В отделение меня легко пропустили. Дежурным врачом оказалась та же самая врач, моя знакомая. Это было почти равносильно чуду. Ей я рассказала всё, как есть. И расписку написала.
- А не попадёт вам? И мне, заодно с вами? - спросила врач.
- Думаю, что неприятности будут. У меня. Но не такие уж страшные. Я его беру, значит, и ответственность на себя беру. Вы же не знаете, куда я его беру. Из интерната - поступил, врач интерната - и забирает. Если что.
- Помоги вам Бог, - сказала врач. - Если будет надо, обращайтесь. Вдруг что-нибудь случится.
- Спасибо вам. Пойду в палату к нему. Тоха сидел в палате и смотрел в окно.
- Привет, Тоха.
- Здравствуйте, Наталья Петровна. Завтра меня увозят.
- Я знаю.
Дебил на соседней койке по-прежнему пускал слюни, мужичок с колкими глазками что-то злобное шептал про себя. Третий член палатного коллектива всё так же лежал в кровати, укрывшись с головой.
- Пойдём, Тоха, выйдем в коридор, - сказала я. Мы вышли.
- Книжку мою прочёл?
- Прочёл.
- Как?
- Понравилась. Только не всё понятно…
- Тоха… - сказала я. - А что бы ты сказал, если бы я тебя забрала?
- Куда?
- Домой к себе. Некуда больше.
Тоха молчал. Потом спросил:
- Правда?
- Правда. Муж согласен.
- Наталья Петровна! А я сидел и Богу молился, чтобы кто-нибудь спас меня! Правда? Правда, вы меня заберёте… из этой психушки?
- Правда. Иди к врачу, она тебе даст разрешение, чтобы вещи забрать. А Василий Иванович ждёт нас около больницы.
И Тоха побежал.
А я стояла возле окна и чувствовала, как на сердце становится легче и легче. Ногу вытащила… Начала вытаскивать… Вася, Вася. Спасибо тебе.
Вася ждал нас на выходе.
- Ну, привет, - сказал он Тохе.
- Здравствуйте, - пробурчал Тоха.
- Ну, покажись-ка, что ты за диссидент. Ну-ну, ничего! Тоха стоял, потупившись.
- Пошли, в кафе зайдём, что ли, - сказал Вася.
И мы зашли в небольшое кафе, в мороженицу, рядом с больницей. Мы сели за столик, и пока Тоха ел мороже ное маленькой ложечкой, Вася спокойно говорил ему то, что было нужно.
- Слушай, мальчик, и мотай на ус. Мы тебя взяли, потому что так сочли нужным, и так сочли справедливым. Но учти, что у матери будут из-за этого неприятности. Потому что попал ты в психушку не за заслуги, а совсем наоборот. Так, нет?
- Так…
- Мы тебя берём, как сына. Делить со своими не будем. Как своих кормим, так и тебя будем кормить Как своих воспитываем, так и тебя будем воспитывать. И как своих ругаем, так и тебя будем ругать. Но и слушать нас ты будешь - как сын, а не как чужой. Не гадить, не вредить, не воровать! Как сын! А иначе - иди обратно. Понял?
- Понял…
- Учти, это мать слёзы льёт. А я - военный, и разного народа навидался на своём веку. Сможешь с нами жить - я буду тебя уважать. Не сможешь - извини, и до свидания. Вот тебе шанс, и держись за него. Понял?
- Понял…
А я - не могла говорить. Молча сидела, мороженое ела.
Спасибо, Вася. Спасибо, Господи. Спасибо…
Потом мы прошлись по рынку, и выбрали Тохе недорогие, но вполне приличные кроссовки. Купили так же и простые резиновые шлёпки, чтобы бегать в них на речку.
Глава 25
У младшего сына, Васьки, занятия в школе уже закончились. Перешёл в седьмой. Андрей, старший, сдавал выпускные экзамены. Институт он себе уже выбрал, и не где-нибудь, а в Москве. Учился он неплохо, но провинция - она и есть провинция, как ни крути. Шансы поступить у него были - примерно пятьдесят на пятьдесят.
Дети знали, куда поехали мы с отцом. Только на прощание, уходя в школу на консультацию перед экзаменом, Андрюшка философски заметил нам:
- Вы не забывайте, дорогие родители, что добро - наказуемо. А вообще, как решили - так и делайте.
А Васька долго мялся. Конечно, возражать он не мог, да и голос его, на семейном совете, весил совсем немного.
- А он… мам, он хоть нормальный пацан?
- Думаю, что у тебя получится с ним поладить.
- А если - не получится?
- Я на тебя надеюсь, сынок, - сказала я. - Если бы я на вас не надеялась, не стоило даже и думать ни о чём подобном. Поэтому я надеюсь… на твою мудрость, Васька.
- Да уж! Ума палата! - заметил на это Андрей, находясь уже в дверях.
На этом обсуждение было закончено.
Вечером вся семейка собралась, к ужину. Тоха занял своё место, как будто бы всегда на нём сидел. Разговоры велись нейтральные, в основном - кто куда собирается поступать из того класса, где учится Андрей.
- Кто посуду моет? - спросил муж.
- Васькина очередь! - быстро отпарировал старший сын.
- Всегда - Васькина… - Бурчит Васька.
- Теперь у вас третий будет, - сказала я. - Вставай, Тоха, в очередь. Посуду мыть.
- Да я и сегодня могу.
- Сегодня - я буду. Ты - завтра, - Васька поднимается из-за стола. - Идём, посмотришь, как надо. Куда тарелки, куда ложки класть.
Они вышли на кухню, и вскоре оттуда раздался смех, и вопли. Я решила не ходить туда. Пусть, сами разберутся. Когда они вернулись, я спросила:
- Ну, как укладываться будем?
У нас - два кресла-кровати и раскладушка.
- Тоха, тебе придётся пока на раскладушке, - сказала я, чтобы не ущемлять права коренных жителей.
Нет, мам, я на раскладушке! - запросился Васька. - Я уже давно на раскладушку хотел!
- Хочет - пусть ложится! - вмешался Вася-старший.
Так они и уложились: двое - на креслах, и младший на раскладушке, между ними.
Я погасила им свет и сказала: "Спокойной ночи". В нашей семейке начиналась новая жизнь.
Ночью мне приснился сон. Я увидела спящего на нашем кресле Тоху. Вокруг него, шумной толпой, смеясь, выкрикивая что-то и отталкивая друг друга, толпились отвратительные рожи.
- Наш, наш… - шипели рожи. - Наш, наш…
- Нет, не ваш! - закричала я. - Я вам его не отдам!
- Наш, наш…
И рожи подступали всё ближе и протягивали к Тохе свои бесформенные руки.
- Наш, наш…
Тогда я вспомнила, как мне надо поступить. Я читала об этом, и вспомнила - прямо там, во сне.
- Именем Господним - уходите прочь! - сказала я.
И я пошла на эти рожи, пытаясь перекрестить их. Но я никак не могла сообразить, как мне надо их крестить, на какую сторону. Потому, что не так уж часто я крестила кого-либо. Видимо, я ошиблась вначале, потому что рожи смеялись мне прямо в лицо, и не двигались.
Я поменяла сторону крестного знамения. И я пошла на них, пошла изо всех сил, изо всех сил призывая:
- Господи, помоги! Прогони их, Господи! Изыдите, изыдите - именем Господним! Прочь, твари поганые, прочь!
Нет, они не разбежались. Они уходили медленно, как бы нехотя, оборачиваясь, истаивая, кривясь.
И когда они ушли, я проснулась. Проснулась - с чувством полной реальности происходящего, ещё повторяя: Господи, помоги…
Я поднялась с постели и открыла дверь в "детскую". Все трое спали.
Андрей - высокий, красивый. Уже усы. Уже бреется. Черты лица тонкие. Умный - учится легко, без напряжения.
Тоха - и во сне был неспокойным. Перебирал пальцами, ворочался.
Что творится там, в твоей голове, Тоха? Что там, за этими подвижными чертами лица, за этим чернявым чубом? Какие гены? Какие страсти? Какая судьба, наскоро, да из-под палки, слепленная и склеенная по домам ребёнка, детдомам и интернатам?
Где тут - истинное нутро, а где - тяжелая школа выживания, оставившая свои неизгладимые следы?
Есть ли там, в его душе, та самая, главная часть? Или нет её? Или так спрятана, что и отрыть её не по силам?
Нет, не так, как Андрей, покидать свой дом. В шестнадцать лет, уже сформированным в тепле, под родительским крылом. Красивым, умным, уверенным в себе. Уверенным в нашей, родительской поддержке. И то - кто знает, как всё сложится у него.
А так: не иметь дома вообще. Не иметь прикрытия, не иметь поддержки. В четыре года - не в шестнадцать. Сколько раз можно было сломаться? Сколько раз быть униженным и унижать самому? Сколько раз переходить из рук в руки, сколько раз рвать привязанности и дружбы - так, чтобы разучиться привязываться и дружить? Не быть уверенным - ни в чём. Вернее, ни в ком?
Не иметь возможности проявить себя. Просто - не попрыгать перед мамой, чтобы она сказала: "Ты - мой хороший! Ты - мой молодец! Мой…" Итак, с четырёх лет - ничей, только свой.
Тоха-Тоха, диссидент. Про "тех" диссидентов - книги пишут. Да они и сами пишут о себе. Если им удаётся выжить, они кричат о себе, и люди склоняют головы перед ними.
А эти, эти "диссиденты"? Эти мученики, плоды и продукты той же системы?
А про этих особенно никто и не пытается писать книг. Разве что - отчёты.
И сами они не пишут книг, потому что пишут с ошибками, едва дотягивая программу девятого класса, а потом - какого-нибудь захудалого ПТУ.
Эти - молча переходят из детдома в детдом, или в спе-цуху, или в психушку. Туда, куда определит их школа выживания.
И удастся ли им взрастить в своей среде - своего Солженицына?
Кто озвучит вас, невидимые и неслышимые миру слёзы?
А потом что? Тюрьма? А что - тоже коллектив, со своей иерархией. Как быть потом? Кто может выбраться, выгрести из этой трясины? Какую же крепкую психику надо иметь для этого, какой железный характер? Какую душу?
И какую надо иметь для этого веру, какое упование? Бо-жию помощь…