- Да ладно, купим тебе машинку.
- Я не понимаю, почему?! - Она вся наполнилась этим "почему". Тревожным, требовательным, пружинным. Даже до некрасивости в лице. До складочек на лбу вертикальных: - Почему так получилось? Ведь есть причина. Есть. Не может не быть.
- Почему улетела или почему приземлилась?
- Почему всё. И подбросили, и встречку перекрыли, и поймали ещё… И этот пятачок снежный - как ладошка. Понимаешь. И я подумала, что… - Она прямо задрожала. - Что в следующий раз ладошки не будет. А главное - пока мы не поймём, за что это… Понимаешь? Нам даже дёргаться никуда нельзя… Никуда… Я боюсь.
- Ну ладно, ладно…
- Погоди, - она скинула его руку. - Вспоминай, где мы накосячили? И, - она пристально посмотрела, - почему мы поссорились? Я как услышала, как вы с песнями идёте, меня затрясло. Ну как же так, завтра ехать… Гусь! Это он так к причастию готовится… К Рождеству…
- А ты не представляешь, как они вывалили с этим подносом! И Добрынечка забасил… прямо голосом героев Лескова или Гусева-Оренбургского… меня пробрало аж - насколько ничего никуда не девается! И душа запела, полетела, потянулась… эх, а ты её… срезала… Но только это не то… Что-то раньше!
- А я рассвирепела от статей этих липовых, которые ты зачитывал! Говорит, что времени нет, а сам про себя статьи калякает. Как не стыдно! Ещё и нахваливает себя!
- Да это не мои статьи!
- Да как не твои?
- Да так. Про куничку моя, а то письмо библиотекарша написала, я покажу тебе, если не веришь. И про "Фарт" тоже, это Броня Струкачёв. На сверку прислал. А про куницу я, чтоб тебя развеселить, написал - я же знал, что ты расстроишься из-за премии.
- Так ты знал?
- Про премию-то? Да, конечно, знал.
- А ты огорчился?
- Я возмутился. Но не из-за себя. Ну как так: я им русскую норму даю, а они её отвергают! Чо, сдурели?! - Баскаков заговорил с криминальной интонацией: - Не понял. Алё. Вы где? Ничо не попутали?
- Ну ладно, ладно…
- Да не-е… ну, правда. Время действия - наши дни. Написано - комар носа не подточит. Духовность - есть, народность - есть! Герои живые! Действие в сердце России! Чо надо?! М-м-м… И тут эти пэтээсы ещё, - он помолчал и театрально провозгласил: - И ты лежишь.
- Я готовилась к исповеди… Все дни…
- Слушай, мне надо с отцом Львом повидаться. Насчёт как раз исповеди и причастия.
- А я посплю.
Он вышел на улицу, где извечные горожанки-трудницы перекатывали огромные тополёвые чурки… При всей знакомости картины она казалась блёклой, потому что перед глазами стоял яркий, будто резаком врезанный, оригинал. Такая же погода. Ветер с мороза закручивает меж монастырскими высокими стенами гостиницы. Хрупкая трудница в красной куртке с капюшоном склоняется к чурке. Длинная чёрная юбка, узко обхватывающая ноги, фигура, изгибающаяся неловко и тонко в коленях, нетвёрдо ступающие сапожки. Оливково-зелёная, бугристая чурка, с сучком в глазке бугра. За сучок липко цепляется чёрная полушерстяная юбка. "Миленькая, вы ж надорвётесь. Давайте я…"
Трудница быстро оборачивается: "Не надо, это моё. А если хотите помочь - помолитесь…" - "За рабу Божию?.." - "…Елену", - негромко говорит трудница, глядя серыми глазами в розоватых веках, будто надутых ветром, и улыбается вдруг беспомощно и ясно. Застеснявшись неожиданной своей улыбки, поправляет лицо, и над верхней губкой горизонтальная рисочка белеет от мороза.
У Баскакова аж глаза зачесались. Подумал о том, с какой ученической старательностью, честностью Лена готовилась, как выписывала грехи, как переживала, боялась упустить. Послушно и кропотливо выполняла всю дорогу к исповеди, каждый её изгиб. Излучину. Исполняла слово. Как школьница. Но это не ученическая старательность, а отношение единственное. У него всё взросло, где-то подсокращал, что-то считал условностью, где-то стеснялся отца Льва, как знакомого, распределял по важности - это первее, а то напослед. Хотя тоже всё вроде выписывал. Но по-настоящему озаботился только вечером перед покупкой машины, когда в голове всё перенапряжено было беспокойством, опасением не выполнить завтрашний список дел. И исповедь не то что в одном ряду с ними стояла, но всё равно - дела поддавливали.
И выходило, Лена исполняла слово "исповедь" и выполняла. А он будто редактировал. Ловил себя на попытках порисоваться перед батюшкой, пониманием, своим служением идеалам. Чтоб батюшка сделал скидку, попротежировал… И хотя, застукав себя за этими поползновениями, моментально осаживал - выходило, что слово "исповедь" они с Леной проживали по-разному.
Для неё каждое слово имеет единственный смысл, не делится на дальнее-ближнее - вплотную стоит, впритирку, не качнёшь, не подсунешь лишнего. Им её полностью простреливает, как током наполняет, и она сама этим словом становится… Потому и лежит как больная.
Отца Льва в монастыре не было, Баскаков сходил к нему домой. Когда вернулся, Лена не спала, сидела тревожно на койке.
- Что случилось?
- Как ты думаешь, сны кто-то сочиняет?
- Как? - не понял Баскаков.
- Ну или я сочиняю, или во мне… кто-то? А если кто-то - то что он во мне делает?
- Лен, что случилось?
- Да мне сон дикий приснился. Аж проснулась.
- Ну расскажи, ну что такое? - Он сел, обнял.
Она сняла его руку:
- Тяжеленная… Погоди, сядь вон напротив. Или чаю мне сделай.
Баскаков принёс кипятку.
- Ну рассказывай.
- Мне приснилась, будто я улетела, всё как по правде, а потом мы с тобой будто сидим, как тем утром… и спорим. А на что спорим… Страшно сказать. Я от этого и проснулась…
- Лен, ну надо сказать.
- Спорим, вернее, продолжаем будто спорить на эту… машинку для посуды. Что мне эта машинка нужна прямо позарез. А спорим вот на что…
- Ты сказала, на машинку.
- Нет. Ну да. Машинка - это выигрыш. А спорим…
- Ну!
- На… твои грехи.
- Как? Ничего себе искушение…
- Как-как?! Вот как ты должен был доказать тот весь список. Про пользу премий… Так же… - Она заплакала. - Не могу. Так же будто… будто… есть список, а там - те грехи, которые ты исповедовал тогда в Тузлуках… И мы на них спорим…
- Да как?
- Да в том-то дело, что я не помню как… Знаешь, как во сне бывает. Всё складно. А проснулся - и вспомнить не можешь… Ну а смысл такой, что ты говоришь, что всё исповедал, по списку. А я: "Нет, не всё! Что-то осталось! Не всё!" - прямо кричу. Понимаешь? "Не всё!" И если ты проспоришь, если я окажусь права, то… - Она заплакала.
- То что? - почти вскричал Баскаков…
- То покупаешь эту машинку злосчастную!
- Ну всё, всё. Не плачь. Бредятина. Забудь, и всё.
- Да как забудь?! Не могу. Ты скажи… Я знаю… ты такой вот… честный… - Она всхлипывала. - И пишешь про честных… хороших… Я знаю… Только не сердись, пожалуйста, я понимаю, что нельзя так спрашивать… Я думаю: может, это как-то с машинами связано? А ты… ты…
- Да, что?! Что "я"? Говори!
Лена будто собралась и сказала негромко и низко:
- Ты батюшке про пэтээс говорил?
- Про ка… - Баскаков и осёкся. И осмотрев комнату, будто здесь ещё кто-то был, сказал: - Не. Не говорил…