Осторожно налив в латунный стаканчик чернил из литровой бутылки - чёрной и отливающей зеленью, как майский жук, я заткнул бутылку тряпочкой и спрятал обратно за комод. Достал тетрадку по русскому языку в редкую косую линейку, выдрал из неё две первые страницы с ненужными больше упражнениями, - и задумался.
Нужно было придумать, о чём писать.
Название, решил я, придумается после. А пока…
Я решительно обмакнул перо и написал:
"17 сентября 1959 года…"
Шёл январь пятьдесят девятого, и каждому было ясно, что я пишу фантастический рассказ. Я мог бы написать и "17 сентября 1979 года", но уноситься мыслью на двадцать лет вперёд было боязно. Все в нашем классе знали, что через двадцать лет жизнь на планете будет другой. Метро и троллейбусы отомрут, их заменит система труб, где снаряд с пассажирами понесётся под давлением сжатого воздуха. Из города в город мы будем летать на ракетах, а в булочную - на вертолётах. Дома и кварталы станут дюралюминиевые и будут висеть над землёй. И, если сказать по совести, я боялся слегка поднаврать, сочиняя про далёкое будущее. Я боялся, что я доживу, и мне будет немного стыдно. Сентябрь и то был безумно далеко: в следующем учебном году, в третьем классе. "17 сентября", - перечёл я и остался доволен. Сентябрь был на месте. Не лето, но - в южных широтах - и не осень. Мне, признаться, уже надоели шторма. К тому же, мне втайне неимоверно нравилось, как это звучит: семнадцатое сентября. Представьте себе роман, где действие начинается пятого или двадцатого, пусть даже восемнадцатого числа, и вы сразу поймёте, что всё дальнейшее будет враньём.
Январское утреннее солнце светило в окно, в комнате стоял холодок; холодок восторга перед величием и красотой того, что я сейчас напишу, томил мои пальцы.
"17 сентября 1959 года линейный крейсер…"
Досадуя на задержку, я быстро задумался; крейсер должно было назвать весомо и убедительно; крейсер был, без сомнений, английским (не мог же ходить в южных широтах немецкий крейьсер!). "Манчестер"? Название для линкора. "Лондон"? Всякий дурак назовёт… "Ливерпуль"? Слишком мягко; и на лилипута похоже. "Глазго"? Нет, это легкий крейсер. "Бирмингем" - транспорт; когда мне понадобится транспорт, я назову его "Бирмин гем". "Кейптаун"? Тяжёлый танкер. "Вестминстер"? Тоже линкор. "Сити"? Лёгкая шхуна. "Шотландия"? Яхта.
Крейсер!.. Мрачный, тяжёлый, с грязно-зелёной бронёй бортов, с бронированными круглыми башнями, чёрными трубами… Три чёрных трубы - и две мачты, тоже чёрные, красно-белый с синими клиньями английский флаг, флаг Великой Британии, властительницы морей! Мрачно, весомо, торжественно и красиво… "Мизерабль"!
"Мизерабль" - было то, что нужно. Недобро и тяжеловато, как раз для линейного крейсера с чёрными трубами и грязной бронёй. (Я не знал, что такое "Мизерабль", неизвестно откуда мной взятое, но это было неважно.)
Выпячивая челюсть, недобро, угрюмо ворча, я медленно, упи ваясь моим "Мизераблем", писал: "линейный крейсер "Мизе рабль" входил…"
Я знал, куда входил крейсер. Прекрасная синяя лагуна раскинулась передо мной. Был нежный час утра в южных широтах. Лагуна синела. Вода поблескивала под солнцем. Лежал золотой песок. Над синей лагуной высились зелёные горы, одна из которых была потухший вулкан. Зелень сочно блестела. В хороший бинокль можно было увидеть, как прыгают в чаще ветвей обезьяны.
Словом - просто туземная бухта.
"Линейный крейсер "Мизерабль" входил в туземную бухту".
И тут словно кто-то стукнул меня по затылку, и я, торопясь, приписал: "Ничто не предвещало беды".
"Чёрт меня подери", - услышал я скрипучий медленный голос. ""Чёрт меня подери", - написал я, - сказал капитан Бен Джойс".
Бен Джойс у меня выскочил как-то сразу и был здесь вполне уместен. Уместным было и слово капитан. Это на наших кораблях были командиры: подтянутые, бравые, с ясными лицами. Они чеканными голосами командовали "Полный вперёд!" и молодо мчали свои миноносцы сквозь бури и шквалы к победам. А на "Мизерабле" мог быть только капитан: кривозубый, обрюзгший и старый, вечно небритый, в мятой нелепой фуражке с чёрно-рыжим полосатым околышем. Он пил гнусный ром и вешал матросов на марса-рее. Он говорил, скрипя; "Чёр-рт меня подери…" Голос его был таким же, как у ворон, которых водилось много у нас в переулке и по берегам Ждановки, особенно осенью и весной. Они сидели, нахохлясь; на чёрных ветвях и неодобрительно относились к нашим попыткам сшибить их камнем. "Чёр-рт… Чёр-рт…" - медленно и раздражённо говорила ворона, поводя головой. Когда камень, наконец, ударялся в опасной близости в сук или ствол, ворона неохотно снималась с дерева и, медленно взмахивая тяжёлыми крыльями, уходила, боком, кренясь и ворча: "Чёр-рт меня побери. Не нр-равится мне всё это…"
"Чёрт меня подери. - сказал капитан Бен Джойс. - Не нравится мне всё это".
Ещё бы, подумал я. Такое вряд ли кому понравилось бы. На моих глазах лагуна стала меняться. Небо нахмурилось и приблизилось к морю. Море сплошь почернело, вздыбилось, забелело барашками пены. Первая увесистая волна ударила в бронированный борт, ощутимо накренив крейсер. Ветер уже окреп. Пальмы гнулись, протяжно скрипя. Порыв ветра, предвестник безжалостного шквала, пронёсся по джунглям, пригибая и встрёпывая их. С тонким криком посыпались с лиан обезьяны и пропали, прячась внизу. В низком чёрном небе уже загуливали злые смерчи, и вулкан, проснувшийся после тысячи лет молчанья, загудел. Чёрный дым, вырываясь из жерла, стелился над островом и лагуной. Это вряд ли кому понравилось бы. Весь дрожа от предчувствия страшного, я не знал ещё толком, что будет, но видел, что вот-вот вспенятся и раздадутся тяжёлые чёрные воды…
"Тут всплыла подводная лодка!" - написал торопливо я.
О подводных лодках я имел представление самое полное. Я читал уже про "Наутилус" и про лодку по имени "Пионер". "Пионер" мне правился меньше. В нём не было грозной торжественности и витиеватой красоты, не было всесилия "Наутилуса". К тому же, меня изрядно смущал один персонаж, член команды на "Пионере". Его звали уборщик Щербина. Сочетанием этих двух слов загадочный персонаж определялся от начала и до конца книжки. Не зная, где ставить ударение, я из соображений благозвучия отнёс его на последний слог: Щербина. Будь эта самая Щербина уборщицей, я бы успокоился и забыл. Но уборщик!.. С ударениями у меня всегда было сложно; боясь спрашивать старших, я расставлял ударения по наитию. Знаменитый чудак Паганель у меня именовался Паганель, таким он и виделся мне: тощий, длинный, поганенький.