– Слушай, Лил, – решилась спросить я. – Ты не можешь принести мне что-нибудь из гардеробной? Какое-нибудь платье или брюки.
– Зачем? – спросила Лил. – Когда выздоровеешь, тогда и принесу. Сейчас госпожа Воспитательница не разрешит.
– А ты спроси у нее. Просто мой халат совсем мокрый: я вчера сильно вспотела от боли… – соврала я.
– Да, это нехорошо, – согласилась Лил и отложила книгу. – Сейчас попробую.
Я вспомнила, что и мои тапки были мокрыми от росы, и добавила:
– И… засандаль мне…
– Что? – не поняла Лил.
Я испугалась. Ведь "засандалить" было одно из тех новых слов, которые я услышала ночью в туалете.
– Ну… – смутилась я. – Может, ты принесешь мне еще и какую-нибудь обувь? Мои тапки совсем расползлись.
Лил пожала плечами и тихо вышла из палаты, не забыв при этом закрыть ее на ключ.
Я была рада остаться одна.
Посмотрела на окно. Оно казалось плотно закрытым, но я знала, что это не так. Может, попросить госпожу Воспитательницу, пока не поздно, забить его самыми крепкими длинными гвоздями?
С улицы доносились веселые голоса курсанток, которые собирали в больничном саду райские яблочки на варенье.
Я наконец осталась в одиночестве, открыла книжку "Катина любовь", уставилась в нее. Слова так и прыгали перед глазами.
Среди них не было ни одного из тех, которые я слышала сегодня ночью.
Значит, стриты разговаривают совсем не так, как мы.
Я напрягла память, вспоминая новые слова и понятия. И мысленно составляла некий словарик из услышанных слов.
"Засандалить". Здесь все понятно: надеть сандалии, то есть обуться.
"Тоналка?" Та девушка сказала что-то вроде: "У тебя есть тоналка?" Может, она имела в виду камертон, по которому можно проверять тональность голоса? То есть стриты тоже заботятся об интонации в разговоре, чтобы голос звучал мелодично? Нас этому учили на уроках "общения".
Дальше шли "хаер" и "прикид". Что такое "хаер", я поняла: речь шла о прическе. Значит, стриты так же учат английский, как и мы.
А вот насчет "прикида"… Госпожа Учительница иногда говорила нам "сделаем прикидку", когда речь шла о черновом написании какого-нибудь сочинения, чтобы мы не наделали ошибок. То есть стриты тоже пользуются "прикидом", чтобы не наделать ошибок. Только вот в чем? "Копец" – это, видимо, тот, кто копает.
А вот словам "цирла", "фуфло", "кумарит", "херня", "мусора" я не могла найти толкования. Может, я просто неправильно их услышала?
Я подумала о том, что если рано или поздно нам всем придется выйти за пределы нашего заведения, то почему мы не изучаем язык стритов? Ведь общаться с ними все равно придется – с прислугой, водителями, парикмахерами, продавцами, врачами, то есть со всей обслугой, с которой так или иначе доведется встречаться в самостоятельной жизни.
Наверное, мне нужно внести такое предложение на рассмотрение, когда начнется новый учебный год. Но как объяснить, где я услышала эти слова? Ох…
В мыслях я снова и снова возвращалась к ночному происшествию, и оно казалось мне кошмарным, но интересным сном. Мне иногда снились такие сны – в них было много запрещенного, чужого, того, о чем нельзя рассказывать вслух.
А пересказ снов тоже входил в программу обучения, только такая практика называлась иначе: "час откровений". Госпожа Директриса собирала нас у камина, и мы по очереди рассказывали, что кому приснилось. Она считала, что сны являются воплощением всех наших сокровенных стремлений и желаний.
По большей части наши сны были сказочными, в них фигурировали белые лошади, кареты, принцы, эльфы, победа добра над злом, свадьба. Все рассказывали почти одно и то же, и мы были счастливы от такого единодушия.
Но теперь и это беспокоило меня, ведь я точно знала: большинство моих рассказов о снах, которые я могла озвучить у камина, были выдумкой. Потому что довольно часто мне снилось совсем другое – не белые лошади, не эльфы и не свадьба, а какие-то обрывки из того времени, которое я плохо помню наяву: лица незнакомых людей, лабиринты улиц, по которым я лечу и не могу остановиться, мерцающие огни, закрытые двери.
Сначала я думала, что я одна такая, а потом, когда слышала, как стонут во сне мои одноклассницы, поняла, что и их сны порой далеки от тех радужно-розовых сказок, которые они рассказывают у камина.
А после того бала, после приключения в ночном саду, в мои сны все чаще приходил Саксофон. И то, что наяву казалось мне чудовищным и жутким, то, из-за чего я так страдала, во сне представало передо мной таким привлекательным, что утром я по полчаса стояла под прохладным душем.
Но что было более правдивым – мои сны или реальность, я пока не могла решить. Не могла определиться и сейчас.
Я уставилась в книжку и заставила себя прочитать несколько строк.
"…Он взял ее за руку. Она задрожала, опустив глаза. Он стал перед ней на одно колено.
– Я тебя люблю, – торжественно произнес он. – А ты? Ты любишь меня?
– Да, я тебя люблю, – сказала она.
– Скоро мы поженимся. И будем счастливы, – сказал он. – Ты мое солнце, ты мое небо…
– Да, мы поженимся и будем счастливы, – повторила она.
Он поднялся с колен. Они взялись за руки и пошли по краю моря. В счастливую даль, где их ожидало светлое будущее…"
Ну вот как все должно происходить!
Я уткнулась мокрым лицом в подушку. Вот как! Никто не лезет ночью через забор, не дышит дымом, не жует чипсы, не пачкает одежду мокрой росой, не нарушает правил этикета.
Как я могла пойти на все это?
Когда вернется Лил, я попрошу ее вызвать госпожу Воспитательницу и признаюсь ей во всем. Я хочу быть чистой. Снова быть чистой, как в тот счастливый день, когда госпожа Директриса привела меня в дортуар…
Вернулась Лил. В руках она держала платье и тапки. Я поблагодарила и снова уставилась в книгу, чтобы она не заметила, что мое лицо мокрое, а глаза – красные.
– После трех меня сменит Рив, – сказала Лил.
– Сочувствую, что вы тратите на меня время, – сказала я.
– Такой порядок, – вздохнула Лил и взяла с кровати свое "Домоводство".
Разговор был окончен.
Видимо, Лил все еще сердилась за то, что мы считали ее вруньей.
Я почему-то вспомнила, как болтали стритовские девушки в уборной – хоть и непонятно, но весело и быстро, понимая друг друга с полуслова. Щебетали, не задумываясь, что можно говорить, а что нет.
Вот если бы я могла так же свободно и непринужденно поболтать хоть с кем-нибудь, посоветоваться, рассказать о своих сомнениях!
– О чем ты читаешь? – спросила я Лил.
Она оторвала глаза от страницы.
– Готовлюсь на завтра, – сказала она.
– А что будет завтра?
– Консервирование. В этом году много яблок и вишен…
– А-а-а… – сказала я.
Лил снова уткнула нос в книгу.
– Лил… – опять позвала я, и она недовольно посмотрела на меня. – Ты когда-нибудь хотела выйти за забор?
– Всему свое время, – повторила она слова госпожи Директрисы, которые мы не раз слышали на общих собраниях.
Я кивнула. Но не успокоилась.
– Лил, – снова позвала я ее, – а ты не боишься?
– Чего? – не поняла она.
– Ну… что там, – я кивнула за окно, – все будет не так, как мы себе представляем.
– Послушай, Пат, с меня хватит! – рассердилась Лил. – Ни о чем таком я больше думать не хочу. И не буду. И тебе не советую.
Да, точно, она еще злилась на нас.
Лил сидела передо мной как стена, биться в которую не было никакого смысла.
– Лил, – опять позвала я. – Что такое колибри?
– Это такая маленькая птичка, – не отрывая взгляда от книги, сказала Лил, – она живет в цветах и питается нектаром.
Я все знала и сама, но мне очень захотелось произнести это слово…
– Лил!
Она нервно отбросила книгу:
– Ну что? Что? Что ты от меня хочешь?!
Ого! Хорошо, что это проявление эмоций никто не видел, кроме меня.
– Лил, – сказала я, – ты ведь тоже думаешь об этом…
– О чем? – буркнула она.
– О том, что будет с нами ЗА забором. Об этом думают все. Но молчат… Разве это не ложь?
– Ты и вправду больна, Пат, – сказала Лил и положила руку мне на лоб. – У тебя температура.
Я сбросила ее руку.
– Лил, а то, что мы смотрели на балы и никому об этом не рассказывали, разве это не преступление? А сны, Лил? Разве тебе всегда снятся кареты?
Она смотрела на меня с тревогой.
– Ты бредишь, Пат? Я позову Воспитательницу.
– Позови, – сказала я, – и я расскажу ей о дневнике Тур… О том, что мы подглядывали за балами.
– Ты… Ты… – Она прямо задохнулась от гнева и не могла произнести ни слова.
– Мы очистимся, Лил. Мы все очистимся. Мы должны это сделать.
Лил насупилась.
– Может быть, вам ничего и не будет за это, – наконец тихо сказала она. – Тебе, Рив, Озу и, конечно же, Ите и Мии. А вот я не хочу возвращаться туда, откуда пришла.
Я была удивлена.
– А разве ты знаешь, откуда пришла?!
Я увидела, как она стушевалась, а затем, взяв себя в руки, сказала:
– Наверняка – нет. Но знаю, что не жила так, как вы.
Она насупилась.
Видимо, я задела ее за что-то живое.
А она тихо добавила:
– Я мало что помню, но что такое быть голодной – знаю. Здесь меня кормят, обувают и одевают. Ты же знаешь – я "льготница", меня сюда взяли из милости начальства. Я хочу выйти замуж. И быть счастливой. Как все.
– Как Тур? – спросила я.
– Даже как Тур… – тихо сказала Лил и добавила: – Не будем больше об этом, Пат. Хорошо?