- Ну как зря? Это же всё наше, - попытался я вступиться и за староверов, и за казачество.
- Да какое наше? Наше - это вон, - он показал рукой вокруг, - за что я ответить могу… Это наше…
- Ну как? Это же части русского мира?
- Русского мира? - повторил Женя, осматривая, ощупывая слово. Решая, заносить или нет. Видно было, что на это уйдёт много времени, но если затащит - то оно там и врастёт.
- Конечно. Его собирать надо, а не расчленять. Не рознь искать. Созидание же главное.
- Ну, "созидание"… - с обидой сказал Женя, не теряя знания дела. - Созидание… Это кто может… Вон кто дома строит… Это созидание… А мы чо? Мы какие созидатели? Я, грю, мы охотники, мы семьи кормим.
- Да не… - Я совсем смутился. - Как раз вы… как раз такие, как вы, самим своим существованием… уже… уже… созидаете…
Машина остановилась, и Женя выскочил за самогоном.
Мотя вдруг сказал почти с гордостью, будто выгораживая меня:
- Вот. На озеро хочет пойти!
- Собака есть у тебя? - спросил Володя и, услышав ответ, сокрушённо покачал головой:
- Плохо. Собаку обязательно надо. - И выпалил специальным голосом, видимо, свою прибаутку: - У меня осенью: собаки залаяли - и я уже тут!
Все засмеялись.
Дождавшись Женю, двинули на берег и там встретили Нефёда. Он только подъехал и возился у "уазика", стоявшего с открытым багажником. Плотный, белёсый, лицо будто подкачали, и его стянуло этой тугостью, особенно от щёк к ушам. Сын очень похожий - такое же тугое лицо, только свежее, с пушком, румянцем, с ощущением недозрелости… Как заготовка. А у отца откованное, подправленное складочками и морщинками.
Нефёд вытащил мешок и вывалил нельмушку:
- Держите.
Когда подъехали к месту, уже темнело. Кто-то летел на лодке в сумерки с сетью на носу. Мою лодку закинули прямо с мотором одним движением. Когда прихватывали верёвкой, Володя сказал, глядя на мой мотор, задумчиво и так… исторически:
- Да, походили мы на "вихрях".
Потом долго ехали по берегу обратно и по посёлку к моему дому. Сгрузив лодку, мужики по очереди пожали руку, а Женя слазил в "дэлику" и отдал мне мешок, завёрнутый трубой вокруг прохладного плотно-пружинистого рыбьего тела. Там пластовито лежала нельма, свежайше пахнущая огурцом. Дома я её рассмотрел подробно. Голова, узко сходящая ко рту с лепесточками. Крупная очень, серебристая чешуя. Мутно-дымчатая спина. Несколько чешуинок упали и лежали рядом на полу из барочной плахи.
По возвращении я попробовал расписать портреты мужиков, но быстро выдохся. А начал так: Володя. Такой стихийный, чуткий на фальшинку, чующий созидательную правоту всего трудового, идущего от земли и от сильного человеческого естества. Его возмущает всё современно-пластиковое, капризный вид актрисы в рекламе, всё нерусское, нетрудовое. Для него это всё одно, хотя он совершенно не разбирается ни в течениях мыслей, ни в направлениях искусств. Ощущает фальшь, примитивность, которой веет от иностранных фильмов, и огорчается, когда у нас её обезьянят. Конечно, самолюбивый, всё делает как на выставку, но это же и не позволяет пройти мимо чего-то стоящего. Как это всё вдруг не моё? Он гибче остальных, и этой гибкостью вроде бы дальше от крестьянского склада, чем Женя и тем более Мотя.
Женя. На вид вроде бы сепаратист и единоличник, но любит ясность и, как ответственный человек, верит только в то, что по силам.
Мотя. Самый крестьянский, простой и самый стихийно-патриотичный.
Слава. Настоящий сознательный рабочий. Сын поволжских крестьян. Помешан на природе и охоте. Любит повторять Тургенева про Полутыкина, который был "страстным охотником и, следовательно, отличным человеком". Человек гражданских ориентиров, и я с ним в два счёта нашёл общий язык. В городе он жил на окраине в пятиэтажке, где пьянка да поножовщина и где показательно высаживал в палисаднике деревца и занимался с ребятнёй на футбольной площадке, гоняя кавказцев, тоже мальчишек, таскавших на продажу насвай.
Конечно, это мои первые впечатления. Но всё равно пусть будут… А ведь ещё какие-то мысли крутились, какие хотел записать, а сбила эта лодка. Сейчас посмотрю.
* * *
Пробежал записи и ужаснулся! Оказывается, я и правда гусь. Ведь клялся: возьмите меня с собой, мужики, всё буду делать, так и написал: буду делать "трудное и скучное". Господь милостив, и тут же подослал мне эту "дэлику", эту телегу с брусом, а я закочевряжился. Не понял, не увидел! Так всегда и бывает… Господи, когда же научусь слышать-то? Не выдержал экзамен. Всё. В люлю.
* * *
Продолжаю через сутки. Сегодня небольшой минус. На желобе повисла прозрачная морковка. А у меня в жизни серьёзное изменение: у дома образовалось некое тёплое и беспокойное поле. Но всё по порядку.
Пока я прибирал мотор, обнаружил пропажу лодочной пробки, за которой впопыхах не уследил. Спустился под угор и увидел огромную железную лодищу. Рядом с ней стоял небольшой, тепло одетый человек. Серые немного навыкате круглые глаза в розовых веках, будто надутых то ли от ветра встречного, то ли… ветра… так и хочется сказать: вечного… Круглые, густо-розовые, даже малиновые, яблоки-щёки, с резкой границей между красным и остальной белой кожей. Борода неровная, какая-то… природная. Во всём облике нечто отличающее от любых остальных бородатых мужиков.
Стоял он… как бы сказать-то… Что-то выражало его стояние, не могу сам понять… Что-то связанное… со стыком миров. Будто его выбросило на границу, и он в невольном удивлении, замешательстве, никак не придёт в себя. Немного как пришелец. Или как заложник. Тонкое ощущение… Чувствую, как сквозит, а точности не хватает… Так стоят носители другого мира, которые в силу какой-то детской, святой особенности до конца не понимают глубины пропасти.
- Здравствуй, хозяин, - он обратился рабочим деловитым баском, - у тебя паяльной лампы случаем нет? А то подъёмник заколел.
Звали его Гурьян. Оказалось, лодку он сварил недавно и что-то у него подмёрзло в самодельном подъёмнике мотора. Без груза лодка сидит высоко, и мотор хватает воздух, поэтому он придумал телескопическое приспособление для отладки высоты. В телескопы накидало брызг, и они замёрзли. Что-то в Гурьяне брезжило знакомое.
Я принёс паялку, и мы прошли на корму лодки, оказавшейся необыкновенно добротной: широкая, корытообразная, с округло и очень аккуратно сваренными бортами. Гурьян отогрел блестящие телескопы - и устройство заходило.
- Ну вот, спасибо. Это… Сергей, хотел спросить. У вас никто, случаем, алюминий не варит? А то лодка у меня есть, заварить всё собираюсь.
Я ответил, что не знаю, вроде бы нет. И что нужны специальные электроды.
Гурьян ответил, что про электроды в курсе, что приезжал брат с Луговатки, привозил, и что да, был урок. И у меня всё согрелось внутри от этого старинного слова… Когда шли обратно по лодке, я увидел в её носу, забранным сверху железом наподобие короба, отличную, чёрную с белым собаку.
Гурьян спросил, нельзя ли от меня позвонить в город. Поднялись на угор, зашли в избу, разговорились. Выражался он толково и грамотно. Слушая его негромкий, воркотливый говорок, я наконец вспомнил, где его видел: это он спрашивал у Снежаны: "Хозяйка, в какую цену сапоги?" Есть-пить Гурьян отказался, и я спросил:
- Ты ещё собираешься сюда?
- Да поди.
- Вот послушай, Гурьян, вот я знаю, если к вам придёшь, вы всегда накормите, а мне-то как быть сейчас?
- Ну как? Я допустим, если у тебя буду останавливаться - оставлю свою посуду. И всё. - И перевёл разговор: - Ягоду-то набрали нынче?
- Ну, набрал ведёрко.
- Да ведёрко это чо есть? Мы-то подходя набрали. - Он часто говорил это "подходя", видимо, в смысле "в подходящем количестве", "на подходе" к желаемому. - А ты не охотник?
- Нет, учитель.
- А… - ответил он с лёгким разочарованием. - Учитель - это хорошо. У нас тоже целое дело было, школу пробили и построили, и единицу учительску, учительшу, с Урала позвали.
- Из ваших?
- Ну.
Мне было необыкновенно интересно всё, что касается старообрядчества, но я стеснялся спрашивать. Гурьян же относился к вопросам спокойно и отвечал ёмко и с достоинством. Оказалось, что воскресные службы у них - целое сельское мероприятие, на которое мужики одеваются в цветные глухие рубахи с поясками и кафтаны из чёрной ткани. Видя мой уважительный настрой, Гурьян разговорился, посетовал на ослабление традиции наставничества и поделился планетарными опасениями, обнаружив осведомлённость в мировых делах и тревогу за Россию.
- Ты посмотри, чо на свете-то творится! - говорил он с жаром. - А главное, к нам всё это валит! Это же специально делается. Посмотри, что по телевизору… У нас в семье, знаешь, это всё словом называлось - скверна. Скверна. Иначе не скажешь. - Он помолчал. - Х-хе. Встретил тут… этих… баптистов… - И возмущённо добавил: - Вы кто такие? Нашей вере тысяча лет, она от поколения к поколению. А вы тут с брошюрами шаритесь!
И покачал головой. Потом помялся… Он часто мялся: захочет спросить - и пауза, смущение, напряжение. Гурьян помялся и спросил:
- Сергей, не знашь, собака кому не нужна, может, поспрашашь кого из охотников? Я привёз одному, а он уехал с концами. В город. А мы-то договаривались. Правда, дорого встанет. Но кобель хороший. Эвенкийский. Сильных кровей. По соболю. И по зверю пойдёт.
Я не понял, как произошло дальнейшее, и бывает ли, что слова орудуют вперёд хозяина, но я вдруг сказал:
- А сколько надо денег? Я… возьму.
Он сказал, сколь рублёв…
- Гурьян, ты подожди, я сейчас деньги принесу.
И вкратце объяснил про Эдю и мотор.