Случай с Корочьевым
Из-за глубокомысленного отношения к реально существующей действительности, Корочьев впал не то, чтобы в пессимизм, а в какую-то вялую, несимпатичную апатию он впал. Вялую, несимпатичную, малоинтересную для окружающих. Отчасти - сонливую.
"Витамин "С" надо есть. Я съедаю перед дежурством десять его таблеток, этой аскорбиновой кислоты, и у меня голова ясная, и она гудит… Гудит, гудит, гудит… Как колокол… Как Новгородское вече… Как колокол Новгородского вече гудит", - говорил ему приятель Лев, дипломированный врач, работающий в сумасшедшем доме сторожем. Спился.
Корочьев не ел витамина "С". Корочьев подошел к окну случайной комнаты, где он проживал, сбежавши определенное количество времени тому назад от своей "супруги", и он увидел свежевыпавший снег.
Снег.
И кроме того - ель плавно махала лапами, и клочья березовых листьев, жухлые, продолжали носиться в воздухе, поминая осень.
Корочьев цитатно прислонился пылающим лбом к холодному стеклу и тут же отпрянул: внизу, под окном этого первого этажа, пугливо мочилась с корточек молодая, судя по беглому очерку одежды и выступающих частей черного на белом тела, женщина, а может быть, даже и девушка, незамужняя женщина.
- Какая гадость, - подумал Корочьев и рассмеялся.
И рассмеялся, и вспомнил, что ему рассказывал один моряк в скором поезде Москва - Мурманск…
…А именно: в скором поезде Москва-Мурманск один моряк рассказал ему, что в ресторане "Москва" города Ленинграда он встретил для своих нужд вполне приличную шлюху, и они пошли за двадцать пять рублей к ней при его выпивке (коньяк, шампанское, шоколад).
В коммунальной той квартирке, где было вполне темно и вполне обычно, они и заночевали, в низенькой угловой комнате со сводчатыми потолками и средней, отнюдь никакой не нищенской там, ОПУСТИВШЕЙСЯ обстановкой. Нет! Вполне средняя была обстановка для нормальной жизни с телевизором. Там имелось даже пианино и к нему вертящаяся черная табуреточка (лакированная), на которой и вертелась профессионалка из "Москвы", устроив под свою нежную кожу маленькую мягкую подушечку в хрустящей крахмальной наволочке.
А когда они, наконец, угомонились и заснули по случаю позднего времени, как муж и жена - обнявшись, грея друг друга, вдруг раздался звук и послышался шорох и звук ключа раздался в запертой двери, и в низенькой угловой комнате появился человек, грубо включивший яркий свет, отчего сразу же стал этот человек огромным, волосатым и очень страшным.
Вжавшись в подушку, душась одеялом, моряк еле-еле пошевелил свою подругу и тихонько сказал ей:
- Там кто-то есть. Это кто?..
Этот же, кто есть, прошествовал четким, чеканным, почти матросским шагом и схватил со стола недопитую коньячную бутылку.
Партнерша зевнула.
- Это мой брат, - сонно сказала она. - Он - бывший матрос. Он психически больной шизофреник. Он всегда приходит, когда со мной кто-то есть. Он не сделает, он не может сделать ничего дурного…
И в самом деле - матрос невидяще глянул на сестру и скрытого под одеялом моряка, выпил из горлышка оставшееся содержимое бутылки, после чего и исчез, не хлопнув дверью…
…Корочьев, любопытствуя, вновь потянулся к окну. Оправившаяся девица удалялась вдаль - плыла, плыла, пава, по свежевыпавшему снегу, ступала широкими разлапистыми шагами. На ней была красивая теплая одежда: меховая шапка, дубленое пальто (дубленка), на желтую поверхность которой ссыпались ее черные длинные волосы.
- Ну почему? Почему так? Почему брат был матрос, а любовник - моряк? Что это значит? И почему брат имел ключ от комнаты сестры в этой коммунальной квартире? И неужели сестра не могла отобрать у него ключ, даже если он завладел им самостоятельно? Неужели она не могла вставить новый замок в случае решительного отказа брата вернуть ключ? Что? Почему? В чем тут дело? - мучительно думал Корочьев.
Девица сворачивала за угол. О! Последний раз мелькнули ее замшевые сапожки и мохнатая шапка. Что? Почему? Что такое? Где? Кто? Кто она? Зачем делала ЭТО?
- Жить - стоит, жить - очень хорошо, жить - интересно. Кто травится газом, режет вену и прыгает с балкона, тот поступает неправильно… Жить - стоит, жить - очень хорошо, жить - очень интересно, - убеждал себя Корочьев.
Вечерело.
Сладкая дурнота на фоне августовской аномальной жары
Плоский лик Серефонова осветился сияньем тихой неземной благости, и вспомнилось ему все: расщепленное перо с фиолетовыми брызгами, первый кондом, парикмахерская, где бреют усы, торжественный церемониал установки чугунной фигуры Вождя на городской площади - забытое лето забытого года.
"Зачем волноваться, зачем искать выход? Ведь и человеческий организм смертен, однако никому не приходит в голову, что этот процесс когда-нибудь прекратится. Все возрасты хороши: и плоти твердеющей, и уаканья, переходящего в ауканье. И старость, тихая старость, обеспеченная старость - тоже ведь прелестна… Да и смерть достойна! Я не могу, не в состоянии объяснить, но меня всякий поймет, кто шел за гробом: в смерти и Честь есть, и Торжество… Торжество неизвестно чего… Вот так и общество: распадется, умрет, и нет смысла особенно волноваться - останется что-то другое. Нечего волноваться - можно всплакнуть украдкой за гробом дорогого покойника, но ведь плакать - это так, это так сладко!.." - думал он, а Зинаида Вонифатьевна все твердила между тем:
- И я считаю, что все-таки, если уж случилась такая, как у нас в народе говорится, "оказия", вы бы все-таки, если смогли, посетили бы наш вечер встречи выпускников, я думаю, что глупо придавать значение тому, что случилось на заре, как говорится… Все ведь, как говорится, было-было и быльем поросло. Тем более, что конкретно в ТОТ момент мы были, вы уж извините, но мы были совершенно правы в тот конкретный момент. Ведь не станете же вы утверждать СЕЙЧАС, признайтесь честно, сейчас, с высоты вашего ТЕПЕРЕШНЕГО опыта, что мы были тогда неправы? А?
(Лукаво улыбнулась)
- О чем это вы? - удивился он.
- Как о чем? - рассердилась Зинаида Вонифатьевна. И прикрикнула: - Да не морочьте мне голову! Вы прекрасно понимаете, что речь идет о той справке… характеристике… Вы помните? Я помню. "Груб, неуживчив в коллективе, высокомерен по отношению к товарищам…" Я помню, вы помните. Я знаю, что вы помните, и знаю, что вы ненавидите… ненавидели нас. Вы об этом говорили вашей соученице Онищук, в 1965 году, во время вашей случайной встречи в Москве на Красной площади… Онищук там гуляла с экскурсией и случайно встретила вас…
Она стояла перед ним, широко и крепко расставив ноги, точно собралась мочиться, не снижаясь на корточки. Как ни странно, за эти двадцать лет она почти не постарела. На фоне августовской аномальной жары она стояла все в том же, таком же платье с высоким воротником и желтоватыми кружевами, постаревшая, блеклая, глупая, такая же, та же…
- Я болен, - сказал он. - Я уже больше полугода на больничном листе, и мне, наверное, придется выйти на пенсию по инвалидности. От работы я уже отстранен, самоустранился… Мне врачи велели больше купаться, больше на солнышке загорать, зелень смотреть. Может, все еще и поправится. Мне нельзя волноваться. Я за этим приехал…
- Конечно, поправится! Зря вы, между нами, столь мрачно смотрите на все эти вещи!.. - с преувеличенной страстностью возразила они. - И вовсе мы не собираемся вас нервировать: вы можете прийти и просто посидеть где-нибудь в уголочке. А я шепну ребятам, и им будет очень приятно, что такой известный человек вышел из нашей среды, учился в нашей школе. Ну, ответите на два-три вопроса… Скажете им… что-нибудь интересное. Мне кажется, это скорее развлечет вас, чем обидит. К тому же в сентябре, когда начнется календарный учебный год, станет значительно прохладнее. Вы наденете черный костюм, галстук. Ну, а если вам не хочется надевать костюм, то приходите и так, запросто, в джинсах, свитере, ребятам это даже еще больше понравится. Мы теперь стараемся учитывать их вкусы…
- А ты помнишь, как у нас все с тобой было, сука? - сказал он. - Ты заставила меня лечь на спину и вошла в меня, вошь! Я вошел в тебя. Ты каталась на мне верхом в рай. Мы оба были в раю.
Сказал и тут же почувствовал сладкую дурноту. Те свивы мокрых от пота простыней, нынешняя августовская аномальная жара и нелепый диалог на бесконечной улице при тридцати одном Цельсия… Зачем это все, когда надо в прохладу, к реке Е. и, глядя на увядающую зелень, думать, думать, думать, думать… Еще столькое осталось передумать… Ах, не добиться изящества тебе, бык, коли не было оно тебе изначально имманентно…
Она не вздрогнула. Не покраснела. Не отшатнулась. Не шатнулась. Не пре… не переступила…
- А ты помнишь? - спросила она, и облачко того далекого сладострастия чуть коснулось ее прежних губ.
- Да, - тихо и серьезно сказал он, чуть подумав. - Я не стану лгать… Я - довольно часто… Лучше не было потому что… Нет… Хуже… Воспоминание грело меня и помогало мне в общественно-политической деятельности, когда я стал расти. Фрейдизм, фрейдизм! - Он болезненно улыбнулся. - Вульгарнейший фрейдизм и, следовательно, ложь. Все навсегда, тотчас, сразу же забыл. Был зол. Из-за характеристики. Ты ревновала, сука, ты мстила мне! Я плевать хотел на вашу характеристику, я ее порвал при поступлении в институт. Я без вашей характеристики поступил. А Ленка Стеблева, кстати, совершенно здесь была не при чем, пусть тебе будет известно, и я никогда с ней не был… О, Господи! - вырвалось у него, - даже прозвище ее сейчас вспомнил, неприличное прозвище… Ленка Стеблева, Ленка Теблева, Ленка… Как не вспомнить, двадцать лет не помнил… помнил, - путался он на фоне августовской аномальной жары.
Она улыбнулась и покачала головой.