– А в цирке как же? Небось, там, из-за шторы за дамами подглядывал в хорошее стеклышко?
– Не было там стекол. Первое стекло я только в море увидел. И хуфру…
– Понятно, – сказал Кидд, дружески хлопнув Бумбу по лоснившемуся трицепсу плеча.
– Да, хуфру… Выиграет именно тот, кто нанесет самый первый удар, – подумал Бумба, свободной рукой незаметно нащупав под платьем нож.
* * *
– Забрызгал, дьявол, забрызгал всего с ног до головы! – Кидд принялся вытирать руки об камзол, потом глянул на свои испачканные пальцы, плюнул, пнул Бумбу ногой:
– Это сколько ж в тебе крови, свинья! У хорошего человека пинт десять будет, а у тебя, похоже, аж два галлона набралось. Ы-ы-ы… – протянул Кидд свое обычное, и мрачно, исподлобья набычившись, посмотрел на остальных.
Сол, Хмырь и Ван сбились в тесную кучку у ствола дерева, дрожа от страха и раскрыв рты от удивления. Было забавно смотреть на этих троих, ставших вдруг на одно лицо: большие, словно у восточных красавиц, глаза и раскрытые рты, словно просящие пищи… Кидд подумал, что следующим птенцом будет Сол, потому что гомиков нельзя было разлучать ни в коем случае: черт ее знает, эту любовь… Он дунул в дуло пистолета, затем с удовольствием понюхал черное теплое отверстие и заткнул пистолет за пояс.
– Видели? – высоким, вызывающим голосом спросил он.
Трое дружно закивали головами.
– Подумать только! – продолжал Кидд. – Собака злая. Из-за угла хотел… Правда, – Кидд внимательно осмотрел серый ствол дерева сверху вниз, – нет тут никакого угла.
Он нагнулся и вытащил нож из окровавленной руки Бумбы.
– Вот этим, – он потряс в воздухе длинным, персидской работы клинком, – он и вас бы потом проткнул. Всех до единого. Во змей-то!
Кидд размахнулся и швырнул нож в ствол, на полфута выше стоящих людей.
– Меня надо слушать, ребята. А теперь держите его. Он – ваш.
Трое медленно подошли к Бумбе и осмотрели его. Солу приглянулись желтые полусапожки на низких каблуках. Хмырь взял себе чулки и подвязки. Кафтан был испорчен пулей, но его можно было зашить, поэтому Ван взял себе кафтан. Сол как ювелир осторожно расстегнул браслеты, два серебряных, с запястий, и три золотых, с голеней. Перстень снять не удалось. Тогда Сол вытащил из коры дерева нож и срезал его. Все ценности он, естественно, отдал капитану.
– Ну-ка, Сол, дружище, помоги-ка мне, птенчик, браток, – сказал Кидд, принимая металл.
Он взял Бумбу за ногу, правую или левую, что теперь уже не имело значения, и кивком отдал распоряжение Солу. Вдвоем они потащили тяжелого борца по траве, прочь на край поляны и, когда достаточно удалились от остальных, капитан прошептал, тихо, но весомо:
– Я знаю, сынок, почему ты тогда сбежать хотел.
Сол посмотрел на окровавленного Бумбу и почувствовал, как теперь, уже совсем некстати, надувается в животе дерьмо…
– Ты свое брюхо, – продолжал Кидд, – от Бумбы хотел унести. Я сразу понял, что и ты тоже его раскусил, каналью. Держись меня. В оба следи за педиками. Печенкой чую: замыслили что-то…
Сол украдкой посмотрел на товарищей. Оба были заняты осмотром только что добытых вещей: медовар изучал чулки, проверочным жестом потягивая, а юнга полоскал на ветру кафтан, просунув палец в дырку от пули. Они стояли рядом, и с двадцати ярдов казалось, будто трясут они и полощут самого Бумбу. Жуткое это было зрелище…
– Ну-с, други мои! – потирая руки, громко сказал Кидд. – Начнем, пожалуй!
Он широким шагом пересек поляну и, придерживая картуз, принялся рассматривать крону дерева. То был желтый тополь, или, по-другому, тюльпанное дерево, самое красивое из американских деревьев. У молодого дерева кора чрезвычайно гладкая, у старого – вся в буграх. Это было взрослое дерево. Забраться на него не представляло труда.
– Кто из вас, братцы, на такое вот дерево влезть сможет? Кроме меня, конечно.
– Лезть? На дерево? – переспросил Хмырь.
– На дерево, – подтвердил Кидд.
– И сундук туда?
– Насчет сундука еще подумаю, – хитро сказал Кидд. – Но сначала – на дерево.
– Кто ж на деревьях сундуки зарывает?
– Слушай, ты! – Кидд мигом вырос над Хмырем, взял его за жабо, накрутил на руку и чуть приподнял. – Если ты мне… Если еще раз… Я тебе точно голову оторву и вот этим гвоздем, – свободной рукой он достал из кармана гвоздь и постучал им Хмыря по лбу, – эту голову к желтому тополю прибью, ты понял?
– Понял, – прошептал Хмырь, балансируя, как балерина, на цырлах и задыхаясь, как повешенный, в своем жабо.
Кидд отшвырнул Хмыря прочь и, не в силах успокоиться, принялся ходить туда-сюда по поляне. У него были длинные толстые ноги, но маленькое, изящное туловище. В целом, он напоминал человека на ходулях.
– А потом я тебе в глаз выстрелю, – сказал он, размашисто ткнув ладонью в валявшего на траве Хмыря. – А потом… – он пощелкал пальцами в сторону Вана, который стоял в отдаленьи, белый как задница, и что-то теребил в руках.
– Кинь-ка это сюда! – приказал Кидд.
Ван очень волновался, потому что капитан обижал его друга. Он быстро бросил Кидду маленький сучок, который подобрал с земли, и маленьким перочинным ножичком успел заострить. Он всегда строгал что-нибудь, когда волновался, подобно тому, как капитан всегда ходил.
– А потом, – зловеще прошептал Кидд, помахав в воздухе колышком, – я в то место, куда пуля упадет, этот паршивый остряк вобью, и от дерева вот эту бечевку на пятнадцать ярдов протяну… Сука! У меня ж сердце больное. Я тебе покажу, как мне возражать.
– А зачем? – серьезно спросил Ван, в раздумье потирая лоб. – Зачем надо бечевку…
– А затем, – степенно ответил Кидд, – что в том месте, куда бечевка дотянется, мы эти гребаные сокровища и зароем.
Первым засмеялся Сол. Потом Хмырь, сидевший на траве. Затем – Ван, до которого, наконец, дошло, что все это было лишь затянувшейся шуткой. Последним расхохотался сам капитан Вильям Кидд, пошутивший.
Он хохотал громче и веселее всех, хлопая себя по коленям и ягодицам, болтая фалдами и приседая в высокой траве. Он уже давно так откровенно и искренно не смеялся.
За семь последних лет истекли галлоны крови и дерьма, блевотины и спермы – пока он собирал по всем морям эти трудные деньги, в общем-то не столь крупные, если разделить на семь по триста шестьдесят пять. Останься он на службе у короля, в этой дурацкой, хоть и чистой шляпе, да на легком хлебушке, да если прибавить воровство и контрабанду…
Пират – это, прежде всего, тяжелый труд, не сравнимый ни с какой службой, даже с войной, это, если хотите – рабство. Люди презирают нас за то, что ненавидят самих себя. А ненавидят они себя не за то, что не смеют преступить, вздор, преступает каждый, и каждый всю свою жизнь просто ползет по этой черте, извиваясь, как уж, и длинным телом своим хлещет на ту и другую сторону. А на другую сторону он хлещет не потому, что боится Бога или боится людей, нет, много бесстрашных молодцов так и ползут по жизни ужами. Просто человек не хочет трудиться – вот за что он ненавидит себя. Он не хочет трудиться руками, не хочет трудиться черепом, не хочет трудиться душой.
Сколько было намотано на эти руки пеньковых веревок, длинных, словно кишки, по уши в крови и по горло в дерьме, если ты, как последний козел, должен трудиться руками…
Сколько дней, от бухты к бухте, приходилось идти, выжидать и думать, выслеживающий и выслеживаемый в одном лице, если ты, как последний козел, должен трудиться черепом…
Сколько дерьма пришлось перемять вот этими пальцами, когда копаешься в их животах, если они, борясь не за жизнь, а за жадность, глотают свои обручальные кольца, и если ты, как последний козел, возясь в вонючей утробе, близ юркого младенца, должен трудиться душой…
Кидд смеялся уже на исходе, и смех переходил в кашель, и аж закололо сердце, и внезапно он замолчал.
– Ладно, козлятки. Отдохнули и за работу. Надо ведь, правда, на дерево кому-то лезть, – грустно сказал он.
Оглядев оценивающе оставшихся своих людей, капитан щелкнул пальцами и ткнул в Хмыря.
– Ты, значит, старый, на дерево влезть – не влезешь. Посему я тебя и не пытаю насчет буссоли и стекла. Ясно, что не умеешь.
– Умею, – неожиданно поднял голову медовар.
– Шутки закончились, – строго напомнил Кидд.
– Правда, кормилец! Точно могу румбы брать. И даже записывать могу.
– Череп, – напомнил Кидд. – Череп и яйца, если врешь. Сколько румбов зюйд-вест по ост?
– Двадцать, – быстро ответил Хмырь.
– А зюйд-зюйд-вест по норд?
– Четырнадцать.
– А зюйд-зюйд-зюйд-вест по зюйд?
– Один и будет, что ж тут думать… – пролепетал Хмырь, не понимая, чем опять провинился, потому что глаза и щеки капитана налились кровью и, говоря "зюйд", он вытягивал шею, как черепаха, и брызгал слюной из квадратного, "зюйдом" оквадраченного рта.
Кидд сорвал с себя картуз и швырнул оземь, топнув ногой поверху.
– Собака! Я три года учился, чтобы румбы брать. Быстро говори, откуда знаешь?
– Урядник.
– Что? Какой урядник? Опять этот урядник?
Хмырь втянул голову в плечи и вдруг громко заплакал.
– Я не виноват, батюшка! Ничегошеньки я не знаю, откуда, – кулачками он размазывал слезы по щекам. – Это он все опять, урядник…
Тут выступил вперед юнга и осторожно тронул капитана за обшлаг рукава.
– Позвольте объяснить, сэр…
– А? Может, и ты тоже румбы знаешь?
– Нет, что вы, сэр. Я тогда еще отроком был. Это у нас в посольстве было так заведено: все морскому делу учились, даже слуги и поварята.
– Ну-ка, расскажи.