Трое были молоды, но не очень красивы. У одного из них живот так и выпирал из-под фрака. Двое мужчин постарше имели наглый вид, но были ничего себе. Шестой въехал в зал на… инвалидной коляске. У меня прямо сердце упало: неужели может быть и такое? Хотя мы прекрасно знали, что не зря нас настраивали на разные вещи. В том числе на то, что счастье не во внешнем виде или каких-то прелестях человека, а в его статусе и возможностях.
Мы привыкли, что мужчины съезжались сюда не только из нашей страны, но и из-за ее пределов. Были среди них и негры, и арабы. Однажды приехал племянник какого-то султана. Тогда он выбрал сразу двух курсанток. Чем дело закончилось, нам не сказали, но на следующий день из лицея исчезли обе.
Все гости имели весьма респектабельный вид. Как положено, все они в сопровождении госпожи Директрисы и других учительниц направились к бару, чтобы охладиться с дороги напитками.
Мои же глаза были прикованы к саксофону, который все еще выворачивал меня наружу своим темным, непонятным и несколько тревожным голосом. Он словно что-то говорил мне, но его слова были зашифрованы в звуки.
Я заметила, что из-под белого манжета саксофониста виднеется бинт, которым перевязано запястье! Остальной его образ поглотил золотистый туман, идущий от саксофона.
У меня начали стучать зубы, я даже схватилась за лицо, чтобы другие не заметили моего состояния. "Видимо, стриты тоже обладают какими-то способностями", – подумала я.
Начались танцы.
Ни одна лицеистка не осталась стоять у стены. Мы вздохнули с облегчением. Немного жаль было пампушку Сол, которая, наклонившись, любезно разговаривала с мужчиной в коляске…
"При таком муже можно самым лучшим образом выполнить все пункты Устава и заслужить Царство Небесное", – подумала я.
Бал продолжался.
Пары кружились по залу. Серебристые и рыжие головки курсанток и аккуратные макушки мужчин вертелись под нашими глазами (ой, чуть не написала "ногами", но, собственно, так оно и было), как цветы и листья в осеннем озере.
Не сговариваясь, мы посмотрели на часы – надо было спускаться вниз. И расходиться так же, как и пришли, – по одной.
– Пора, – сказала Рив.
Мы по очереди спустились с лестницы и разбрелись в разные стороны, чтобы вернуться в дортуар поодиночке.
Я осталась одна в вечернем саду.
Ноги понесли меня в ту сторону, где был вход в Бальный зал.
Музыка больше не звучала.
Наверное, настало время общения и показа курсантками своих способностей – пения, декламации, демонстрации своих картин, вышивок и так далее.
Я спряталась за деревом вблизи беседки и выжидала, когда пройдет минут пять-десять после того, как мы разошлись: у нас была договоренность, кто возвращается в дортуар первой, а кто последней. Мне нужно было выдержать временную дистанцию.
К беседке начали выходить оркестранты. Там для них всегда выставляли подносы с бутербродами и напитками.
Не скажу, что я не испугалась, когда они пошли в мою сторону. Но я знала: дальше беседки не зайдут!
Так и произошло. Музыканты шумной стайкой окружили стол с угощением. Я не удивилась, когда они начали есть прямо руками, не протерев их влажными салфетками, лежавшими также на столе.
Я закрыла уши руками. Нам категорически запрещалось слушать то, что говорят стриты. Видишь стрита – закрой уши!
И вот тут-то случился настоящий кошмар: один из них пошел прямо к тому дереву, за которым стояла я.
Остановился, вдыхая аромат вечернего сада, и достал сигарету. Курение на территории ЛПЖ было категорически запрещено!
От возмущения я даже высунулась из-за дерева, и первое, что заметила в свете спички, – забинтованное запястье! Саксофон!
Но чего стоит мое удивление и возмущение в сравнении со следующей ситуацией: он заметил меня! Даже бросил растерянное:
– Здравствуйте…
Видимо, не ожидал увидеть в тени живого человека.
Я должна была закричать, подать знак охране, вызвать госпожу Директрису.
Но я этого не сделала!
Меня зацепило. Я стояла и смотрела на него, как на хищного зверя, неожиданно вышедшего навстречу.
Он тоже молча рассматривал меня. А потом улыбнулся и сказал:
– Вы тоже живете в этом шапито?
Я так и знала!
Стриты – наши заклятые враги, ничего хорошего, учтивого и благовоспитанного от них не жди! Я не знала, как на это реагировать. Сбежать? Но мои ноги стали бамбуком, который вмиг пустил глубокие побеги в землю, а язык распух и прилип к гортани.
– А… Ну конечно… – произнес Саксофон. – Вы к тому же еще и немые!
И улыбнулся.
У меня закружилась голова. Перед глазами плыло его лицо – молодое и дерзкое, наглое выражение которого никак не вязалось с изысканным фраком и белой манишкой.
Я чихнула, так как впервые услышала запах табака, и произнесла, еле ворочая пересохшим языком во рту:
– У нас не курят…
– Ох, извините, – издевательским тоном сказал он и добавил: – У вас не курят, не какают, не ругаются, не употребляют алкогольных напитков.
После этих грубых слов меня затрясло так, словно я сидела на электрическом стуле.
Какой ужас!
Я почти потеряла сознание. И мои ноги-стволы вмиг скосило острым лезвием. Я начала медленно оседать на землю.
Он еле успел подхватить меня.
Лучше бы он этого не делал! Мне стало плохо: впервые в жизни я почувствовала на себе чужие прикосновения и содрогнулась от ужаса и отвращения!
– О! Ты легкая, как колибри, – продолжал издеваться он. – Наверное, питаетесь тут одним нектаром?
Вот он – тот ужасный мир, от которого нас предостерегали учителя и воспитатели.
Господи, зачем это мне?! Что теперь делать?
Кричать я не могла. Рот наполнился слюной, как будто меня вот-вот стошнит.
Я готовилась распрощаться с миром и понимала, что это точка невозврата, за которой начинается моя трагедия: теперь я опорочена!
Чужими руками.
Чужим запахом.
Чужим взглядом.
Обесчещена.
И если я сейчас закричу – о моем позоре узнают все!
Теперь у меня есть ужасный шанс остаться здесь на веки вечные уборщицей туалетов, как та женщина, на могилу которой мы плюем!
– Какой запуганный зверек… – выдохнул он мне прямо в лицо. – Бедняжка…
И тут случилось самое последнее, самое мерзкое, что только может случиться с нами: он приблизил свое лицо к моему и что-то теплое, влажное, требовательное мягко обволокло мой рот, втягивая меня в себя – всю.
Я закрыла глаза, в молитве проговаривая пункты нашего Устава – благодарность… уважение… послушание… молчание… терпение…
Ждала, когда наконец этот удав проглотит меня и я исчезну в его пасти, чтобы ничего больше не чувствовать.
Но он не проглотил.
Отстранился, рассматривая меня. Вздохнул. Наверное, я имела жалкий вид.
– Ну прости… – сказал он. – Жаль, что ты такая красивая и что ты здесь.
Я стояла перед ним как дерево. Кажется, на мне дрожал каждый волосок. Потом он сказал:
– Слушай-ка… Как придешь в себя, приходи к вашим чертовым воротам – в двадцати шагах от левой створки. Я заметил – там есть дырка. Буду ждать там каждый вечер. У меня есть мотоцикл – поедем, покажу тебе жизнь! Придешь?
Не очень хорошо понимая смысл его слов, я просто затрясла головой: нет, нет, нет.
Наконец у меня хватило сил оттолкнуть его.
Я повернулась и медленно, как во сне, побрела в глубь сада, ожидая страшных шагов сзади. Сейчас он схватит меня и разорвет на куски своими когтями.
Но шагов не было.
Я побежала.
Упала в компостную яму.
Просидела в ней с полчаса, прислушиваясь к звукам звериного дыхания. Но в саду стояла тишина.
…А минут через десять из Бального зала снова полились звуки музыки. Значит, оркестр вернулся на свое место.
Среди звуков я распознала удушливый голос Саксофона…
Прежде чем зайти в дортуар, я хорошенько помылась в душе, все время придирчиво разглядывая себя в зеркале.
Мне казалось, что у меня выросли мохнатые уши, щеки покрылись шерстью, а главное – губы стали черными и из них течет кровь…
Я стояла под душем в купальной рубашке (такие одноразовые рубашки всегда в большом количестве лежали в шкафу) и не могла прийти в себя. Рубашка облепила мое несчастное тело, прикрывая, по словам госпожи Директрисы, срам, который мы не должны показывать друг другу.
Я знала, что с этого дня стала грешницей.
Моя жизнь – яркая, беззаботная, наполненная ароматами духов и булочек, насыщенная приобретением знаний, вышивкой, танцами, песнями, познанием себя – закончилась.
В сердцах я совершила еще одно безобразие – сорвала с себя купальную рубашку. И вода, прохладная, живая, подвижная, вмиг оплела мое тело холодящей сетью ручейков.
И это было еще одно новое, неведомое мне чувство. Второе запрещенное прикосновение за последние пару часов.
Немного придя в себя, я решила молчать. Не зря в ЛПЖ нас учили софистике, то есть всегда находить полезные аргументы в свою защиту.
И я нашла: один из постулатов Устава – молчание. А раз так, то все, что со мной произошло, подпадает под это правило!
От такого хитрого решения мне стало немного легче.
Я готова была зайти в дортуар совершенно спокойная, без эмоций. Еще раз посмотрела на себя в зеркало: я была такая же, как всегда. Разве что глаза блестели, как от высокой температуры. И ноги еще дрожали.
Пошатываясь, я пробралась в наш десятый дортуар с одной мечтой: пускай там уже все спят! Тогда я тоже нырну под одеяло и до утра отмолю весь грех сегодняшнего вечера.