Кристиан, стиснутый мягкими бедрами. Этой весенней ночью. Мускусный запах Шарлотты. Сочный и сладкий. То, что ты любил, было всего только грезой. Звук. Новый с иголочки мир заснеженных елей. Свет из зимнего окна, когда ты взял ее за руку. Все забирая с собой, в ночные сны. Вместе с доверчивым шепотом. О том, что этот крытый шифером островерхий дом за деревьями когда-нибудь станет твоим. А вот и бакалейная лавка, где я выудил из стакана семь плававших в нем кубиков льда и сказал здорово своему конкуренту, тоже разносившему газеты. Как раз по этой дороге у нас шла граница, сюда мы ходили за ягодами, за виноградом, а иногда перелезали через заборы за персиками. По пятницам я собирал плату и большинство должников говорило мне, завтра придешь, я же, внутренне протестуя, лишь отворачивал опечаленное лицо и бормотал, всего-то пятнадцать центов. Можно было подумать, что всякий раз, позвонив у дверей, я совершал преступление, и даже те у кого вместо простого звонка чуть ли не куранты играли, неделями не возвращали мне долга. Они там внутри сидели в тепле и читали, купаясь в ароматах бифштексов и пиццы. А я с растрескавшимися на морозе губами приплясывал на замерших ногах. И думал, что того и гляди умру. Но в солнечные дни дороги под деревьями близ реки казались тихи. Зеленая трава, обрывы, холмы, горбатые мостики над железной дорогой. Прохладные летние прихожие, где так приятно щелкнуть каблуками и закружить, спускаясь вниз, привычной ладонью скользя по перилам. А вот и та улица. Большой кирпичный дом с боковой дверью. Которую в день платежа едва-едва приоткрыла женщина в черном купальнике. Напугала меня до колик уже тем, что пригласила войти. Четыре часа, чащобная тишь раннего вечера. Стоял в прихожей, пока она, закрыв дверь, рылась в сумочке. Вся мокрая, капающая. Сказала, куда ты спешишь, не уходи, я дам тебе вишневого соку. Схватила меня за руку и держала, глядя в глаза и облизываясь. И все повторяла, что ей сорок лет. А я повторял, вы должны мне тридцать центов за две недели. Дала мне доллар. Я взял большую монету с изображением треснувшего колокола и выудил из кармана какую-то мелочь. Она же расстегнула мне ширинку и извлекла наружу мой крантик. В ту же минуту опрыскавший жидким мылом весь пол. И она сказала, ах ты мерзкий мальчишка, ты мне ковер испачкал, пшел вон отсюда. Взрослые, как своего добьются, враз забывают о справедливости.
Эта тенистая дорога, по которой мы катим. Эти легкие, ласковые, не знавшие страдания голоса. Между старыми большими домами пристроились новые белые коробки. А, вот и еще один. С большой скучной верандой. Девочка-итальянка из моего класса. В ней все было большим. И сердце, и бюст. Сказала, наверное, паршиво быть сиротой. И что если я приду к ней домой, когда не будет родителей, то она угостит мне желе и мороженым. Так и не пошел, потому что никогда толком не знал, хорошо человек ко мне относится или плохо. Столько раз ошибался. Нарывался на злобную брань. Вместо того, чтобы тихо гулять по улицам с моими "Новостями Бронкса". Звонил в звонки, стучал в двери. Говоря, пожалуйста, заплатите мне. И из дверей высовывались головы с осовелыми после ланча глазами, слишком озадаченные, чтобы мне отказать. Я ставил в книжечке крестик против их адреса и, прибегая к собственной выдумки заклинанию, пытался внушить им чувство, что это еще не конец света. Но попадались и бессердечные люди, обзывавшие меня лгуном и лентяем. Дрыхнущим под деревьями, а после приходящим лупить в двери и свистеть в прихожих. Я что-то такое шептал насчет свободы, а они орали, чтоб я тебя больше не видел, и хлопали дверьми. И я уходил, заливаясь слезами отчаяния. Все они еще пожалеют, когда найдут меня в канун Рождества голодного, босого и замерзшего до смерти. И как-то в один воскресный вечер той черной зимы. Я написал поперек первой страницы газеты. Как вы себя чувствуете, обжулив ребенка. В понедельник пришлось чуть ли не ползком пробираться по улицам. Из всех окон торчали взъяренные лица. А на одной веранде мужчина грозился кулаком, обещая раскроить им мою башку. Я же от всей перепуганной души пожелал ему сдохнуть и убежал.
Шарлотта Грейвз, протянув руку, касается укрытой крысиной кожей ладони Кристиана. И улыбается. Автомобиль, покачиваясь, пролетает один поворот за другим. Сворачивает на подъездную дорожку. За лужайками и подстриженными кустами возвышается дом с крестообразными оконными рамами и заостренной кровлей. Синеют спрыснутые желтым светом ели. Вход, что у твоего замка. Хлопают дверцы машины. Громкие приветствия внутри. Двигаюсь вослед худощавым ногам Шарлотты. По мягкому ковру. Пока кто-то не тормозит ее, придержав за руку. И я по ступенькам спускаюсь в просторную комнату. Огромный сложенный из камня камин. Высокий темноволосый малый в желтой рубашке с пристегнутым пуговицами воротничком.
- Привет, а вас я вроде не знаю.
- Корнелиус Кристиан.
- А я Стен Мотт. Вон та женщина с золотистыми волосами, моя мать, а тот с седыми, отец. Давайте, наваливайтесь.
- Прошу прощения.
- Ну, на пиво или чего вы хотите выпить. Кстати, а вы, по-моему, забавный.
- Спасибо.
Кристиан отступает к оставленному свободным участку стены. Рядом с мраморной каминной доской. Картина, на которой корабль с раздутыми парусами летит по сине-зеленому гневному морю. Ступени под аркой, ведущие вверх, к огромной обеденной зале. Серебряные вазы на столах. Такой большой груди, как у Шарлотты, я ни у кого больше не видел. Просидел с ней три свидания в темноте кинотеатра и выпил три стакана ананасовой, прежде чем решился к ней прикоснуться. После чего сразу почувствовал себя гнусным мерзавцем.
Седоголовый отец Стена в одной рубашке с закатанными по локоть рукавами. Поджаривает в камине булочку, насадив ее на длинную вилку. Щипчиками извлекает из булькающей чаши дымящуюся сосиску.
- Вам как, с горчицей.
- Да, пожалуйста. Спасибо.
- Вы кто, сынок.
- Пожалуй, я еще не настолько стар, но зовут меня Корнелиусом Кристианом.
- Во как. Ну, а я уже настолько стар, чтобы приходиться Стену отцом. А ничего у вас язык подвешен. Всегда надеялся поближе сойтись с друзьями Стена, да как-то возможности не представлялось. А хочется почаще встречаться с молодыми людьми. Когда молодежи не видишь, голова начинает работать на стариковский манер. Э, да никак это ты, Шарлотта.
- Здравствуйте, мистер Мотт.
- Да брось ты своего мистера Мотта. Я тут как раз говорил этому молодому человеку, что все не получается у меня почаще встречаться с вами, ребятки. Слушай, а ты что ни день, то хорошеешь. Совсем как твоя матушка. Чуть не женился на ее матери когда-то. Самая красивая девушка была в те времена. Да только она дала мне от ворот поворот.
Вечеринка в полном разгаре. Бухает музыка. Все больше прибывает радостных физиономий. Скромницы-девушки ожидают того, кто подберет ключик к замку их любви. Громко излагают затасканные мысли. Взгляды устремлены на наряды. Ножки врозь, сафьяновая обувь. И разная прочая. А мистер Мотт продолжает очаровывать свою состоящую из двух человек аудиторию.
- Как начинаешь забывать, когда в последний раз видел хорошенькое личико, значит, считай, старость подкралась.
- Вам просто хочется меня развеселить, мистер Мотт. Вы уже познакомились с Корнелиусом, это мой старый друг. Он только что вернулся из Европы, долго там жил.
- Вот как. Я теперь нечасто бываю в Европе. Но женщины там. В них определенно есть что-то такое. Господи, Париж. Лондон. Какие женщины. Не знаю, что в них такое. Но, ей-ей, что-то есть. Вы понимаете, о чем я, Корнелиус.
- Полагаю, что да, сэр.
- Мистер Мотт, Корнелиус был женат, но жена его умерла.
- О, весьма соболезную, право. Вот и еще булочка поджарилась, хотите, с сосиской. А как вы теперь проводите время, Шарлотта. На лыжах в этом году катались.
- Я же работаю, мистер Мотт. Послушать вас, так у меня бог весть сколько свободного времени. А я работаю сорок девять недель в году.
- Ну что же, а я пятьдесят две. Мой доктор мне все повторяет, сократись Джим, сократись, так больше нельзя. Пришлось сократиться. Урезать восемнадцатичасовой рабочий день. Аж до шестнадцати. Докторов надо слушаться. Приедешь в этом году погостить к нам на озеро, Шарлотта.
- Хотелось бы, мистер Мотт.
- Вот умница-девочка. И друга своего привози. Я стараюсь выбираться отсюда на несколько дней. С прошлого года, когда начал вдруг видеть это чертово красное пятнышко. Как только уезжаю туда, оно исчезает, а стоит вернуться, и оно возвращается. Ба, да вот оно, черт бы его побрал. Торчит прямо над углом камина. А попытаешься вглядеться в него, тут же срывается с места и плывет через все поле зрения. Во, готово, уже уехало. На другой конец комнаты. Каждый раз ускользает, никак я его не ущучу. Но видит бог, всегда возвращается и все начинается заново. И ни один врач, похоже, не знает, что это такое, я уж всех шишек на восточном побережьи перебрал.
- Но это же ужасно, мистер Мотт, может быть, вы переутомились. Или еще что-нибудь такое.
- Что поделаешь, Шарлотта, связался я с этими свечами зажигания, так уж надо и дальше их делать. Но в общем доктора это самое и говорят. Я тут сходил к одному малому, который уверяет, что выдумал особый способ лечения, надо, дескать, просто лежать и петь, негромко. Закрывает он мне лицо маской. Я говорю, ребята, надеюсь, вы хорошо понимаете, что делаете. Вот, значит, напеваю я сквозь эту маску, а в глазах у меня разноцветные огоньки играют. Потом колокольчики зазвенели. Я уж было решил, что на небо попал. Только когда счет получил и дошло, что я еще на земле. Однако, хватит вам ребятки торчать тут и слушать старого чудака. Идите, веселитесь, мое дело обслуга. Вас всю ночь буду обслуживать без очереди, так что приходите за добавкой.