- Еще несколько слов… Ты, Володя, знаешь, что когда-то я отказался совершить двухлетнее путешествие: оно казалось мне долгим и сложным. Даже опасным… И хотя обошлись без меня, я фактически предал своего благодетеля. Ты знаешь, кого я имею в виду… А предатели благодетелей караются девятым кругом "дантова ада". Это тоже общеизвестно…
- Почему? Я, например, не знала этого, - созналась Маша.
- Тем более… Об этом надо кричать всем и каждому! Пока не запомнят. Когда я встану, пойду к нему на могилу. Буду искать прощения… - Зеленцов раскашлялся тяжко, навзрыд. Но, превозмогая этот приступ, сказал: - Я понял, что если ощущаешь врача своим благодетелем, значит, это врач. А все прочее - чепуха!
"Инерция репутаций… - думал я. - Она безапелляционна, самонадеянна и часто вводит нас в заблуждение. "Чего от него ждать?" - говорим мы. Но пока человек жив, надо ждать!"
Покидая палату, Зеленцов написал в "Книге отзывов":
Если мне когда-нибудь представится возможность отблагодарить своих благодетелей, я буду счастлив!
- "Книга жалоб и восхищений"… продолжается, - мрачно констатировал Паша.
* * *
Взгляд у Семена Павловича вновь был не просто открытым, а прямо-таки распахнутым. И опять столь приветливым, что от него хотелось уклониться, как от засады… Что-то замышлялось. Это мне было ясно.
Главный врач пригласил меня сесть.
- Не было бы счастья, да несчастье помогло!
- О каком несчастье вы говорите? - спросил я.
- Об истории с Виктором Валерьяновичем. Операция, потом воспаление легких…
О воспалении легких, которое произошло, как считалось, по вине хирургического отделения, он вспоминал при каждом удобном случае.
- А какое же счастье?
- Ремонт из-за этого перекинулся на верхние этажи - и в результате мы с вами можем помочь очаровательному молодому человеку. Сделать ему операцию по поводу аппендицита.
"Видимо, это счастье для самого главврача, - сообразил я. - Но почему?"
- Лейкоцитоз у него повышен незначительно. Но изнуряющие приступы… Предстоит отправляться в экспедицию. Путешествовать под дамокловым мечом! Мы с вами должны отвести этот меч. Такая у меня просьба.
- А кто этот молодой человек? - полюбопытствовал я.
- Начинающий инженер. Сын скромной корректорши. Начинающие и скромные у Семена Павловича сострадания
не вызывали. "Вероятно, родственник", - решил я.
- Обеспечим образцовый наркоз! Чтобы не было ни малейших намеков на боль… - Липнин потирал руки. - Все должно быть в идеальнейшем виде!
- В удовольствие для больного нам операцию превратить не удастся. Тем более что я предпочитаю местное обезболивание.
- Местное - для решения местных задач, а для задач общего значения нужно общее! Я, разумеется, шучу.
Липнин обнажил свои рекламно-безупречные зубы. Он был со мной отчаянно откровенен, подчеркивая этим, что готов восстановить отношения.
"Какие все же глобальные проблемы он собирается решать с помощью начинающего инженера? - недоумевал я. - Семейные, что ли? Да, наверное, это родственник по какой-нибудь из главных линий".
На другой день приехала Мария Георгиевна: она хотела предварить мою встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный сын. Выяснила все, что можно было выяснить по поводу аппендицита. Потом достала из конверта Тимошины фотографии
- Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь. Вот здесь ему ровно год… А тут, видите, уже школьник.
Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая, видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.
Дату операции я от Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать, оперировать трудно.
Есть такое, чего представить себе нельзя… Я не знаю, кто сообщил Марии Георгиевне… кто смог произнести эти слова…
На похоронах ее не было.
Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.
В конце я спросил:
- Делячество на крови?…
- Ого, новая формула! - Он хлопнул в ладоши. - Если она верна, то я должен буду покинуть больницу, а если нет, то… извините, что повторяюсь, покинете вы.
Он тут же принялся опровергать мою формулу.
Письмо Тимошиного отца было переслано в высшую медицинскую инстанцию. Это был танковый прорыв, в который должны были устремиться донесения самого Семена Павловича. Он вспомнил все: семейственность в отделении (мимоходом признал свою вину: либеральничал, шел навстречу!), незаконное пребывание здорового ребенка во взрослой больнице, разбазаривание болеутоляющих средств, жалобы на бездушие…
Он припомнил и другие провинности, без которых бы я, как это ни странно, не смог помогать людям… И Тимошину смерть.
Липнин пошел в наступление. А я не собирался обороняться. Хотя он поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом
- А дом полагается защищать, - сказала мне Маша. И добавила: - К нам едет Бабкина из управления.
О Бабкиной было известно, что она не подчинялась голосам министра и начальника главка, а исключительно - голосу совести.
- И при этом трогательно относится к Липнину. По зову совести! - сообщила Маша. - Интересно, куда позовет ее совесть в ходе предстоящего следствия?
Говорили, что выводы Бабкиной, продиктованные ее высокоразвитым чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.
- К собеседованию мы подготовимся! - многозначительно произнесла Маша. - Хотя она мне ясна!
- Вы не будете там присутствовать, - сказал я. - По многим причинам… Это, если хотите, мое требование.
- Пожалуйста… Мы не будем, - с той же интонацией согласилась она. - Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.
- И что же вы в связи с этим задумали?
- Не напрягайтесь, Владимир Егорович.
Более всего Семен Павлович увлекался хозяйственной деятельностью. Ремонт предоставил для этого богатейшие возможности. Он ходил по больнице в полурабочем комбинезоне, умеренно забрызганном краской. Он залезал на стремянки, окунал палец в ведра с олифой и алебастром. Бабкиной предстояло увидеть, как он хозяйствует.
В связи с ремонтом главврач подписал приказ о внеочередном отпуске Маши и Паши. Он сообщил через сестру Алевтину, что на первом собеседовании хирургическое отделение будет представлено лишь ею и мной.
- Маше и Паше и так запрещено приходить. Мною запрещено! - прокомментировал я это распоряжение. - Так что он зря опасается.
- Семену Павловичу нечего опасаться, - процедила сестра Алевтина. И губы убрались с ее лица.
Неожиданно примчались из своего внеочередного отпуска мои ординаторы.
- Нет уж, простите, Владимир Егорович, - заявила мне Маша, - в одиночестве мы вас не оставим. Наши войска получили мощное подкрепление!
- Что… или кого ты имеешь в виду?
- Нину Артемьевну и Виктора Валерьяновича! - Маша взяла в руки "Книгу отзывов" и потрясла ею в воздухе. - Отныне этот том будет разделен на две части: Липнин заставит прозвучать "Книгу жалоб", а мы - "Книгу восхищений". Нина Артемьевна и Зеленцов придут и произнесут вслух все, что они здесь написали. Зеленцов даже сказал, что его запись будет лишь конспектом будущей речи. В его жилах играет моя кровь! Это надежней, чем совесть Бабкиной из управления.
Я сорвал с головы белую шапочку:
- Вы меня опозорите!
- Нет, Семен Павлович, а все-таки правда есть. "А все-таки она вертится!" Как сказал Галилео Галилей. - Маша обратилась ко мне: - И не пытайтесь разрушить наш замысел: Нина Артемьевна и Зеленцов все равно придут.
- У них самих есть потребность… и очень сильная… - начал Паша.
- Мой муж хочет сказать, что о спасителе должны говорить спасенные.
Я терпеть не мог, когда меня называли спасителем, исцелителем. И попросил:
- Может быть, вы отмените это. В запасе еще неделя! Зачем мне телохранители? Отмените, пожалуйста.
- Ни в коем случае! - вскричала Маша. - Мы вас на съедение Бабкиной, Липнину и сестре Алевтине не отдадим!
- Познакомьтесь, Евгения Никифоровна. Это - заведующий хирургическим отделением. - Липнин представил меня Бабкиной так, будто между нами ничего не произошло. - А это старшая сестра Алевтина Петровна.
Главный врач несколько раз порывался уступить Бабкиной свое кресло, но она осталась на том первом попавшемся стуле, на котором уже сидела. Оглядела меня, как человека, о котором наслышалась… В ее взгляде не было твердых намерений и предвзятости. Полное, чуть одутловатое лицо сердечницы было ненарочито благожелательным.
Острили, что Бабкина не смогла выйти замуж, потому что наедине оставалась только со своей совестью. Почему иные с таким вожделением насмехаются над высокими чувствами? "Высокопарно!" - иронизируют они. Высоко парить? Разве это так плохо?…
- Вам, Евгения Никифоровна, первое слово! - сказал Липнин и снял свои массивные очки, чтобы было видно, как он внимает каждой фразе.
- Смерть на операционном столе от тимико-лимфатического состояния, которое никто предвидеть не может, придется охарактеризовать как несчастный… или, точней сказать, трагический случай, - начала Бабкина. - Но важно выяснить, нет ли предпосылок для других подобных же случаев. Понять, какая в хирургическом отделении атмосфера.
- Тогда, если позволите, мы для начала послушаем старшую сестру отделения, - предложил Липнин. - Бывшую фронтовичку!
- Я не была на фронте, - возразила сестра Алевтина. - Работала в госпитале… но здесь, в городе.
- Ну, это все равно! - по-отечески оценив ее неразумную скромность, воскликнул Семен Павлович.
- Нет, это не все равно, - опять возразила она.