Теплоходы, проходя теперь мимо Стрелки, приветствовали памятник протяжными гудками, туристы, едущие в Ледовитый Океан, вовсю фотографировали его, высыпая на палубы, но однажды из Тбилиси приехал в наш город один из известнейших на всю страну гомосексуалистов. Сам он был по образованию литературовед, и ему по службе попался однажды этот номер местного литературно-художественного журнала "Е.", с символическим изображением на обложке могучего юноши Е. В которого он тотчас, разумеется, влюбился.
Потому что в последнее время он испытывал столь сильный кризис своих склонностей, что даже стал всерьез задаваться вопросом: "Да любовь ли в самом деле это, отчего я жегся, задыхался и страдал всю свою сознательную жизнь?" Он даже пустился в раврат и некоторое время жил с пустой раковиной, крымской "Рапеной", ублажая ее фальшиво блестящее нутро душистым кремом "Шарм" и французскими духами "Сава". Но однажды он как бы очнулся от сна - ему стало так стыдно, так горько от своей пошлости, что он выкинул негодяйку в окно, сел в самолет и явился в наш город К.
На город, на широкую и просторную галечную возвышенность, на весь окружающий мир пал густой туман, когда он начал восхождение. Он рассчитал, что рот юноши находится на высоте не всех пятнадцати метров, а на высоте метров, эдак, девяти-десяти. Пал густой туман. В густом тумане аукались речные суда, несущие по древней сибирской реке с богатым прошлым и баснословным будущим свой трудовой груз и каюты, полные пассажиров. Бетонная осклизлая прохлада приятно холодила ступни босых ног гомосексуалиста.
И - луч! Красный луч восходящего с Востока солнца, проткнувший туман, вдруг резанул его по глазам, и именно в тот момент, когда он достиг, наконец, своей желанной цели.
- Мама! - крикнул гомосексуалист, в кровь сдирая ногти. И полетел вниз с указанной высоты, где внизу, прилетев, еще несколько секунд копошился в луже собственной крови с уходящим сознанием: среди собственных костей, мертвеющего мяса.
Это была первая жертва нового идола, если не брать в расчет солдата-каторжника, погибшего при исполнении служебных обязанностей. И она поэтому получила довольно широкую огласку. Были затем и другие жертвы. Я знаю, что это - мой долг, описать и их, я знаю, что никто, кроме меня, этого не сделает - по неумению или по робости. Я знаю, но я не выполню своего долга, я плевать хотел на свой долг, я не буду их описывать, не стану вязать сеть постылых анекдотов. Мне надоело описывать, надоело вязать сеть постылых анекдотов. Я сам хочу восхождения, я хочу, чтоб где-нибудь был и для меня кровавый опасный идол. Скажите, где есть такой, и ранним туманным утром я начну восхождение, и я достигну, и я скажу, летя вниз: "Нет, все-таки ради этих минут, секунд стоит жить и работать." И еще я скажу, летя вниз: "Какие все-таки дураки живут в моем родном городе К." И третье я скажу, летя вниз: "Приехали, слава тебе, Господи!"
В тумане
Я не привык хапать чужое и поэтому честно признаюсь - эту историю мне рассказал к-ский поэт А.П., когда мы с ним, и это было утро, раннее туманное густое утро жаркого июльского дня, опохмелялись пивом на Стрелке, в кустах, близ громадного памятника русского богатыря-красавца, символически изображающего нашу реку Е. Сибирскую, разумеется, могучую… Говенный, между нами говоря, вышел памятник. Да и что, кстати, путного могут создать наши к-ские скульпторы, я их всех знаю, как облупленных, спились с круга, закомплексовались и закомпромиссничались, один там и остался, Санька, который рожи по дереву режет, - так они его за это в Союз художников не берут. Вот какие черти!..
А впрочем, я не точно сказал, что МЫ С НИМ опохмелялись, потому что это ОН СО МНОЙ опохмелялся, то есть это он опохмелялся, а я просто стоял с ним рядом, лишь слегка пригубив из своей бутылки, и смотрел, как жадно ходит его кадык.
Хотя все эти внешние бытовые детали не имеют ровным счетом никакого значения.
Немного об А.П. Он хорошо начинал. Он родился и вырос в Сибири на реке Е., а потом поехал в Москву и стал алкоголиком. Он учился в Литературном институте и несколько лет пьянствовал с поэтом Николаем Рубцовым. У него была жена, дочь известнейшего С.Х., ныне редактора одного из наших толстых журналов. Квартиры у него тогда не было, зато остальное все было: чужая дача, любовь… Сейчас он возвратился в К. Ему 41 год, и он допивает остатки своего некогда могучего здоровья. Он нигде не работает и ждет, когда его примут в Союз Писателей. (Я, кстати, тоже жду, когда меня примут в Союз Писателей, но я честно служу в конторе и не побираюсь.) Иногда он пишет, и иногда у него попадаются СЛАВНЫЕ (славное словцо, не правда ли?) строчки.
(Славный у меня получился ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК, вместо славного, подернутого сизой туманной дымкой ретрухи-ностальгухи РАССКАЗЦА, где - ненавязчиво… "тихо-тихо не шумите"… о спившемся и просравшемся поколении, о КОРНЯХ, о могучей сибирской, на берегу которой… и т. д.)
Да и Бог с ним! Если мне суждено исписаться, то вот я на ваших глазах и исписываюсь. Буксует тема, хромает сюжет, потеряна острота, свяла свежесть арбузного излома, серебристо-красного, в июльский полдень. Тускл стиль. Стиль - стих. Напал стих на мой стих… Скандалы все кругом, скандалы… Ушел от жены, жена делит имущества… Бог с ними, со всеми! Бог со всем совсем…
- Мы ехали с ним пьяные в такси, - сказал А.П. - Он, этот поросенок, служит корреспондентом радио и телевиденья. Это мы пьяные ехали к покойнику Кольке, который тогда был еще живой. Везли водку, вино, колбасу. У Кольки жили три девки-стюардессы. Поросенок рассказывал анекдот, как Чапаев хотел сесть на рельс. "Подвинься, Петька, я тоже сяду," - сказал он и вдруг насторожился. "Вруби радио погромче," - сказал он таксисту. "Ну, так и что Чапаев-то?" - обратился я.
И вдруг стал страшно поражен его видом. Телерадиопоросенок сидел, выпрямившись, острые плечи его торчали осты ми углами, спину он, можно сказать, выгнул в противоположную от естественной сторону, свинячьи глазки его мерцали в полутьме холодно и бесстрастно.
"Ты что, чокнулся?" - изумился я.
"Цыц!" - не своим голосом взвизгнул он.
И только тут я сообразил, что он, видите ли, слушает радио. А по радио говорили примерно следующее:
"В преддверии праздника Ленинский комсомол на двух механизированных жатках и тогда парни решили взять этот рубеж что ж задумка как говорится встретила поддержку у старших товарищей всего коллектива молочнотоварной фермы молодцы парни теперь все знают у комсомольцев Больше-Ширинского района слова с делом не расходятся передаем для них песню "Пашем-сеем-усираемся" в исполнении вокально-инструментального ансамбля…"
Корреспондент отер лоб платком и лишь тогда выдохнул:
"Нет, все-таки ради этих минут, секунд стоит жить и работать!"
"Каких-таких минут-секунд?" - не понял я.
"Ради ЭТИХ секунд!" - нажал он, и я вдруг сообразил, в чем дело. Я грязно выругался, и мы принялись браниться. Таксист молчал, не вмешиваясь в нашу перепалку, и мы ехали через реку Е., и была ночь, и наплывал на нас мост через реку Е., наш старый мост, со своими туманными матовыми фонарями и одинокими парочками… "Так Чапай, значит, попросил Петьку подвинуться, когда тот на рельсе сидел. А рельса-то длинная, до Владивостока - ну, дают!" - вдруг расхохотался таксист.
- Так это его заметку передавали! - расхохотался я.
- Догадался, просрамшись! А то чью же еще? Мою, что ли? - буркнул А.П., неприязненно косясь в мою сторону.
- Ты что так на меня смотришь? Я тебе что, должен, что ли, что ты так на меня смотришь? - вскипел я.
- А ты думал, я тебе за бутылку пива жопу лизать стану? Накось! - с ненавистью поставил он передо мной шиш.
- Ладно, А.П.! Не надо! Чего уж там! - примирительно сказал я.
- А хули ты из себя генерала корчишь? - наступал А.П.
- Какого еще такого генерала? - растерялся я.
- Какого? Литературного! Думаешь, если тебя напечатали в "Октябре", так это уже все?
- Да почему же, почему я строю-то? - расстроился я.
- А я знаю, почему? - не знал А.П.
- Ну на, выпей мою бутылку, - сказал я.
- Вот-вот! Все подтверждается, - огорчился А.П., но бутылку все же взял.
И всходило солнце, и это было утро, раннее туманное густое утро, и оно обещало такой день, такой жаркий день, какого еще никогда не видел наш город, да и вся Сибирь не видела. Я вдруг сообразил, что эта фраза (последняя) - суть цитата из моего же рассказа "Настроения", который я написал в 1964 году и который до сих пор не могу нигде напечатать. Мне стало смешно.
- Говно ты, все-таки, А.П., - сказал я. - Хули ты залупаешься? Хули я тебе сделал?
- Да ладно, чего уж там. Не сердись. Извини, - буркнул он. - Давай-ка лучше обнимемся, браток! Помнишь, как мы тогда с тобой в Москве запили? Рубцов тогда еще шапку у тебя взял, уехал в город Рубцовск, и там ее пропил на аэродроме.
- А шапка та была не моя, шапка была Лысого… Я тогда, помнишь, к тебе в общежитие пришел за этой шапкой, а ты уже в Соловьевке лежишь, под антабусом?
- …Ага! А Танька, стерва, пустила слух, что я жру в день по килограмму соленых помидоров, чтоб на меня антабус не действовал, помнишь?
- Помню…
Мы обнялись. А был, между тем, страшный плотный утренний речной туман. Из речного тумана вдруг вышел босой человек, по виду грузин или армянин. Может быть даже и еврей. Босой человек в фирменных джинсах и цветной майке "Nu pogodi". Он дико посмотрел на нас, отшатнулся и вновь исчез в густом речном тумане.