Серёжа вернулся и лёг на койку. Вспоминалось всё разом, но не от близости смерти, а наоборот - от жизни, которая потихоньку раскрывала-настраивала крылья, и он сам, ещё сонно расслабленный, чувствовал за пеленой проходящей болезни её взлетающую силу, и от этого дремотному расслаблению было ещё покойней. Память утратила порядок: одинаково виделось и вчерашнее, и давнишнее. Он думал, если перестало меркнуть давнее, то это жизнь ускорилась, а оказалось - нет: просто всё выстроилось по важности, невзирая на удалённость. Он вспомнил, как ездили к бабушке на Ангару и отец показывал ему дедовские камусные лыжи с юксами - креплениями из сыромятных ремешков. И как бабушка вздохнула: "Охо-хо, сколь хозяин на них отходил: камасья-то все выбродились… Ой, Святодух Восподней… Когда-то и сама врыссю бегала, а таперь обессилела наготово… - Она вдруг быстро отвернулась. - Давеча в дивильце глянула…" - и зажмурила, смяла глаза. Отец вздрогнул тревожно: "Ну что ты, мам?" - и обнял её, а она уткнулась ему в грудь и, задрожав, подхватила-прижала Серёжину голову. Потом Серёже без всякого перехода представилась трава, не дающая сове взлететь и не пускающая в дальний путь, и как шёл к ней, и ноги вязли в травяных арках, как в юксах. Он подумал, что расскажет детишкам о том, какая красота заложена в мире, где они с детства, и который видится чересчур привычным, по сравнению с другими, далёкими и потому только притягательными. А потом спросит ребят, что такое дивильце. А они не будут знать. А он ответит, что зеркало.
Как им объяснить, что в языке много разных слов? Что слова как птицы, есть перелётные, а есть свои, зимующие… Почему-то выплыло слово "толерантность" и, мёртвое, упало в снежную траву, и не пошевелилось в голове, не щекотнуло крылышко. Серёжа произнёс снова, ещё несколько таких же безжизненных слов, несколько раз повторил - ничего не случилось… Никто не трепыхнулся в яснеющей голове, видно, Сова увела навсегда капризную клеточную птичку. Если что и осталось - ресницы Лидии Сергеевны, сделанные из того же материала, что птичьи крылышки.
Он подумал о своём дворе, заросшем травой, - сколько с ним уже связано. Вспомнил, как стоял под дождём на коленях после схватки в учительской. И как зашёл домой мокрый и зажёг свечу на тёмном окне. И как молился. И его самодельную молитву… Как она начиналась? Как стихотворение: "Я люблю…" Разве можно с "я" молитву начинать? Молитву… Господи, да сегодня ж Покров!
"Укрой Пресвятая Богородице мои споры-сомнения. Какая моя душа? И где она была, когда я барахтался в озере? И почему ей так трудно? Почему так несовершенен человек? И достоин ли неба? И не оступится ли?
А если оступится? Тогда что? Тогда молись! Молись! Молись Пресвятой Богородице… Как о ком? О ком же ещё-то? О ней! О ней самой! О рабе Божией Лидии, чугунная твоя голова! О всех женщинах, которые и в тихие времена, и во времена смуты хотят своей правды, то вяжущей, близкой, нательной, то режущей, как младенческий крик на рассвете. Хотят тепла домашнего и куска хлеба детишкам. И муж чтоб живой да невредимый сидел одесную. И чтобы Тарас Андрия простил. А они сами - и Тараса, и Гоголя. И чтоб Тарас услышал Остапа и крикнул на всю Вселенную: "Слышу!"
Пресвятая Богородице, прости нас… Пой Царицу: Царице моя преблагая… пой… Какой напев… удивительный… Как красиво, Господи… Бабушка, ты меня слышишь? И я тебя… А Остапа? Хорошо… Слёзы - это хорошо… Вот так… Ну что? Легче? Ведь легче же… Ну вот и слава Богу… Свечку-то? Свечку сразу надо было зажечь. Ну вот, пускай горит… Потрескивает вместе с печью".
За окном смеркалось, снег уже привычно белел, но сквозь стекло было не видно, что он продолжал ложиться уже до весны, сеясь рябящей сеткой и укладываясь плотно и крупитчато. Зазвонил телефон, и тихий голос зазвучал:
- Сергей Иваныч, это Екатерина Фроловна. Как вы себя чувствуете? У вас анис есть? Он тут на поляне растёт… Его с чаем хорошо. Ну ладно, ладно. С Покровом Божьей Матушки вас! Видите, снег как идёт, а то всё упасть не мог… А теперь уж ляжет. Слава Богу. Я что ещё звоню. Я давно хотела вам спасибо сказать. За те… ваши слова… правильные. Тогда в учительской… Вы хороший человек. Я вижу. Трудно вам только будет. Но вам надо быть таким. Хотела… "упёртым" - упрямым. Вы справитесь… Я ещё тогда хотела вам сказать: ну не убивайтесь так… Не убивайтесь… Я же вижу. Может, кто-то и не видит. А я вижу. И у меня сердце болит… А всё управится. Ведь уже было всё. И даже похлеще. Так что поправляйтесь. А я помолюсь. А я если честно… тут как узнала, что с вами… случилось. Сердце прямо заныло… Это материнское, наверное… Ой, Господи… И всё спрашиваю сама себя, спрашиваю: ну как же так? Как же вы так неосторожно? Вы уж вперёд, правда, аккуратней будьте. Берегите себя. - Она замолчала, а потом сказала негромко и будто решившись: - Вам ещё до директора дожить надо.
Фарт
Рождественская повесть
Напильники
Из-за стола поднялся длиннолицый, похожий на ящера человек очень прямой осанки. Длинный выгнутый нос, небольшая, тоже длинная, коротко стриженная голова. Жилистая шея, переходящая в затылок и череп в одну линию. Очень живая, извивающаяся, она длинно торчала из ворота, как из норы, и словно хотела вылезти, а её изнутри кто-то осаживал, дёргал, а она оборачивалась огрызнуться.
- Здравствуйте, Валерий Ирари… - сбился Баскаков и протянул книгу: - Это вам, подписанная!
- Ил-ларионович, - зычно, напористо-чётко и как-то уставно поправил Илларионыч и без паузы резанул: - Ну что у вас?
Протянутую книгу он, кивнув, бросил в ящик стола, как в лоток, и громко задвинул.
Баскаков, заражаясь скоростью, изложил дело:
- Да, базы объединили, не один вы погорели. Регламент, правда, обжаловали…
Но на это рассчитывать… - покачал головой Илларионыч. - В общем, скажу так: бесполезное дело. Можно ехать на Владивостокскую таможню и искать концы… Но это всё деньги. И время ваше…
- Да то на то и выйдет.
- Дак в том-то и дело! - радостно подхватил Илларионыч и закруглил: - Мой совет - продавать.
И вдруг возмущённо сыграл шеей:
- Только пэтээс не отдавайте ни в коем случае. Будут просить - ни под каким видом! Удачи!
Баскаков всё давно решил, а к Илларионычу сходил больше для проформы и чтобы не обидеть знакомого, устроившего встречу. Таких Илларионычей он за год навидался. Сейчас начиналось главное…
В назначенный час приехал Анатолий. Подошёл вразвалочку, полноватый, губастый до какой-то рублености - губы как кубы, с гранями. Слова выговаривал с особой спокойностью, как-то олепляя губами согласные "б", "п" и "ль".
- Ребята щас подъедут, - и глянув в телефон, брякнул буквой "б": - Хе, зара-бо-тались.
Будто в уплату за их опоздание начал неторопливо рассказывать, куда ездил, что пытался купить и как всё дорого. Рассказывал больше для себя, чем для собеседника.
- У нас в городе хрен поймёшь. Едешь по Гоголя - одна сантехника. По Луначарского - одни мойки. Скоро все заправки на одной улице соберут. - Он, видимо, чувствовал здесь зубоскальскую основу, но чего-то не хватало. И вынужденно сказал: - Бензин до того левый…
- Не знаю. Я на КНП заправляюсь, - чтоб не молчать, пожал плечами Баскаков.
- А чо за КНП? - вдруг заинтересовался Толя.
- Красноярскнефтепродукт.
- А-а-а… - Он воодушевился. - Тогда понятно. Хе, короче, тут у нас на Щорса эти сидят… Синяки… Бензин стреляют и нюхают. А я стою на заправке, слышу такой базар: "Чо, Борода, ты на чём сидишь нынче?" - "Я на Сургутнефтегазе…" - "А я на Сибирской Сырьевой". А один обморок, бритый, не оброс ещё, весь в портачках, токо освободился… - "Ос-во-бо-дил-ся" Толя медленно и подробно произнёс, особенно обработав, обубнив губами, так что "б" копилось и потом облегчённо срывалось: - Уже сидит торчёный. "Вы чо, уроды, тут гоните, меня слушайте, я всё пере-про-бовал, даже "Бритиш Петролеум", х-ха, и я так скажу: та ещё брага, и Сибнефть - сивуха, Новосибирскнефтегаз - вообще бурдымага, и "Альянс", и Роснефть - ничего не канает. Только КНП! КНП - это да! Это тема!" - И поднял палец. - Ха-ха! От черти! - Толя не спеша, в разбежечку, смеялся. - Я бы тому, кто КНП рулит, такой ролик бы подогнал. Ха-ха-а. Вы там спросите у своих. Может, выход есть? Ха-ха. А я всё думаю: чо за КНП? Это же не наша, Красноярская… Па-ня-я-ятно.
Наконец подъехали двое. Анатолий изо всех сил показывал, что он сам по себе, а они сами. Баскаков негромко поинтересовался, как они погонят машину без документов, а Толя бросил небрежно:
- Д-да! - И добавил с оттенком одновременного и отстранения, и пренебрежения, и восхищения: - Эти безбашенные разберутся!
Безбашенных звали Серёга и Валера, и они были как пара сказочных механиков, каких-нибудь Болтиков-Напильников. Небольшие, сухие, с рельефными лицами - серые, не то в щетине, не то в металлической пыли. На жуликов не походили, а скорее напоминали инженерных студентов, проходящих практику в заваленном металлом цеху, где с потолка сыплются железные опилки. Спорые, слаженные, нацеленные. И одновременно какие-то предельно изношенные.
Баскаков завёл машину. Открыл капот.
- Так, так, так… - вязко заметались Напильники. - Где от закрылков половинки? Чо, накладки на педаль нет? Так, а туманка? Серый, чо там вторая туманка? Целая? Где? В этой коробке? Ага, вот она…
- Парни, короче, магнитофон отдельно пять тыщ, - веско сказал Баскаков. - Я специально не стал вынимать.
- А может, отдадите? А?
- Нет, двести сорок пять. С магнитофоном.