Действительно, после публикации письма Бермана его имя исчезло с газетных страниц, и этот факт мог возбудить подозрение у мнительных людей. Но ведь такое совпадение могло быть и случайным? Разве мыслимо, чтобы каждая выходящая в стране книга сопровождалась рецензией? Тем более что в середине семидесятых годов в Израиле отмечался беспрецедентный рост книжной продукции. Даже у нынешних газет с их гигантским объемом есть пределы вместимости.
- Странно, что он выбирает такие картины, - сказал Апельбаум. - Если ты заглянешь в его книжный шкаф, то увидишь, какой у него тонкий вкус. Я уж не говорю о его собственных сочинениях, которые я очень люблю. Удивительно поэтому, что эстетическое чувство изменяет ему, когда он покупает живопись.
Бенцион поднял одну из картин, стоявших на полу, и продемонстрировал ее Итамару:
- Посмотри на эту пакость! Посмотри! Как он может повесить такое у себя дома? Обладая при этом острым зрением! Ты помнишь, конечно, как он изображает природу и людей в своих книгах?
Итамар кивнул.
- Разве у этого человека не острый глаз? - снова спросил Апельбаум. - Почему в таком случае он выбрал именно эти картины, чтобы повесить у себя дома и смотреть на них изо дня вдень? Ничего не поделаешь… Он их любит, и так вышло, что я наперекор своим принципам вожусь с ними.
Он взял скальпель и соскреб с темного участка картины белые точки.
- Что касается дилеммы, стоящей перед тобой, Итамар, я даже не знаю, что тебе сказать. С одной стороны, ты не хочешь поступиться своими принципами. С другой - рискуешь упустить шанс сделать то, о чем мечтал годами. И надо понимать - речь идет о всей твоей карьере, о твоем будущем, которое ты подвергаешь опасности.
При слове "карьера", Итамар махнул рукой, как будто отгоняя назойливую муху.
- Конечно, ты еще молод, - продолжал Апельбаум, - но знай, годы незаметно проходят, их запас, который кажется тебе неисчерпаемым, быстро тает. Придет день, и ты обнаружишь, что будущего уже нет, что оно бесследно испарилось.
Он положил скальпель, взял с полки кисточку для бритья и стал чистить очередной участок холста. В это время из гостиной послышался голос девушки, приглашающей выпить кофе.
- Это дочь моего младшего брата, - объяснил Апельбаум Итамару. - Живет сейчас у меня, изучает компьютеры здесь, в Иерусалиме. Сейчас, Гила! - крикнул девушке Апельбаум.
Он отложил кисточку, взял тряпку и обмакнул ее конец в банку с прозрачным раствором. Влажным концом тряпки он, как кистью, легко касался картины,
- Азнаешь, в этой работе, пожалуй, что-то есть. Если, к примеру, продлить линию бедер, немного изменить линию плеча - вот здесь, в этом месте, - то могло бы, в сущности, неплохо получиться. Что скажешь? Если уж большие писатели нуждаются в редакторе, то почему у посредственного художника … - Апельбаум разглядел подпись в углу картины - не то Г.Шульмана, не то Ульмана, - не должно быть редактора? Может, займемся этим, а?
Он положил тряпку на полку, и они вышли из студии.
Вид племянницы Апельбаума удивил Итамара. Ее белая блузка была глухо застегнута по самое горло, рукава спускались ниже локтя, а широкая юбка доставала до щиколоток. Религиозная, конечно. Она сидела у низкого столика, покрытого толстым стеклом, на котором стояли кофейник и ваза с печеньем.
- Я полагаю, что, если сделать требуемые сокращения, - Апельбаум, уже начавший пить кофе, вернулся к теме разговора, - это не снизит художественной ценности твоей работы. Я привык оценивать произведение искусства как отдельный изолированный объект. Иными словами, я задаю себе вопрос: хороша ли картина сама по себе с эстетической точки зрения? И меня вообще не интересует, похожа ли, к примеру, изображенная на ней церковь на некую реальную церковь. Главное то, что предстает перед моими глазами. Обладает ли вещь собственной красотой? И это верно по отношению к любому произведению искусства. В той же мере мне безразлично, был ли писатель верен исторической правде по отношению к той или иной реальной личности, или следовал ли он правилам этики. Точно так же, как мне все равно, был ли он в своей частной жизни порядочным человеком. Все это меня никак не интересует. Мне важно только одно: хорошо ли то, что он создал, или нет.
- Это подход потребителя искусства. Однако это не освобождает меня, автора, от вопросов самому себе: правильно ли то, что я делаю?
- Я согласна с Итамаром, - заметила Гила. - Вообще, если произведение искусства висит в безвоздушном пространстве, оно ничего не стоит. Его ценность определяется обществом. Когда художник работает, у него должно быть общее видение - я бы назвала его общественным видением. Разве он творит только для собственного удовольствия? И если так, то чего стоит его работа? Разве вы не считаете, что он должен ощущать себя призванным на службу обществу, а не только удовлетворять свои творческие инстинкты?
- Это, разумеется, традиционный еврейский подход, и он, собственно, относится к любому виду человеческой деятельности, - сказал Апельбаум. - Я могу понять такой подход и, в известной степени, солидаризироваться с ним. Но в данный момент я говорю не о творце, а о его произведении, которое уже создано, закончено. Оно существует независимо от автора, у него своя жизнь, которая будет продолжаться и после его смерти. Разве истинная ценность произведения, которое было спрятано долгие годы и внезапно найдено, меняется оттого, что никто не знает, кем оно создано?
- Вы не можете отрицать, что имена Пикассо или Ван Гога поднимут ценность картины до небес, - возразил Итамар. - Я не имею в виду денежное выражение, а говорю о художественной ценности.
- И я говорю об истинной художественной ценности вещи. Конечно, она может меняться, она зависит от критериев того или иного поколения. Но каждое из поколений оценивает произведение искусства как независимый объект.
Апельбаум сидел на диване рядом с Гилей, Итамар расположился напротив них в кресле и, пока Бенцион говорил, смотрел на девушку. Хрупкая, лицо тонкое, в темных глазах угадывалась глубина. Ее красота была неброской. Тихая красота, как будто принадлежащая иным, ушедшим поколениям. Она заметила, что Итамар не может отвести от нее глаз, но, видно, не сознавала своей привлекательности.
- Я верю в тебя, Итамар, - продолжал Апельбаум, - я верил в твои возможности, когда ты был еще ребенком, ты знаешь. И я не сомневаюсь, что ты создашь настоящую вещь. Но сам я не разделяю взглядов Меламеда и, наверно, не самый подходящий человек, чтобы дать тебе совет в этом деле.
- Если бы они так не уперлись именно в это! - пробормотал Итамар.
- Может быть, они говорят то же самое: если бы он только не упрямился.
- Мы живем в странное время, - сказала Гила. - Не исключено, что они уступят во многих вещах, но только не в этом.
- Но это так нелогично! - ответил Итамар.
- Ты ищешь у них логику? - спросила Гила. - Это ведь все эмоции, все строится на чисто эмоциональном уровне. Но отсутствует одна главная эмоция - любовь.
- Знаешь что, Итамар, - предложил Апельбаум, - давай поедем к Берману. Он сейчас пишет исторический роман о Бар-Кохбе. Кто, как не он, может разобраться, где должна проходить граница фантазии в произведении, опирающемся на исторические факты. Или назовем это границей "творческой свободы". Кстати, отнесем ему две картины, которые я уже отчистил.
Пока Апельбаум звонил Берману, Итамар и Гила оставались в гостиной.
- Когда я была ребенком, - рассказывала Гила, - я читала все, что писал Берман. Дядя Бенцион давал мне каждую его книгу, как только она выходила. Все они были с его дарственной надписью. Ты знал, что они дружили еще в детстве, в Чехии? Я ужасно любила Бермана, но другие дети у нас вообще о нем не знали.
- Наверно, их родители не разрешали им читать светские книги, такие, как романы Бермана? - спросил Итамар.
- Светские… - расхохоталась Гила. - Правда, что Бермана у нас бойкотировали. Но это было в кибуце.
- Так ты выросла в кибуце?!
- Что, трудно поверить? Но я не сожалею о своем прошлом. Нет худа без добра. Солженицын однажды написал, что его первый арест, когда он был офицером, научил его многому. Он начал видеть правду. И то, что я выросла в нерелигиозной среде, в кибуце, где декларативно отвергают религию, привело меня к глубокому пониманию религиозного чувства. Если бы я родилась в другом месте, кто знает, достигла бы я такого понимания, как сегодня? Ощутила бы я, что моя жизнь пуста и бессмысленна? Поэтому я не жалею. Ничего случайного не бывает. Все предопределено заранее. Еще кофе?
- С удовольствием, - ответил Итамар.
Гила встала и взяла у него чашку.