Над Щербиной я раздумывал долго. И однажды вечером я решился - смутно чувствуя, что лучше бы этого не узнавать. Я захлопнул книжку, вздохнул и маленькими, почтительными шажками поплёлся в соседнюю комнату, где за просторным письменным столом занимался отчим. Стол был обращён к вечернему тёмному окну. Некоторое время я постоял за спиной у отчима, прислушиваясь. Отчим напевал. Само по себе это ничего не значило, напевал он как в хорошем, так и в дурном настроении, но сегодня в его мурлыканье явно звучали победоносные нотки. Это бывало, когда он покупал хорошие марки. Напевал он из "Травиаты". Мы в классе тоже пели это: "Пускай не вино, но простые черни… и-ила! я выпью за ваше здоровье!.." "Травиату" я недавно в гостях смотрел по телевизору, через наполненную водой линзу. Было очень скучно; я размышлял о том, что в линзу можно было бы напустить рыбок, днём бы они плавали, а вечером, с семи до девяти, когда работает телевизор, их можно пересаживать в баночку. Я терпеливо смотрел и ждал, когда появится горбун, про которого мне рассказывала бабушка. Когда опера кончилась, а гости вместе с хозяевами съели и выпили всё, мне сказали, что горбун - это из "Риголетто", и долго и обидно смеялись. Отчим напевал победоносно, и я сделал то, чего делать мне обычно не разрешалось. Я тихонечко зашел сбоку и положил ладошку и подбородок на стол. Отчим был в самом наипрекраснейшем настроении. Он клеил марки. Он ловко и точно брал их узким блестящим пинцетом, рассматривал, мурлыча, под светом настольной лампы, после чего пристраивал в нужное место на страницу тяжёлого и всем своим видом внушавшего уважение альбома. Лампа на малахитовой ножке под зелёным матовым стеклом создавала покойный и торжественный уют. Подавленный величием недоступной мне деятельности, я смотрел - без надежды и даже без зависти. Я знал, что мне не дано и никогда уже в моей жизни не будет дано это блистательное умение наклеивать марки. Ещё осенью я заблуждался и ошибочно думал, что филателистами могут быть все. В пагубном заблуждении я пошёл на Большой проспект нашей Петроградской стороны, сжимая в кармане три рубля, утаённые мною со школьных завтраков (мама каждое утро давала мне большой коричневый рубль), и в магазине канцелярских и школьных принадлежностей возле кинотеатра "Экран" купил за два рубля бумажный блокнотик. Затем я пошёл на почту, на том же Большом проспекте, неподалёку от пожарной каланчи, и на оставшийся рубль купил три марки: одну за сорок копеек и две за двадцать. Эти марки я вечером приклеил в блокнотик. Одна приклеилась почти ровно, а другая немножко криво. Третью марку я попытался приклеить на ножку, но пинцета у меня не было, а взять из стола у отчима я не осмелился, опасаясь справедливого и заслуженного битья. Обходясь без пинцета, я вымазал марку клеем с обеих сторон, а при попытке вытереть клей марка скаталась в противный и ко всему прилипающий комок. Я её выбросил, очень жалея свои сорок копеек. Отчим клал свой альбом в ящик письменного стола, и поэтому я положил блокнотик в верхний ящик комода. Утром отчим полез в комод за книжкой квитанций, чтобы платить за квартиру, и вытащил мой блокнотик. Он долго разглядывал первую страницу с коричневыми потёками клея и криво сидящими марками, пока не взглянул случайно на моё гордое и безучастное лицо и не догадался. Догадавшись, он скривился от едва переживаемого презрения, гадливо кинул блокнотик под стол и сказал сквозь зубы: "Ублюдок…" Я молча полез под стол, взял блокнотик, поплёлся по длинному и невесёлому коридору нашей квартиры на кухню и бросил блокнотик в мусорное ведро. В правоте моего отчима я не мог сомневаться. Его презрение, от которого глаза его из голубых становились по-рыбьи белыми, не позволяло мне жить. Я кругом был неловок и виноват. Я плохо затачивал карандаши, ещё хуже мёл пол в коридоре и не умел держать вилку. Рядом с длинными белыми остриями отчимовых карандашей, которые надменно и язвительно торчали из резного дубового стаканчика на его письменном столе, мои карандаши выглядели ублюдками. Я не знал, что такое ублюдок, но как он выглядит, представлял совершенно отчётливо. Это был мой карандаш: неловко и куце обструганный тупым ножом с одного конца и обгрызенный с другого. Всё было закономерно: из моих карандашей, как и из меня самого, никогда не должно было выйти ничего путного. Мы не были приспособлены для изящной полезной деятельности. В восемь лет я с этим уже смирился. Я любил каждый мой карандаш. Мы с ним были товарищами по несчастью. "У, мои ублюдки", - с нежностью старого кондотьера говорил я моим карандашам, укладывая их в портфель. Мне не дано было научиться клеить марки пинцетом, и, положив ладошку и подбородок на стол, я с усталым спокойствием, без зависти наблюдал за тем, как это делает отчим. Я смотрел молча и терпеливо. Я не мог начинать разговор, за это я уже бывал бит. Наконец отчим кончил расклеивать марки. Он полюбовался напоследок; закрыл, аккуратно, изящно разгладив листы папиросной бумаги, проложенной между страниц, альбом, убрал его в стол и стал вытирать кусочком серой замши пинцет. Вытирая пинцет, он победоносно и гордо смотрел на меня. Он был в самом прекрасном расположения духа.
- Ну-с, - сказал он, - и чем я обязан столь редкостной честью?..
Я быстро подумал: не назвать ли мне отчима папой. Именно этого просьбами, побоями, угрозами и мольбами добивались от меня трое взрослых вот уже год. С течением времени цена этого слова всё возрастала, и я боялся продешевить. Нет, решил я, не стоит. За "папу" я мог получить кое-что и побольше уборщика. Поэтому я привычно миновал обращение и спросил, с тайным ужасом сознавая, сколь грубо звучит мой осипший голос:
- Что такое уборщик?
- Уборщик? - весело изумился отчим. - Да ты его видел тысячу раз!
Я подумал. Жизнь я прожил большую и видел в ней всякое. Но Щербина в этой жизни мне не попадался.
- Не видел, - сказал я грубым осипшим голосом.
- А ты хорошенько подумай. На улице!..
Я покачал головой. Ни на улице, ни в переулке уборщика Щербину я ещё не встречал.
- Ну подумай! - резвясь, настаивал отчим.
- Нет, - сказал я упорно. - Не видел.
Отчим коротко омрачился, и тень раздражения промелькнула в его лёгком оскале.
- Смотри! - сказал он, распластав на столе лист бумаги, в выдернул из стаканчика бесподобно отточенный карандаш.
Он не нарисовал и половины, а я уже понял, что будет.
- Снег убирать, - сказал я.
- Ну! - оживился отчим. - Ведь видел! Это в есть уборщик. Или снегоуборщик…
Эту штуку я видел. Я часами стоял перед ней, глядя, как ловко, кругами, вправо и влево ходят её железные красные лапы. Светили фонари над мостовой, сыпался мелкий, ситечком, снежок, прогромыхивали, скрипя деревянными кузовами, трамваи, а машина медленно, почти незаметно для глаза ползла и ползла вперёд, и быстрые лапы с негромким уханьем захватывали, захватывали куски от снежной грядки, и лента транспортера несла снежные глыбы наверх, в темноту, чтобы обрушить их в кузов самосвала, который светил красными огоньками…
- А почему крутятся? - забыв про подводную лодку, задал я не очень понятный вопрос.
- А вот почему, - сказал победоносно отчим и взял второй лист бумаги.
"Кардан", "полуось", "эксцентрик", "шпилька", "принципиальная схема"…
- …Понятно? - спрашивал время от времени отчим.
Я кивал. Эксцентрик был клоун, это я знал из передачи по радио. Шпильками мама закалывала волосы. Принципиальная означало способность скандалить на кухне до последнего. Оставалось всё это совместить. Одновременно, слушая и кивая и глядя на быстро бегающий по листу карандаш, я занимался очень нелёгкой работой: я приспосабливал огромный и неуклюжий снегоуборщик к нарядным, покрытым ковровой дорожкой коридорам подводной лодки "Пионер". Мне это почти удалось. Непонятной была только самая малость.
- …Ясно? - весело и горделиво спросил отчим.
Я кивнул.
- Ну вот, - сказал отчим, великодушно подталкивая мне листки.
- А Щербина? - грубым голосом сказал я.
- Какая щербина? - по инерции улыбаясь, спросил отчим.
- Щербина, - упрямо сказал я.
Черты лица отчима неудержимо куда-то повлеклись, и запоздавшая улыбка начала отдавать гадливостью.
- Какая щербина? - нехорошим голосом сказал он.
По всему, мне пора было тихо забирать листочки с принципиальной схемой и тихо, пригнувшись, отваливать…
- Уборщик Щербина! - сказал я.
Гадливость уже преобладала в лице отчима. Ему было жалко себя, вынужденного тратить на меня свою стройную жизнь.
- Щербина? - с издёвкой спросил он.
- Щербина! - угрюмо и приготовляясь к битью, сказал я.
- …, - сказал отчим, вскакивая и отталкивая от себя деревянное кресло. - Ка-ка-я щербина?
- Уборщик Щербина! - тупо, с ненавистью сказал я.
- Придурок! - заорал отчим, белея глазами и роняя на высокий красивый лоб красивую пепельную прядь. - Где ты взял щербину? Где бывает такая щербина? В каком уборщике?! Отвечай!
- Щербина! - заходясь от ненависти, кричал я, с тоской чувствуя, как на глаза набегают ненужные слезы.
- Где ты взял щербину?!
- Щербина! - ревел, плача и в ярости, я.
Он был прекрасен.
И я был прекрасен!
Мы оба были прекрасны.