- А ты куда сейчас?
- Да извещения вон снова разношу. Собрание завтра в клубе намечается. Будет вроде предварительного экзамена.
- Тю, - присвистнула Танька. - Так завтра ж уже тридцатое. Какой смысл?
- А я почем знаю? Мне велено, вот и разношу.
- Ясно. Ты про Митьку-то слыхала?
- А что? - встревожилась Катька.
- Уезжать собрался. Прям эпидемия какая-то. Пахомов с Нинкой первого января в Москву податься решили. Теперь и Митька с ними за компанию. А он тебе что, ничего не говорил?
- Нет, - удивленно протянула Катька и тут же спохватилась. - Наверное, не успел просто.
- Ага, - хмыкнула Танька. - Не успел. Вчера цельный день всем про это уши прожужжал, а тебе не успел.
Катька закусила губу. "Вот ведь гад, - подумала она. - Я тут страдаю, мучаюсь, вся прям извелась - показывать ему письмо или не показывать, а он втихаря от меня смыться надумал".
Заметив побледневшее лицо почтальонши, Танька решил сгладить свою резкость.
- Да ты близко к сердцу не бери, Кать. Может, правда не успел. Он же, сама знаешь, себе на уме. Может, это.
хотел тебе сюрприз сделать.
Но тут же про себя подумала: "Опять я чего-то не то ляпнула. Какой уж тут сюрприз? "Привет, милая, я уезжаю"?"
Катьке слово "сюрприз" тоже не понравилось, но все эти словообразования ее мало трогали - ее больше интересовали факты. А факты были упрямыми, как и сам Митька.
- Ладно, Тань, - сказала, вставая со стула, Катька. - К тебе вон покупатели пришли, а мне пора извещения дальше разносить.
- Конфетку хочешь? - виновато спросила Танька и протянула ей пару "мишек".
Катька вздохнула: "Давай".
Выйдя на улицу, она прислонилась к ржавому столбу с табличкой "Осторожно, кабель", на которой какие-то умники переправили "а" на "о". Нужно было срочно решать, что делать. Через три дня Митя уедет. А письмо? А что письмо? Отдашь его - уедет, не отдашь - уедет. Катька почувствовала себя пойманной в мышеловку - дергайся, не дергайся, все равно помрешь. Правда, перед смертью можно хотя бы скушать сыр. Но Катькина мышеловка была изощренно садистской конструкции - в ней даже не было сыра. "Ладно, - подумала она, вздохнув, - отдам письмо, хоть совесть чиста будет".
На ватных ногах она добралась до Митиного дома и позвонила.
Дверь открыл Климов-старший.
- О, Катерина! По делам или в гости?
- Да я… только это… извещение занести.
- Да ты проходи, чего встала? - засуетился Климов.
- А Митька дома? - спросила Катька, проходя в дом и топоча сапогами, сбивая налипший снег.
- Да уехал Митька-то.
В глазах у Катьки потемнело, как темнеет экран телевизора, когда садится трубка. Лицо Климова и предметы вокруг превратились в мутные черные пятна и поплыли, поплыли, поплыли.
- Уже? - хриплым шепотом спросила и, не дождавшись ответа, рухнула в обморок.
20
Антон сидел на полу библиотеки, окруженный ворохом разбросанных газетных листов, и немигающим взглядом смотрел на стенд с "фотороботами" пионеров-героев.
Со стороны его растерянное сидение выглядело не то чтобы очень живописно, но для какого-нибудь соцреалистического полотна под названием "Крах на мировой бирже" вполне подходяще. Звонок телефона заставил его вздрогнуть и выйти из оцепенения. Он встал, подошел к деревянному ограждению, отделяющему читальный зал и библиотечные полки, и поднял трубку - звонила Нина.
- Тош, ты как? Домой не собираешься?
- Да… наверное… скоро пойду, - с каждым словом в голосе Антона нарастала уверенность.
- Хорошо. Я тебя жду. Ты не забывай, что нам же еще надо собираться.
- Я помню.
Неожиданно Антон почувствовал такой прилив нежности к Нине, что в глазах защипало, и он добавил:
- Я тебя люблю.
- Я тогда пойду, - невозмутимо отозвалась Нина, - поставлю обед на плиту, давай быстрее. Чмок.
Затем раздались короткие гудки.
"Женщины - все-таки странные люди, - подумал Антон, рассеянно кладя трубку на место, - не говоришь, что любишь - обижаются, а говоришь - не слышат". Он обернулся и посмотрел на ворох разбросанных газет. "Надо бы убраться, хотя… какая разница?" Им овладело какое-то тоскливое безразличие, при котором всякое действие и всякая мысль упираются в один большой и жирный вопросительный знак, который своей тенью перечеркивает все прочие вопросы, поступки и размышления. И пока не сдвинешь ты этот вопрос с места или не заменишь его адекватным по величине ответом, ничего у тебя не выйдет. Почти машинально Антон достал записную книжку, нашел в ней номер своего знакомого в райцентре под фамилией Емельчук и позвонил ему.
Лёня Емельчук работал в райцентровской библиотеке. Несмотря на ее скромные размеры, у этой библиотеки было одно достоинство: ее хозяин, то есть Лёня. А он был фанатиком своего дела. Антон знал, что в случае "пробелов" на Лёню всегда можно положиться - Лёня тщательно выписывал и хранил периодику, причем гораздо более широкого профиля, нежели у Пахомова. Помимо центральных газет и журналов, Лёня выписывал совершенно безумные издания советского образца, которые по недоразумению природы продолжали выходить, спонсируемые то ли неведомыми силами из-за рубежа, то ли структурами для отмывания денег. Оба варианта, впрочем, были нелепыми, ибо для заграничных сил эти журналы были слишком деполитизированы, а для бизнес-структур имели слишком узкую направленность, чтобы через них можно было что-то отмыть. Ну что можно отмыть через журнал под названием "Оптика и жизнь"?
Антон был сильно удивлен, узнав, что по-прежнему выходит журнал "Прикладное искусство СССР", о котором с девяностых не было ни слуху ни духу - причем выходит под тем же названием, не изменив ни буквы, как будто и не было никакой перестройки, никакого развала Союза и вообще никакой новой истории. Не меньшее изумление у него вызвал и журнал "Пионерский салют", о котором он не слышал с самого своего октябрятско-пионерского детства. Однажды, дожидаясь Лёню и от нечего делать, он пролистал один из номеров и пришел в неописуемый ужас - внутри были рассказы и повести советских времен со всей соответствующей той эпохе стилистикой и лексиконом: шпионы бегали за пионерами, комсомольцы убеждали хулиганов стать комсомольцами, с беспартийными папами спорили партийные сыновья. Кто это будет читать сейчас, Антон решительно не мог понять. Но и представить себе, что кому-то придет в голову спонсировать подобное, он тоже не мог. Тем более диким ему казался вариант, при котором какая-нибудь мафиозная структура захочет отмывать деньги через журнал "Пионерский салют". Хотя, может, в подобной дикости и был свой элемент хитрости - проверять подобный журнал налоговая будет в последнюю очередь. В конце концов Антон решил, что журнал финансируют какие-то реакционные силы, например партия коммунистов. Ну что-то вроде диверсии или подпольной работы. В этом, по крайней мере, была бы хоть какая-то логика. А вот какую логику можно было применить к журналу "Советские шашки" или, скажем, "Метание молота в СССР", Антон не знал. Возможно, за финансовыми вложениями стояли какие-то спорткомитеты.
В общем, все это Лёня скрупулезно выписывал, нумеровал и подшивал. Периодику он вообще считал более ценным материалом, нежели художественную литературу. Да и сам он частенько говорил Антону: "Пресса - это одновременно история и искусство. Факты через сто лет расскажут больше, чем какой-нибудь писака с большим воображением". Антон на это ему возражал, говоря, что, мол, как раз некоторые факты в газетах и пишутся "писаками с большим воображением". Далее начинался бесконечный спор о мифотворчестве, о правде в искусстве и истории, спор, который ни к чему не приводил, и каждый оставался при своем мнении. Но сейчас Антону было не до споров - ему нужен был спецвыпуск.
- Емельчук у аппарата.
- Алло, Лёнь, это Антон говорит. Из Больших Ущер.
- Здорово! Что нового в Больших Пещерах? - спросил Лёня и глупо захохотал.
Смех был вызван, конечно, тем, что для Лёни Большие Пещеры были абсолютной "жопой мира", применительно к которой вопрос "что нового" был риторическим.
Антон пропустил смех Лёни мимо ушей.
- Слушай, Лёнь, нужна помощь. Все-таки райцентр…
- Жми на газ. Центр Рая слушает.
- У меня, понимаешь, не хватает одного выпуска. Нигде не могу найти.
- Не вопрос. Какого?
- Спецвыпуска.
- Чего? - удивился Лёня.
Антон подробно объяснил, на какое число пришелся спецвыпуск, какая газета его выпустила и даже описал, как он выглядел.
На другом конце трубки раздалось какое-то шебуршание, а потом Лёнин смех.
- Ха-ха, да ты что, Антон! Маку обкурился? Я тут в календарь заглянул. Это ж воскресенье!
- Ну да, - согласился Антон. - А я тебе про что?! Я и говорю - специальный воскресный выпуск.
- Так кто ж по воскресеньям газету будет выпускать?
- Ты что, издеваешься? - начал злиться Антон. - Говорю ж: спец-вы-пуск!
- Да с какой такой пьяной радости?!
- Да как с какой? - опешил Пахомов. - Так указ же этого… президента.
- Кого? Какой указ?
- Президента… сохранение… наследие.
Дальше речь Антона потеряла всякую стройность. Он все говорил и говорил, но уже больше по инерции, понимая, что слова его абсолютно бессмысленны. Теоретически можно было бы даже не продолжать разговор и просто повесить трубку - на другом конце была стена непонимания.
- Что?! Ничего не слышу. Говори громче, - закричал Лёня. - Какой указ? Какое наследие?
Антон собрал последние остатки воли в кулак.
- Лёнь, ты что, ничего не слышал про указ? Про ГЕНАЦИД?
- Что?
- Через "а", в смысле.
- А это что еще за хрень?