее сердечко загоралось от негодования, но долго сердиться Анюта не умела, постепенно отошла. Она и сама не заметила, как они с Августом снова стали разговаривать. Август читал по книжке, Анюта поправляла. И казалось, что остуда между ними незаметно прошла, как будто и вовсе не бывала.
В начале весны немцы сильно переменились, ходили невеселые, озабоченные, не гоготали по вечерам за стеной в горнице, не распевали допоздна свои зычные песни. Побили их, сильно побили! - передавали из дома в дом радостную новость. А ведь еще недавно бабка Романиха божилась, что слыхала от знающих людей, и знающие люди предсказывали: привыкайте жить при немцах, теперь это навсегда, скоро поставят барина, разделят землю на полоски, и будет каждый сам себе пахать и сеять. Такое будто бы пророчество было в древних книгах. И верили и не верили, и пали духом.
Добрые вести стали приносить с той стороны, от Брянщины, где было много партизан, куда гоняли на работы молодежь, откуда стекались погорельцы и выгнанный со своих деревень люд. И эта добрая весть как громом прогремела: немцев побили под Москвой и гонят обратно! В это почему-то сразу поверили, никому не хотелось сомневаться. Стали считать, сколько месяцев с осени по весну прожили под немцем, если это можно назвать жизнью, как будто живыми в землю закопали: жизни нет без надежды, без писем с фронта от родных. Прикидывали, долго ли еще ждать - месяц, два или больше?
Как-то днем, не сговариваясь, собрались у них на кухне женщины. Немцев дома не было, значит можно посудачить громко, без опаски.
- Есть Бог, есть! - радостно приговаривала бабка Поля.
- А я, бабоньки, признаюсь, одно время приуныла, - повинилась мамка.
На нее негодующе замахали руками: да ты что, Сашка, неужто верила, что они надолго останутся!
- Я так никогда не сомневалась, как пришли, так и уйдут, - заявила Доня.
- Ну, ты ж у нас комиссар, Доня! - нахваливали ее бабы. - Жалко, что осенью, как немец шел, ты на сносях была, поставили бы тебя в заслон, ты бы не пропустила.
- Если б не дети, разве бы я сидела дома, - вздохнула Домна. - В армию бы завербовалась, на курсы санитарок пошла, как девки с Мокрого, как знать, может, до больших чинов бы дослужилась…
Давно уже так беззаботно не хохотали на их кухне, всем казалось, что осталось потерпеть совсем немножко.
- А что, Доня, - подзуживала Настя, - небось, жалко тебе будет твоего ухажера, как погонят его назад в Германию, ах, Август, я бы и сама влюбилась!
- Я таких и не видала раньше, спасибо, хоть привезли нам из Германии и показали издалека.
- Так уж и издалека, ой ли? - не унималась ехидная Настя.
Но Домна не замечала намеков, может быть, и проскользнула в ее словах легкая грустиночка, но не все ее и заметили. Бабы хохотали, и Настя громче всех. Два немца вернулись со службы, прошли мимо них в горницу и покосились удивленно: что это нынче женщины так развеселились?
На другой день утром Анюта проснулась в совсем другом настроении. Раньше, глаза откроет - на душе темно, холодно, а теперь там словно фонарик зажегся, теперь весна наступила не только в природе. Надежда и раньше в Анюте теплилась, но очень робко, а сегодня надежда приободрилась и сказала ей твердо - верь!
В то утро она с полным правом полежала еще с полчаса и помечтала о том, как однажды, в такое же утро мать выйдет кормить скотину или за дровами в сарай, а дверь тихо скрипнет и кто-то шагнет через порог. Анюта с печки услышит родной голосок: есть тут кто живой, Сашка, Анюта, Витек? И как будто это уже произошло взаправду, от волнения сковало ей руки и ноги, и она не могла вскочить и полететь к нему навстречу. И в тот же день, может быть, попозже нагрянут Любка с Ванюшкой, и вечером они соберутся все вместе за столом.
До чего же Анюта любила мечтать! В жизни она никогда не была так счастлива, как в мечтаньях. Внизу у печки мать загромыхала поленьями и заставила ее очнуться. И вдруг Анюта распахнула глаза и прислушалась: мамка запела!
Как по белой по пороше шел мальчик хороший,
Не путем он, не дорогой - чужим огородом…
Хорошая песня, улыбнулась Анюта. Ее пели на Кузьму и Демьяна. Уж если мамка ее запела, значит, наши и вправду отбили Москву и скоро будут здесь. За эти месяцы Анюта всего раз-другой видела на лице у матери улыбку.
И с этого дня стали они с нетерпением дожидаться новостей, но вести ползли со стороны даже не днями, а месяцами, и, пройдя через десятки рук, на себя не были похожи. Но были рады и таким. Говорили всякое: то наши немцев бьют, то немцы наших, то будто бы наши уже в Юхнове и через неделю, две будут здесь. В этих тревогах и ожидании прошли все весенние праздники - и Евдокия-капельница, и Сороки, и Пасха. Теперь главной заботой было - как посеяться? В деревне осталось всего две лошади и те бракованные. Земли бери, сколько хочешь, но что с ней делать без лошадей и трактора?
В маленькой лесной деревушке Семиревке, где и при царе и при колхозах жили диковато, бабы и подростки вскопали под лопату и посеяли свои нивочки, посадили всего понемногу - картошки, ржицы, грядного. Только для себя, для других не рассчитывали. Эта свобода выбора не на шутку напугала дубровцев, они не привыкли сами думать и решать. В колхозе как начальство скомандует - так и делай. Но как же сеять только для себя, осенью вернется народ с войны, чем их кормить? Да и в колхоз прикажут сдать положенное. Нет уж, как ни крути, нивочкой не обойдешься, надо с запасом сеять. Придется идти на поклон к Гофману, просить немецких битюгов на пахоту…
И Степан Хромой пошел, сказал, что спина у него не переломится. Поклонился, и Гофман смиловался - дал трактор и сеялку, свои же трактор и сеялку, колхозные. Немцы, как пришли, аккуратно все оприходовали, заперли в сарай, запечатали - в общем, экспроприировали. Гофман так расщедрился, что осенью обещал помочь с уборкой. Степан и за это поклонился в пояс и подумал про себя: осенью вашего духу здесь не будет. Никто не сомневался, что это так, если наши уже в Юхнове.
Пахали свои ребята-недоростки, Пашка Чугунов, его батька лет десяти посадил на трактор, и Митька Карпузенок. Козлы и голодаевцы пахали на своих малосильных клячах, увидела такое дело и позавидовали:
- А говорили, что ваш Степка не любит колхозы, он вас быстро в колхоз посогнал и сам председатель, черт хромой, все у вас коллективное.
- Степа наш молодец, ну как нынче прожить в одиночку? - вздыхали дубровцы и радовались на своего Степана.
У козлов и мокровцев не было такого пастуха, и разбрелись они как овцы. Соберутся, покричат, погомонят - а толком ничего не решат. Была у них толковая баба, Настя Гришакова, но они ее не больно слушали. Разве позволят козлы какой-то бабе собой командовать, да ни в жисть! Была бы она мужиком, или на худой конец, старухой, тогда другое дело. Так они и ковырялись на своих нивочках до самой Троицы, а дубровцам говорили:
- Вы не шибко-то радуйтесь, что рано отсеялись, не зря вам немчура трактор и бензин дал, немцы народ экономный, даром копейки не истратят, осенью подберут они вашу ржицу до последнего зернышка.
- А если даже и так, говорили дубровцы, недаром пословица учит: умирать собирайся, а рожь сей. Вот так и мы - отсеялись и на душе легче стало, с голоду не помрем.
Август обещал, что никто не отберет у них по осени урожай, если только они сами не пожелают продать излишки, и Гофман помогает им не по доброте душевной, а потому, что политика такая у немцев - не обижать население, население должно быть сытое и довольное. А после войны землю отдадут старым владельцам, помещикам, а часть новым - немцам, конечно. Гофману очень нравятся здешние места, он мечтает купить здесь имение. Зачем же ему портить отношения с местными жителями, если он думает здесь жить?
Все это Август, осторожно подбирая слова, выложил изумленным бабам. В ответ они молчали, как будто языки проглотили. Август начал волноваться как человек, который чувствует, что его неправильно поняли и не хотят понять.
- Земли вокруг много, каждая семья получит достаточно и еще останется… Земля обязательно должна иметь хозяина, а не коммуну, коммуна - это не хозяин…
Женщины вздыхали и опускали глаза. И Анюта совсем не верила Августу. Хотя она была бы не против, чтобы вернулось прошлое, как все было при Зорине. Она даже помечтала об этом украдкой, посмеялась такому чуду, но все в ней бунтовало при одной мысли о том, что в Семиревке или в Голодаевке будет имение какого-то чужеземца Гофмана.
На Вознесение мать повела Анюту и Витьку на свою нивочку, сразу за огородами. До войны тоже ходили на Вознесение "проведывать рожь", этот обычай еще не отошел со старины. Собирались с родней, с соседями, брали гармошку, закуски и шли в колхозную рожь. Тогда было очень весело, а "проведывать" свою нивку Анюте не показалось: ну, постояли, поглядели… Скушно.
- Что ты понимаешь, раньше на свою нивочку не дыхали, так ее лелеяли, так выхаживали, - с грустью вспоминала мать. - И у нас с вами нынче на нее одна надежда. В детстве я так любила этот праздник - Шёстое.
- Почему Шёстое, мам?
- Потому что он бывает на шестой неделе после Пасхи и всегда в четверг, по- церковному - Вознесение, а по-нашему, по-деревенскому - Шёстое.
Молоденькие нежные зеленя небрежно трепал ветер, не верилось, что скоро они выколосятся и станут золотистым ржаным полем. Мать осторожно положила ладонь на верхушки стебельков, погладила, как детскую головку.